Елена Сафронова
Прозаик, литературный критик-публицист. Редактор рубрик «Проза, критика, публицистика» литературного журнала Союза писателей Москвы «Кольцо А». Постоянный автор литературных журналов «Знамя», «Октябрь», «Урал», «Кольцо «А» (журнал Союза писателей Москвы), «Вопросы литературы», «Бельские просторы» и др. Прозаические произведения выходили в сборниках: «”Пролог” (молодая литература России) -2007»; «Новые писатели» за 2006 год; «Первовестник» Астафьевского фонда 2007 года; сборниках фантастики «Аэлита — 2008», «Русская фантастика — 2013». Автор двух книг критико-публицистических статей: «Все жанры, кроме скучного» (М., Вест-Консалтинг, 2013) и «Диагноз: Поэт» (М., Арт Хаус Медиа, 2014), романа «Жители ноосферы» (М., Время, 2014), сборника рассказов «Портвейн меланхоличной художницы» (Екатеринбург, Евдокия, 2017). Роман «Жители ноосферы» вошёл в лонг-лист литературной премии «Ясная Поляна» 2015 года. Лауреат Астафьевской премии в номинации «Критика и другие жанры» 2006 года, премии журнала «Урал» в номинации «Критика» 2006 года, премии СП Москвы «Венец» 2013 года и др.
Смертию смерть поправ
Мария Ануфриева. Доктор Х и его дети. — М., Эксмо, 2020.
…и вот я стала вспоминать, кто из российских писателей увековечил в художественной прозе психиатрическую больницу?..
Первой приходит на ум чеховская «Палата № 6». Современник Чехова В. Голосов в рецензии 1894 года восхищался «тонким психологическим анализом» и «потрясающими драматическими подробностями» повести, отмечал «великолепное сочетание редких красок и художественной простоты». Однако же всем культурным читателям сразу после выхода текста в свет было очевидно: повествование это не только и не столько о лечебнице для душевнобольных — оно обо всем российском обществе. Что породило крылатую фразу: «Вся Россия — этопалата номер 6» (приписывается Н. Лескову). Советские школьники писали сочинения по Чехову именно в таком контексте. Выражение «Вся Россия — это палата номер 6» казалось, по своему опыту помню, мудростью народной, безусловной.
Что ещё? Шутовская психбольница из «Золотого телёнка» Ильфа и Петрова, где скрывались от советской власти всякие «бывшие» и жулики? Булгаковская клиника доктора Стравинского, куда определили лечить шизофрению поэта Ивана Бездомного и где он познакомился с Мастером? «Палата номер шесть» из одноименного стихотворения Саши Башлачева, ответ Чехову спустя сто лет? Веллеровская аллюзия к Гоголю — рассказ «Ревизор» из цикла «Байки скорой помощи», как с инспекцией ходил по этим скорбным заведениям новый въедливый проверяющий, брал на карандаш недостатки, а в карман вознаграждение (оказался недолеченным и обозленным пациентом, хорошо знакомым с классикой)? Или его же «Самовар» о доме инвалидов? На худой конец, гротескно-жуткие «Ногти» Елизарова?..
Ни одна из этих книг не повествует о психбольнице именно как о лечебном заведении. В ее образ неизменно вложен второй смысл — «темницы духа», «тюрьмы народов», социального памфлета, сатиры на российский социум или на человечество в целом. Страдалец Гоголь и доктор Чехов придали узкой и прикладной по сути проблеме взаимодействия общества с психически нездоровыми людьми гигантский смысл в области «человековедения». Да и в мировой литературе картина похожая. Интернационально известный культовый «Полёт над гнездом кукушки» Кена Кизи не ограничивается описанием внутреннего устройства лечебницы и измывательств над пациентами сестры Вредчетт (ее фамилию как только ни переводили и ни транскрибировали) и звучит как гимн личностного протеста.
