Илья Карамышев родился в городе Рыбинск Ярославской области. Успешно окончил математическую и художественную школы. В 2014 окончил бакалавриат математического факультета ЯрГУ (кафедра алгебры и математической логики), в 2016 — магистратуру математического факультета ЯрГУ (кафедра общей математики), в 2019 — аспирантуру философского факультета МГУ (кафедра онтологии и теории познания). Автор многочисленных научных статей. Как прозаик публикуется впервые.
Настя любит Брамса
На вырост
I
В тот день была его любимая погода: тепло, но не навязчиво, не так чтобы ощутимо жарко. Чувствовался лёгкий, чуть прохладный ветерок. Ярославль как будто готовился к чему-то. Людей на улицах было меньше обычного. Августовское редколюдье. Даже шум города казался немножко ленивым. Доделывали ремонт. Дометали строительный мусор. Пахло свежим асфальтом.
Настя, Настенька. Он любил мысленно произносить её имя. В этом чувствовалось что-то тёплое, согревающее. Как и в её словах. В тех словах, которыми она обрадовала его с утра. Он попытался прочитать то сообщение её голосом и с её интонациями, но получилось не сразу. Пришлось обратиться к некоторым особенно ярко запечатлевшимся в его памяти фразам и по свежим следам снова попробовать прочитать сообщение. Возможно, что-то она могла только написать, но не сказать. Или просто ещё не открыла ему тех своих интонаций, с которыми произнесла бы эту фразу вслух.
Он чувствовал, что ему хорошо рядом с ней и спокойно. Чудесно тёплым летним вечерком сидеть рядом на лавочке в парке и смотреть на мерно качающиеся от ветра деревья, словно убаюкивающие утомившийся в дневной суете город. Потом идти от этой лавочки к остановке и просто ощущать её руку в своей руке. Чувствовать при прощании касание холодного кончика её носа своей щекой. Теперь, когда он шёл один, непременно представлял себе Настю в костюмчике того собеседника, который всегда представляется, когда рассуждаешь наедине с собой, но как бы невольно рассказываешь кому-то. Тому, кому это может быть важно. Или тому, кого тебе не хватает. Теперь он всегда представлял себе Настю.
II
Шапочно они с Настей были знакомы давно. При встрече с ним она всегда акцентированно, но не наигранно здоровалась и, кивая ему, немножко наклоняла голову набок и улыбалась так, что после её улыбки он весь оставшийся день ходил радостный. Не сомневаясь в самом чувстве, он всё же не был уверен, что испытывает его именно к Насте. Бывают стечения обстоятельств, в результате или на фоне которых рождается и искренне переживается настоящее чувство. Оно рвётся наружу и ищет точку приложения. Но, может быть, Настя случайно оказалась рядом, и только кажется, что она ему подходит?
Поняв, что своим чувством ищет именно её, он не сразу решился поделиться своей радостью. Это была не та робость, которая мешала ему в школьные годы признаться однокласснице в своих чувствах. Тогда он боялся не встретить взаимности и получить отказ. Теперь положение девушки представлялось ему не менее уязвимым. Возможно, она ещё сильнее боится его признания. И если его ожидает либо славная победа, либо заслуживающее сочувствия поражение, то девушка вынуждена либо принять решение о начале отношений, либо разбить ему сердце. И она, в отличие от него, не может выйти из ситуации. Право выбрать момент, отложить или изменить своё решение принадлежат ему, а вся ответственность ложится на её плечи.
Он понимал, что для неё ситуация может быть совсем непростой. В каком она состоянии? Готова ли сейчас к отношениям. А если даже и сама этого хочет, легко ли ей приять решение сейчас, в момент, который для неё самой не менее волнителен, чем для него. Ему очень не хотелось ставить Настю в неловкое положение. Он боялся поранить её и внимательно присматривался к ней. Почувствовав, что момент подходящий, он сказал: «Мне нравится, какая ты». Настя по-доброму улыбнулась ему в ответ.
III
Его рука сохранила запах её руки. Он сидел в автобусе возле окна, подперев голову кулаком, и слушал её запах. Настя ответила, что уже добралась до дому, а он знал, что это не так. Он чувствовал, что она здесь, рядом с ним. Аккуратно, словно боясь спугнуть своё мечтательное настроение, он подул на стекло и написал «Настенька». Всё в ней стало нравиться. Даже кусочек пластыря на мизинчике. Аккуратно и так мило. И эти её «ясно», «логично», «понятно» в первое время немножко смущали, а теперь и они нравились. Иногда она говорила наугад, лишь бы не молчать: о себе, о своих болячках, о проблемах на работе. Вдруг, словно опомнившись, Настя останавливалась, а он говорил, что всё хорошо, что ему просто приятно слушать её голос. Своими словами она нежно обнимала его.
В тот день она пришла в юбке. Было тепло и хорошо. Ближе к вечеру появились комары, но и в этом тоже было что-то романтичное и как бы из детства. Ему нравился её открытый взгляд, в котором он никогда не замечал ни раздражительности, ни злобы. Её плавные и размеренные движения иногда обрывались. Так бывает, когда человек спокойно спит и вдруг неожиданно для себя самого дёрнется, словно опомнился. Или она, находясь в какой-то тихой задумчивости, вдруг что-то начинала говорить. От радости или от смущения. Как прыжок без разбега. Это ему тоже нравилось.
Он заметил, что Настя немного стесняется формы своих пальцев. А она заметила, что он, глядя в телефон, как бы отворачивает от неё экран. Сказала, что и не собиралась подглядывать, а ему стало неловко: на заставке уже несколько дней была её фотография. Он не стал объяснять. Это могло опошлить ситуацию. Осталась приятная недосказанность. В чём-то Настя была мудрее его. Если бы она в общении была такой же колючей, наверное, ничего хорошего бы не вышло. А она совсем не колючая. Она пушистая. Хотелось её погладить. Она сглаживала его шероховатость и не замечала колкостей. Конечно, не потому, что не видела. Просто она мудрее. Вместе они как те две липучки на куртке. Он — колючий, а она — пушистая. И они крепко держались друг за друга.
IV
Настя любит Брамса. В детстве она ходила в музыкальную школу. Музыкальность чувствовалась и в её голосе, и в её походке. Слушая Настю, он наслаждался этой мелодией, стараясь до минимума сократить собственную партию. К своим репликам он относился как к словам ведущего концерта, делающего лишь небольшие отступления во время объявления номеров для того, чтобы музыкант смог немножко передохнуть и подготовиться к новому выступлению.
Он мало рассказывал о себе. Намного меньше, чем думал. Он не любил, когда его расспрашивали. Ему задавали не те вопросы и слушали как бы между делом. Попутчики спрашивали, чтобы поддержать разговор и забывали ответы ещё быстрее, чем задавали вопросы. Он и сам старался поскорее забыть свои ответы. Очень скоро они начинали казаться ему нелепыми и глупыми. В этом он видел признаки роста.
В детстве ему всегда покупали одежду на вырост. Когда он, наконец, дорастал до размеров очередных курток и брюк, те уже совершенно изнашивались. Покупалась новая одежда. И снова приходилось расти. Из школы он вырос к середине одиннадцатого класса. Учителя, как ему казалось, уже не могли его больше ничему научить, а своих одноклассников он давно успел и догнать, и перегнать. В родном Рыбинске ему тоже было тесно. Дома вокруг стали маленькими, улицы узкими.
Из Рыбинска он перебрался в Ярославль, из школы — в университет. В первое время новая одежда была ему слишком велика. Он чувствовал себя неуютно и то и дело запинался. Отучившись один семестр на математическом факультете, он почувствовал, что не дотягивает до требуемого образовательным стандартом уровня, и всерьёз стал подумывать об уходе из университета. Напоследок решил сдать сессию, и оказалось, что сдал её лучше всех в группе. Тогда он понял, что многое в жизни придётся получать незаслуженно.
Ярославль он перерос ещё быстрее. Уже на первом курсе магистратуры стал задыхаться в стенах своего университета. От одного берега Волги до другого он мог дотянуться рукой безо всяких усилий. Это его пугало. Он боялся войти в зону комфорта и никогда не брался за ношу, которая была бы ему по плечу. Как только чувствовал, что всё начинает идти как по маслу, ему становилось невыносимо. Боясь увязнуть в этом масле, он вылезал из него и даже не останавливался, чтобы вытащить застрявший в масле рюкзак. Ради того, чтобы вылезти, он был готов бросить всё.