Текст сугубо «о психдиспансере» помню всего один — несколько рассказов женщины, работающей в одном таком провинциальном заведении (до издания рассказы, кажется, не дошли). Что же касается писателей, то они весьма редко затрагивают тему психушек. Может быть, авторам кажется: Чехов уже все, что можно, сказал, стоит ли повторяться?.. Или они опасаются, найдет ли книга своего читателя? Тема не то чтобы табуированная, но все же стыдливо задвигаемая обществом на дальний план, а материал придется поднимать специфический, сложный, в том числе и с медицинской точки зрения. Возможны нарекания и от психиатров, и от пациентов, и от коллег по перу…
Новую книгу Марии Ануфриевой «Доктор Х и его дети», на мой взгляд, невозможно поставить ни в тот ряд, что проведен выше, ни в какой-либо другой — просто потому, что ряда подобных книг в российской текущей литературе нет. Есть только роман Антона Понизовского «Принц инкогнито», который, среди прочих тем, затрагивает и почти документальное описание «скорбного дома» изнутри. Ануфриева мыслит в том же направлении. Ее книга «просто» о больнице — для детей с различными отклонениями в психике. Книга о детях, их родителях и их докторах. О человеческих судьбах. Автор не претендует на общественный диагноз, на манифест, хотя некоторое обобщение есть. Концептуальная основа романа — осознание, к которому детский психиатр пришёл за годы работы: «…не будь диагнозов взрослых — не было бы и многих детских». Вот и все. «Без никакого двойного смысла», как выражалась у Кена Кизи жена одного из узников дурдома.
Это озарение своего персонажа Ануфриева настойчиво подчеркивает в книге поговорками «яблочко от яблоньки недалеко падает» или «от осинки не родятся апельсинки». А они, в свою очередь, восходят к хрестоматийной максиме «мы в ответе за тех, кого приручили» (вариант «родили», но в романе прописаны и истории усыновления и опекунства). Идея не нова? Да. Но так ли много книг из современной «взрослой» прозы о проблемах детства-родительства и взросления-воспитания мы можем назвать? Опять выходит, что Мария Ануфриева взялась за не самую популярную и не самую «удобную» тему…
Не то чтобы роман Ануфриевой произвел фурор и собрал шквал рецензий — но кое-какие отзывы уже появились, и среди них есть ожидаемые претензии к писательнице по «матчасти». Некий всезнайка, прошедший, видимо, все бедламы мира, придрался к упоминанию в тексте галоперидола, у коего, по мнению рецензента, совсем другое действие. Возможно, он знает лучше, чем детский психиатр, который консультировал Ануфриеву (о чем писательница рассказала в одном из интервью). А возможно, это тот случай, что описывал еще Самуил Маршак:
И не так селедок ловят,
И не так борщи готовят,
И не так мосты мостят,
И не так детей растят!
Кстати, это стихотворение доктор Х (Христофоров), центральный взрослый герой книги, главврач больницы, тоже мог бы заставлять заучивать наизусть своих маленьких, но уже очень удаленьких и опасных пациентов. Но он почему-то ограничился Пушкиным. Это один из ярких трагикомических эпизодов повествования, которое — закономерно — и яркостью, и комизмом бедно. Потому «приключения» Пушкина в больнице запоминаются. Умственно отсталый и вечно писающийся Шнырь неотвязно просит доктора отпустить его домой, и тот находит неожиданное решение: «— Ну, значит так, Шнырьков… Вместо укола ты сейчас пойдешь к воспитателю Анне Аркадьевне, попросишь книгу Пушкина «Руслан и Людмила», она у нас есть. Скажешь, доктор велел тебе вступление выучить. Придешь ко мне, расскажешь наизусть — выпишу». Но оказывается, что «Руслана…» употребили на самокрутки шизофреники — пациенты постарше. Шнырю предлагают взамен Лукоморья выучить письмо Татьяны к Онегину — и тот берётся за дело. Впредь пушкинские строки будут всплывать в рутине безумного существования, которое царит в медицинском учреждении и выплескивается на страницы книги, но вовсе не как оазис света и духовности — а как еще одна нотка абсурда.