V
В тот вечер он особенно много молчал. Даже не пытался о чём-то говорить. Отвечал односложно и двусмысленно. И постоянно как бы вертел что-то невидимое в своей руке. Постепенно это вращение переходило в сдавливание. И он словно пытался отскрести от пальцев остатки чего-то липкого. Настя этого не замечала. Или заметила, но подумала, что он просто замёрз? Было холодно, и хотелось поскорее домой. Настя начала говорить о каком-то кафе, где делают очень хороший кофе. И подают невероятно вкусные десерты.
— Я люблю рыбу. С пивом, — он брезгливо выплёвывал одно слово за другим, — а самая лучшая рыба — это колбаса.
— Что? — с недоумением смотрела на него Настя.
— Ты любишь животных? Собак, например? Есть такие люди. Они собак любят больше, чем людей.
— Чем больше я узнаю, — начла вопросительно вспоминать Настя.
— Да, — он резко оборвал её, — так говорят люди, которые не умеют любить. Собак не любят. Это называют любовью по какому-то недоразумению. Хорошо любить того, кто тебе рабски предан за миску похлёбки и получасовую прогулку. Поменять местами собаку и её хозяина, и от любви ничего не останется. Собак любят те, кто не умеют любить.
— Это неправда.
— Да без разницы. Мне плевать на собак. Когда мучают животных, мне жалко людей, которые почему-то стали такими жестокими. Собак мне не жалко. Я не живодёр, конечно. Собак тоже жалко, но это совсем не то.
Он замолчал и почувствовал отвращение к тому, как ведёт себя с ней. Со своей Настей. Он не мог ничего с этим поделать. Притворяться и делать вид, что всё хорошо, было ещё противнее. Сказал, что ему нужно зайти в магазин. Настя была готова составить компанию, но он ответил, что пойдёт один. Ему хотелось увидеть в её глазах упрёк. Но никакого упрёка не было.
VI
Осень. Бесконечная осень. На исходе декабрь. Редкие заморозки проскакивают сквозь слякоть. Тянутся последние дни года. Стрелка часов дёргается, но не сдвигается с места. Зимы так и не дождались. Листья вместо снега продолжали покрывать землю. Их время давно прошло. А они остались. И занимают чужое место. Им самим неуютно. Надеваешь рубашку. Надеваешь и видишь, что рукава малы. Они уже не подходят. Ходят троллейбусы, трамваи по улицам. Дома серыми обелисками торчат из асфальта. Бесцветный, чужой город. Тесно. По узким улицам проходят прохожие. Вдоль дороги намёрзший песок и увядшая трава. Голуби всё ищут, чего бы поесть, и как бы их не раздавили. Всё как у людей. Почему такое грязное и тупое существо стало символом счастья и радости?
Настя предупреждала, что может задержаться. Он не стал её дожидаться. Когда она подъехала к назначенному месту, он сказал, что уже ушёл. Надеялся, что она обидится и поедет домой. Настя пересела на другую маршрутку и приехала к нему.
— Да, — сказал он.
— Что «да»?
— Дорогу осилит идущий.
— Зачем тебе вечно куда-то надо идти? Может быть, пора остановиться?
Он остановился. Настя машинально сделала ещё один шаг вперёд и резко развернулась.
— Теперь стоять будем?
— Ты можешь идти.
— Это ты так просто шутишь?
— Да, так просто, что не все выкупают.
Он не понимал, почему не может относиться к Насте как раньше. Ничего ведь не произошло. Он смотрел сквозь неё. На ней его взгляд уже не мог остановиться. Если бы на её месте были обои, можно было бы переклеить. Но обои хороши тем, что они на тебя не смотрят. Если вдруг смотрят — то тут уже ничего хорошего. А она смотрела. Он всё более остро чувствовал в себе неискренность. Нет. С Настей он оставался честным. Жестоким, несправедливым, но честным. Жестокость и несправедливость, по-видимому, и были платой за эту честность. Он врал себе. Эта ложь словно ржавчина разъедала его изнутри. Он чувствовал, что живёт не своей жизнью. Ему было неуютно рядом с ней.
VII
Последний вечер. На столе цветистая скатерть. Старая эмалированная тарелка с квашеной капустой. Не стыдно подать и не жалко, что съедят. Рядом штопор. Прокисшие ромашки в кружке. Он с минуту сидел молча, облокотившись на стол. Настя пила спитой чай. А он словно спал. Было лень что-то говорить. Он подошёл к окну и прикрыл форточку.
— Приходи, — снова начла Настя прерванный молчанием разговор, — будем только я и мои друзья. Самые близкие друзья.
— Близкие, в смысле, недалёкие? — уточнил он, выдавливая улыбку с одной стороны лица. Она обиделась. Зато отвязалась. Он смотрел сквозь её грустные глаза и не понимал, почему эти, совсем не подходящие слова, лезли ему на язык.
— Наверное, сейчас не самый подходящий момент для этого, — снова начала Настя.
— А я близкий друг?
— Да. Ты самый близкий.
— Прости. Я не смогу.
— Да. Я уже поняла.
Настя проводила его до дверей. Очень хотелось поскорее уйти. Возле подъезда стояла облезлая скамейка. С лужи на лужу скакали капли дождя. Лучи света поднимались от сырого асфальта к сутулым фонарным столбам. Настя недавно говорила, что за последний год три её близкие подруги вышли замуж. Компания не распалась, но темы разговоров постепенно начали меняться. А потом её просто перестанут замечать? Такое часто бывает. Человек ещё живёт, а его уже никто не принимает в расчёт. С ним как бы уже всё ясно. Дети — это цветы жизни. Им дарят подарки. От них чего-то ждут. На них возлагают надежды. Их любят. Но цветы увядают. Остаются потрёпанные веники, которые и в хозяйстве-то уже не очень нужны. Срок годности вышел. Их только под ноги положить перед входной дверью, чтобы осенью отскребать от ботинок грязь.
Человек человеку червь. Он проглатывает впечатления и испражняется ими. Кому он пытается что-то объяснить? Что может быть нелепее оправданий? Когда он мысленно возвращался к своим отношениям с Настей и пытался разобраться в себе, воображение рисовало какого угодно собеседника, но только не Настю. Она не могла его понять. Невозможно перевоспитать кого-то под себя. Один человек не может измениться ради другого. Может притворяться, терпеть, долго терпеть, но не измениться. Меняется человек только ради себя. Иногда это совпадает с чьими-то ожиданиями.
Он выдумал себе какую-то свою Настю и с каждым днём всё меньше узнавал её в настоящей Насте. Себя он тоже выдумал и чувствовал, что не соответствует себе. Ему всегда было или слишком тесно, или слишком свободно. Он или рвался наружу, или пытался заполнить собой пустое пространство. Эта несоразмерность заставляла его продолжать карабкаться и ни в коем случае не останавливаться на той вершине, к которой он так упорно стремился. Вершина обесценивалась и теряла свою привлекательность. Он проехал свою остановку. Нет, не проспал и не замечтался. Просто проехал.
Как я не стал учителем
I
Вчера утром позвонила Тетрис. Договорились, что я к четырнадцати часам снова приеду в Ярославль. Вакансия открытая. Я им нужен. Под именем «Тетрис» в памяти моего телефона записана директор школы, Сорокина Светлана Сергеевна. На прошлой встрече Тетрис сказала, что я умный, и образование у меня хорошее, что ей очень хочется меня взять, но есть нюанс. Ни в одном из моих дипломов не сказано, что я учитель. В первом написано «Бакалавр математики», во втором — скупое, но внушительное «Магистр», в третьем — «Преподаватель-исследователь». Только этого мало, как выяснилось. Да и вдруг у меня не получится. Учитель — это призвание. И методику преподавания нужно знать.
О методике я думал. Вспоминал чеховское «Умный любит учиться, а дурак учить». Хотелось бы не выступать в качестве оракула, а идти рядом, как более опытный альпинист ведёт группу к вершине. Я бы учил их технике, подсказывал особенно опасные места, подавал пример. Помогал бы им и наблюдал, как они меняются, как привыкают к работе с абстрактными категориями, начинают находить аналогии между аналогиями и видеть инварианты в вариациях.
Из Рыбинска в Ярославль я поехал на блаблакаре. Водителем оказался добрый малый, из тех, которые любят до мельчайших подробностей рассказывать скучные истории из своей однообразной жизни. У него было лицо сорокалетнего рабочего мужика. Ещё не старческое, но жёсткое, обветренное, в коросте. Эта короста ещё лет десять будет удерживать его кожу от состояния старческой дряблости. Пассажир, сидевший сзади, был в едва доходящей до линии пояса ветровке с взглядом, который либо направлен на что-то конкретное (и всегда сразу видно, на что именно), либо отсутствует вовсе.