Не берусь судить, насколько такая «стихотерапия» соответствует методике лечения, но, по-моему, эта тоненькая сюжетная линия — скорее, ирония в адрес сторонников теории, что поэзия облагораживает даже самые загрубелые души. С другой стороны, совсем без лучика света тоже нельзя… Думаю, что Ануфриева погрешила против истины в том, что ее книга — далеко не такая беспросветная, как подлинное бытие в психиатричке. В какой-то мере «Доктор Х» возвышеннее и оптимистичнее предыдущих книг писательницы — автобиографического романа «Медведь» и эпатажного «Карниза» о лесбийской среде. Как это ни парадоксально.
На месте гипотетического «всезнайки», требующего от художественного произведения прежде всего достоверности, я бы придралась к другой сцене романа — финальному эпизоду празднования Нового года в больнице, когда священник отец Варсонофий изображает Деда Мороза, а доктор Христофоров фиксирует массовый побег больных. В этом он сам виноват: «подыграл» заговорщикам, готовящим побег, оставил для них в тайнике ручку, открывающую все окна больницы. Могло ли такое быть в реальности? Ой, сомневаюсь… Но в художественной реальности кошмар побега сменяется торжеством и радостью детей, на миг забывших, что они нездоровы и прикованы своими диагнозами к больничным койкам, что многих мамаши даже на Новый год не захотели забрать домой. Ребята играют в снежки в темном дворе больницы — и не думают разбегаться по улицам.
«Десяток темных фигур бегали по снегу и кидали друг в друга снежки. Молча. Если комок поражал цель, мишень не издавала ни звука, лишь молотила руками воздух в знак поражения, поскорее лепила новый снежок и вновь с азартом врезалась в общее броуновское движение… Христофоров остановился в проеме арки и закрыл глаза, пытаясь унять сердце, которое подпрыгивало, как на батуте, до самого затылка». В реальности этой книги странный поступок врача обретает наивное объяснение: «Конечно, во всем был виноват только он. Надо было сразу забрать у Фашиста чертову оконную ручку, поблагодарить за предотвращение побега и не позволять помогать Существу. Но Христофоров и сам так увлекся идеей диковинного подарка, что почувствовал себя мальчишкой, способным вылезти в окно наперекор правилам и запретам. Пошел на риск ради этих двоих, которым нужен был настоящий поступок, чтобы скрепить дружбу». И, кстати, для закрепления эффекта новогоднего чуда Шнырь чисто и внятно декламирует доктору: «Быть может, это все пустое, обман неопытной души, и суждено совсем иное».
Почему же на этот неправдоподобный эпизод критическая рука «не поднялась»? Не потому ли, что это катарсис? Не для того ли писался роман, чтобы доктор дал детям шанс стать другими? Не антропоморфными субстанциями с кличками «Фашист», «Существо», «Омен», которым нет исцеления, а людьми, на исцеление способными. Почти языческий мотив смены биографии со сменой имени прописан в образе девочки «Элаты» (Злата хотела умереть — и умерла, родилась Элата, от финикийского «дух моря»). Но всей этой святочной истории придан совершенно христианский смысл: игра в снежки кончится — и главврач умрет, подсаживая в окно нагулявшихся, развеселившихся ребят. Сердце его не выдержит. Роман к этому шел: доктор и сам — не от мира сего человек, мир его отторгает…
Не зря дана врачу говорящая фамилия Христофоров. Что сделал Христос? «Смертию смерть попрал». Собственной физической смертью доктор попрал духовную смерть своих воспитанников. Тоже наивно? Конечно. Но вот тут, кажется, впору провести параллель, от которой я выше отказывалась. Не на такой ли наивности извечно стоит русская литература?..