Я в очередной раз поймал себя на том, что снова осуждаю людей и осудил за это до кучи самого себя. Снова погрузился в пучину рефлексии и самокопания. Погрузиться в это довольно просто, а как выбраться непонятно. Специалисты уходили в пустыни и спасались там постом и молитвой. Пустыня традиционно располагалась в моих карманах, а пост и молитва — это то, чем живут учителя в России. Задний пассажир прервал мои размышления:
— Тебе на сбер?
— Да, — радуясь началу разговора, ответил водитель.
— Говори цифры.
Тот назвал номер и продолжил:
— Записал? Перевести Галине Васильевне. Для друзей просто Галя.
Водитель, видимо, не в первый раз шутил таким способом. Задний пассажир сполна оправдал его ожидания. Откашлявшись своим прокуренным лошадиным смехом, он поддержал начатую игру:
— Перевёл! От Алины Евгеньевны!
— Для друзей просто Аля, — добил водитель, сопроводив свою реплику скрипучим смешком.
Он весь был как Карлсон. Дородный, весёлый дядька, желающий быть душой любой компании. Однако компании не получилось. Задний пассажир утонул в телефоне. Пару раз за поездку он выныривал для односложных ответов на адресованные ему вопросы. Я же давал такие ответы, после которых водителю ещё больше хотелось спать. Он спросил, сильный ли был ветер, пока я шёл. Я ответил, что мне неизвестен ответ на этот вопрос, что я ветрами не интересуюсь.
Минут через десять он задал пару дежурных вопросов, какие задаёт почти каждый водитель. Я отвечал набившими оскомину шаблонами. На этот раз, водитель оказался выходящим из ряда вон. Он спросил, есть ли у меня семья. Такого шаблона не было, и я ответил, что у меня есть семья только организованная на уровне поколения, предшествующего моему. Водитель посмотрел на меня как на дебила. Следующая его реплика прозвучала минут через двадцать:
— Под Тутаевом закурю. А то в нашей весёлой компании я скоро усну.
До Ярославля мы втроём сидели молча. Дальше, от Брагина до Заволги, я добрался благополучно. Почти весь запас времени был истрачен на стояние на светофорах. Но красный цвет мне нравится. Даже когда он подсказывает, что сейчас не самый подходящий момент для продолжения выбранного пути. Если не топтаться нервно и не считать с сорока до нуля, подгоняя каждую секунду, можно очень неплохо проводить время в этих ожиданиях. Отвлечься на несколько мгновений от суеты и посмотреть на мир свежим, непринуждённым взглядом. Совсем выпадать, конечно, не стоит. Могут окатить грязью.
II
На входе в школу меня встретила охранница. Даже охранниками здесь работают женщины. Специальная форма висела на ней мешком, лицо как на портрете Людовика Одиннадцатого, манера речи немного развязная. Спросить её, кем она себя считает: охранником или охранницей, мне не удалось. Пауз между предложениями она почти не делала. Из её речи я выделил несколько тезисов, на которых она особенно настаивала. Во-первых, у школы лучший рейтинг в районе. Во-вторых, здесь самые хорошие учителя. И, в-третьих, здесь самые умные дети. Мы остановились на втором этаже, возле кабинета математики. Людовик бесцеремонно, без стука распахнула дверь:
— Елена Викторовна, к вам математик.
— А, уже пришли? Пусть подождут, скоро закончится урок.
Людовик закрыла дверь и повернулась ко мне:
— Надо подождать. Это Елена Викторовна Вангелова. Очень хороший учитель. Заслуженный. С высшими категориями. Подождите тогда. Я пойду.
До звонка действительно оставалось буквально три минуты. Я стоял и глядел в окно на школьный дворик. Ни на что конкретное я не смотрел. Так просто. Раздался звонок. Вангелова вышла из кабинета. Необычная у неё фамилия: толи ангел, толи Фрёкен Вангель. Это была женщина лет сорока пяти, одетая просто, но со вкусом, с мягким приятным голосом. Фрёкен Вангель начала с каких-то дежурных вопросов, и почти сразу я поймал себя на том, что общаемся мы как давно и хорошо знакомые друг другу люди. Она беседовала со мной не как работодатель или экзаменатор, а как какая-нибудь мамина подруга. Причём хорошая. Не та, от которой хочется поскорее отвязаться. Смотрела на меня с вниманием и интересом своими умными, без оттенка суетливости глазами.
Мы зашли в кабинет директора. В приёмной нас встретила Лидочка. Оказалось, что Тетриса на месте нет. Фрёкен Вангель попросила меня присесть и подождать, а сама пошла за директором. Лидочка выглядела молодо. На ней были шерстяной свитер с узким высоким горлом и плотные джинсы, обтягивающие крупную, не избыточную телесность её ног. Волосы на голове убраны в хвост. Лидочка стояла, пряча левую руку в карман, а правой теребя серёжку на левом ухе. Робко осмотрев меня, она взяла мою куртку и показала, где я могу расположиться.
Прождали мы вдвоём минут пять. Это достаточный срок для того, чтобы не удержаться от удовольствия посмотреть на часы. Я понял, что Лидочке неловко сидеть в тишине, а в очередной раз отвечать на те же самые вопросы мне совсем не хотелось. Я спросил, какой мультик Лидочка больше всего любила в детстве. Вопрос её удивил, и она всё пыталась понять по моему лицу, не шучу ли я. Пришлось взять инициативу в свои руки.
Я сказал, что мне нравился мультик, где козлёнок считает до десяти. Лидочка улыбнулась и ожидаемо увязала это с моим математическим призванием. Выдержав паузу, она неуверенно начала говорить о мультфильме, в котором мама не разрешала девочке завести собаку, и в собаку превратилась вязаная красная варежка. Лидочка тоже в детстве мечтала о собаке. И вообще Лидочка очень любит животных. Она рассказала, как ездила верхом на лошади, и как это здорово. Лидочка говорила очень увлечённо и искренне. Но здесь нас прервали.
Меня радостно поприветствовала Тетрис. Она была в строгом костюме сапфирового цвета с едва заметным вертикальным узором. Костюм составляли пиджак приталенного кроя и чуть зауженная юбка. Приталенность надетому на пышнотелую даму пиджаку придавали увеличенные при помощи поролона плечики, а непропорционально короткая нижняя часть фигуры вытягивалась за счёт вертикальных полосок на юбке и в меру высокого каблука. Туфли-лодочки бордового цвета не нарушали величественность и плавность её походки. Она чувствовала себя в них уверенно. Завершали ансамбль нарядов расстёгнутая на две верхние пуговицы малахитовая блузка и со вкусом повязанный на шее платок. Платок этот не только маскировал дряблую кожу раскрытой шеи, но и ставил эффектную точку в цветовой палитре костюма. Точка была бордовой.
Вслед за Тетрисом и фрёкен Вангель в приёмную вошла ещё одна женщина. Она представилась скороговоркой. Толи Елена Анатольевна, толи Милена Витальевна. Я услышал только «Метальевна». Вчетвером мы прошли в кабинет директора. Тетрис пригласила меня присесть, пошутив между делом, что я уже не школьник, и не обязан стоять в присутствии учителей. Не успели мы усесться, как Тетрис снова вскочила. Фрёкен Вангель она отправила за некой Моргуновой, а сама пошла звать бухгалтера. Мы остались вдвоём с Метальевной. В ней не было ничего металлического. Выглядела она как отличница из анекдота: примерно сложив перед собой руки, ждала, когда её спросят.
Спросить я ничего не успел. Метальевна сразу же начала торопливо и немного неуверенно рассказывать о тех классах, в которых мне предстоит работать. Выяснилось, что 5А — очень хороший. Умные и дисциплинированные детки. 5Б — это вообще её собственный класс. И он тоже хороший. Шестые классы учатся в пересменок. Это и не первая смена, и не вторая, а что-то среднее. В 6В есть очень умные дети, есть послабже, но, в целом, класс очень сильный. 6Г послабже, но там очень хорошие ребята по человеческим качествам.
Картавость, видимо, добавляла ей неуверенности. Метальевна всё время как бы сверялась с кем-то: точно ли она не ошиблась. Наверное, в начальной школе она говорила своей учительнице, что прочертила поля в тетради на четыре страницы вперёд. И затем искренне радовалась похвале в свой адрес. «А вам хочется именно преподавать в школе?», — прервала Метальевна свой рассказ вопросом и сама, как бы извиняясь за его нелепость, ответила: «Ну да, без желания вы бы, наверное, сюда не пришли».
Наконец, вернулись Тетрис и фрёкен Вангель. С ними пришла бухгалтерша. Я сразу понял, что Метальевной следует называть её. У Новометальевны металлическим было буквально всё: голос, зубная коронка, кольца на пальцах, часики с браслетом на левой руке, золотая цепочка с кулоном в форме сердечка с вставными стёклышками изумрудного цвета на шее и тёмные невидимки на светлых волосах. Волосы она решительно красила в насыщенно жёлтый цвет. Новометальевна была пышной, немного молодящейся женщиной лет сорока. Она манерно отставляла в сторону мизинчик и кокетливо прикусывала нижнюю губу. Рубиновая помада не выдерживала укусов и понемножку подтаивала.
Новометальевна сразу села рядом со мной и заняла собой почти всё пространство стола. Разложила бумаги, поставила калькулятор и начала что-то спрашивать у меня и записывать. Она сразу взяла надо мной шефство и очень нравилась себе в этой роли. Ещё сильнее она хотела нравиться другим. В первую очередь, конечно, мне. Новометальевна очень боялась попасть в неловкое положение и от этого всё время чувствовала себя немножко неловко. Ей хотелось быть в центре внимания. Но именно внимания она как-то особенно боялась.
Наш с бухгалтером разговор то и дело прерывали. Метальевна доказывала Тетрису, что параллель седьмых классов не такая сложная, как восьмые. Это напоминало какой-то старый бесконечный спор. Фрёкен Вангель как бы между делом спрашивала о моих научных интересах. С ней разговор был непринуждённым. Мне казалось, что мы едем на соседних креслах автобуса дальнего следования и мило беседуем. Роль резких остановок на светофорах с успехом исполняла Новометальевна. На вопросе, являюсь ли я молодым специалистом, остановились все. Интуитивно казалось, что да. Я только что окончил университет, нигде не работал и вообще чувствовал себя молодым. В департаменте ответили, что не всё так просто. Дамы решили посоветоваться с Моргуновой, а пока распечатать текст образовательного стандарта.
«Вы сейчас временно не работаете?», — спросила Тетрис. Я с трудом удержался, чтобы не сказать, что говорить о временности процесса, пока он не ограничен с обеих сторон, преждевременно. Я кивнул. И тут, наконец, подошла Моргунова. Она казалась скорее объёмной, чем полной. Вся её яркость была не в одежде, а в интонациях и жестах. Манеры немного развязные. Ещё чуть-чуть, и их можно было бы назвать грубыми. Моргунова всем своим видом показывала, что командует здесь не она, но без неё ни одно серьёзное решение не принимается. Было видно, что все её уважают, а ей даже как-то неловко, что она вот такая.
Тут Тетрис спросила, не женат ли я. Сказала, что хорошо бы мне найти богатую жену. Или хотя бы жену с квартирой, чтобы зарплаты хватало не только на съём жилья, но и на еду. Этой шуткой она запустила необратимый процесс. Все сразу кинулись обсуждать, почему их сыновья до сих пор не женились. Одному — двадцать четыре, другому — двадцать шесть, третьему — тридцать. В этот момент я почувствовал себя Марселем из пьесы Робера Тома.
Наконец, обо мне вспомнили. При помощи Моргуновой выяснили, что молодость специалиста продолжается в течение пяти лет после получения первого диплома. Бакалавром я стал в четырнадцатом году. По глазам математиков было видно, что они посчитали. Все посмотрели на Тетрис. Она с явными усилием и вниманием загибала пальцы на руке, говоря: «Лето пятнадцатого, лето шестнадцатого, …». Пальцев как раз хватило. Оказалось, что придя сразу после бакалавриата, я получал бы на четыре тысячи больше, чем после магистратуры и аспирантуры, которые отняли у меня пять лет, в течение которых можно было оставаться молодым специалистом. Так незаметно я утратил свою молодость.
Новометальевна показала мне результаты своих подсчётов. К начальной ставке в шесть тысяч триста шестьдесят четыре рубля что-то прибавлялось. За двадцать пять часов с надбавками за кабинет, проверку тетрадей и что-то ещё вышел семнадцать тысяч восемьсот двадцать один рубль. Прикинув в уме и вычтя из этой суммы тринадцать процентов, я начал собирать свои дипломы в папку. Милая Фрёкен Вангель проводила меня до двери. Мы попрощались как старые добрые друзья. Охранница запустила свою шарманку по новому кругу, но её я уже не дослушал.
III
В неровном темпе я шагал по школьному двору. Ничего не хотелось делать. Даже бороться с этим нехотением. Бывает слабость при высокой температуре. А здесь не было слабости. Силу я чувствовал, но не было воли. На ботинке на правой ноге развязался шнурок. Я не понимал, зачем он мне нужен в завязанном виде. Решил, что ему так легче, и оставил его в покое. Выйдя за ограду школы, я направился в «Глобус», чтобы пообедать перед обратной дорогой. Пешком по дворам и полям идти минут двадцать. Погода была как в марте: сыро и грязно. Я шёл по ледяной колее. Опорная нога поехала. Испачкал и намочил правую брючину. Перчатки промокли насквозь. Дальше я нёс их в сырой и быстро мёрзнущей на ветру руке.
Тут я почувствовал запах. Он шёл не снаружи и не изнутри, а находился где-то в глубинах моей памяти и возникал неведомо откуда. Впервые я услышал его в детстве. В деревне у бабушки окотилась Муська. Одного котёнка решили оставить. Воспоминания мутные. Он толи застрял, толи провалился. Мяукал где-то за печкой, а потом куда-то пропал. Было жалко его. Не помню, плакал ли я. Может быть, мне это и приснилось. Но я очень отчётливо помню запах. Пахло не кошкой. Какой-то особый и непонятный запах. Я невольно припоминаю его, когда вдруг становится невыносимо грустно.
На входе в «Глобус» меня остановила девушка. Я глядел сквозь неё и совсем её не запомнил. Она очень быстро стала задавать вопросы. Оценив всю их совокупность, я поблагодарил девушку, сказав, что её предложение мне не интересно. Но она уже успела вложить в мою руку пропитанный мужскими духами картонный лепесток. Резкий запах перебил тот, что поднимался из глубин памяти. Девушка ответила на мой вопрос, что возвращать пробник ненужно. Я немножко отвлёкся, думая, как же надоела эта агрессивная реклама. Суют буклеты прямо в нос, названивают по нескольку раз на дню.
На блаблакаре была поездка от «РИО» на Тутаевском до рыбинского «Космоса» за сто пятьдесят рублей. Я забронировал. Нужно было снять наличку. На карточке оказалось триста десять рублей с копейками. Только-только хватало на то, чтобы перекусить и добраться до дому. Деньги банкомат выдал легко, но потом, словно задумавшись на мгновение, выплюнул на меня весь чек целиком. Руки помыть мне тоже удалось не сразу. Я вдруг заметил, что подставляя левую руку под неоткрытый кран, правой вместо того, чтобы пустить воду, надавливал на крышку бутылки с жидким мылом. Мыло беззвучно капало на керамическую поверхность.
На кассе я подал сто рублей. Кассирша сказала, что с меня ещё двадцать один.
— Но суп ведь семьдесят два? И кусок хлеба — два рубля.
— Суп куриный с лапшой?
— Да.
— Семьдесят два за триста грамм. У вас — пятьсот, за сто девятнадцать.
С учётом предполагавшихся расходов на дорогу денег в кошельке было явно меньше. Видимо, выглядел в тот момент я настолько несчастным, что женщина на кассе с искренним сочувствием сказала:
— Не переживайте. Всё будет хорошо.
Оставив поднос, я зашёл в продуктовый магазин и купил булку, два банана и полулитровую коробку кефира. На это у меня денег хватило. Перекусив, я пошёл к остановке, думая о том, почему всё так неправильно и несправедливо. Почему неглупый и неленивый человек не может получить работу, оплата за которую позволяет хотя бы выжить. Не из ума, то есть, а в более широком смысле.
В этот момент звуком бьющейся от безысходности о стекло мухи напомнил о себе телефон. Сообщение было от неё. На экране под её именем высветилось: «Как ты? Как прошло собеседование?» Я ответил, что предварительно неудовлетворительно. Она улыбнулась. Я расписал ситуацию чуть подробней. Она ответила: «Ты не представляешь даже себе, как я счастлива, что тебе не придётся отдавать всё своё здоровье за копейки». В следующем сообщении она предложила сходить вместе на каток. И я подумал, что всё не так уж и плохо. В прогнозах погоды иногда говорят: «Температура минус пять градусов, но из-за сильных порывов ветра ощущается как минус двенадцать». Так, видимо, и у меня теперь. Она словно встала рядом и закрыла меня от ветра. Теперь я ощущал себя значительно лучше.
Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!
