Человеку плохо. Анастасия Бегункова о книге Кирилла Рябова «Фашисты»

Анастасия Бегункова

Родилась и живет в Хабаровске. Студентка 4 курса Тихоокеанского государственного университета, специальность «Преподавание филологических дисциплин». Молодой дальневосточный поэт.


 

Человеку плохо

Кирилл Рябов «Фашисты», Спб: Ноократия, 2021

 

Честно скажу, читать «Фашистов» было не просто. Я с трепетом отношусь к русской классике, модернизму, но к современной литературе — всегда с осторожностью и подозрением. В ней есть то, что искушенному читателю непривычно видеть в «Книге» — мат. Следуя за высоким рассуждением повествователя, трагичной судьбой героя и успокаивающим шелестом страниц, мы рассчитываем на «просветление», а получаем «низость» и «грубость». Чтение не состоялось, литература катится в грязь — возвращаемся к полкам с Чеховым. Мат — это неприемлемо для высокой прозы.

Но вернемся к Рябову и его новому сборнику рассказов «Фашисты». Здесь нужно поставить знак вопроса и разобраться, что есть мат. Это часть звуков реальной жизни, которую в точности отображает автор. Реалистический метод еще не умер, он совершенствуется и вырастает в то, что мы видим сейчас на полках с современной русской литературой — это наша жизнь, признайтесь, не врите себе и поставьте исчитанного Чехова обратно.

Сборник состоит из семи рассказов: «Отец ждет», «Фашисты», «Хуже героина», «Полина», «Проигрыш», «Корыто», «Человеку плохо». Истории не объединены общим сюжетом или героями, но при этом все рассказы по ощущениям как неудобная обувь. От страницы к странице ноги стираются в кровь; в конце ботинки снимаются, раны лечатся, но путь пройден и шрамы воскрешения остаются.

Эти рассказы — испытание болью. Именно боль связывает их в одно целое, а композиция подчиняется нашему движению в тесных ботинках. Первые шесть рассказов натирают в разных местах, а последний «Человеку плохо» — раздирает всё и через боль ищет путь к спасению.

 

«Затем вода почернела. Из глубины выплыла акула гигантская акула и вцепилась своими острыми зубами ему в бок. Вольский заскулил и проснулся. Он лежал в кромешной темноте, на краю постели, свернувшись калачиком. Боль снова была невыносимая. И на этот раз напоминала сильнейший укус.

«Хайль Гитлер” сказал голос бодро.

 

Кирилл Рябов использует точные метафоры для передачи этой боли. Она действительно появляется как акула: ничего не тревожит, мы в мягкой воде, и потом резко зубы впиваются в бок. И через эту боль физическую страшно чувствуется боль душевная. Все болезненные состояния героев — результат того, что происходит внутри.

В рассказе «Отец ждет» внутренняя боль Селиванова выливается в запои, ссоры с женой, проблемы с деньгами. Но все это в мире произведения не важно, это внешнее, будничное. Важен путь Селиванова к отцу, важно то, что он видит, его сны, его вопросы. Можно сказать, что этот рассказ — хорошее начало, потому что он сам по себе рассказ-вопрос, рассказ-путь, который в самом конце только начинается. Это напоминает бесконечный путь Одиссея к Итаке, или, если хотите, жизненный путь к ее неясному концу, где важнее не результат, не Итака, не отец, не смерть, а сам путь, но куда нам идти?

 

Зоя в переводе с греческого означает: “жизнь”, сказала Зоя.

Она была грязная, толстая, с опухшим, землистым лицом, свалявшимися волосами, обветренными губами, отвисшими до пупка титьками, с татуировкой на руке в виде купидончика.

Да уж, сказал он

А ты во сне плакал.

Он выглянул в окно. Начинало светать. Улица была пуста.

Пора мне уходить. Отец ждет.

Ну, раз пора, значит, пора.

Пока.

Счастливого пути.

Селиванов посмотрел на нее, передернулся от отвращения и пошел по коридору к выходу.

 

Неизвестно, дошел ли он до отца, и не известно, что это будет за дорога. «Путь» и «отец» — мировые символы, и если смотреть в этом контексте, то все мы идем к Отцу, по своей дороге и жизнь для нас представляется по-своему, но в мире Рябова она — Зоя, от которой передергивает от отвращения, и идем мы по ней в ужасных ботинках.

Все рассказы — дороги разных людей, вывернутых наизнанку их болями и страхом. Рассказ «Фашисты» усиливает концепцию «мир — враг», которая будет дальше заполнять пространство сборника. Его объединяет еще один мотив — «страх».  Матери с дочкой предлагают сняться в кино о второй мировой войне. Они — жертвы фашистов. И эта установка гиперболизируется, разрастается. Страх героини выливается в мир, смешивает мысли и реальность. Художественное пространство расширяется, вторая мировая и наше время сливаются в одно, и в конце перепуганная мать не может их отличить. «Фашисты» здесь уже не просто исторические персонажи, это тип человека переходной эпохи. Эпохи, которая была в начале 20 века, и которая наступает сейчас: человек не важен, важно дело, война это или кино.

«Ну и пох*й, пусть плачет!», говорит режиссер, говорит Гитлер, говорят фашисты. И эта глухота друг к другу, равнодушие к Человеку размывают ценность жизни как таковой. Куда мы идем? Куда-то не туда. Это чувствуют те, кто беззащитнее всего и у кого еще осталась способность заботиться — ребенок и мать — главные герои рассказа, слышащие свое подсознание.

 

Наташа равнодушно подумала, что если умрет тут, то ничего страшного. Потом вспомнила про Ирочку. … Жаль, что она не умеет летать. Это было бы здорово. Почему у людей нет такой способности? У глупых птиц есть. А у умных людей нет.

 

Действительно ли люди умные? Это один из важных вопросов, которые читателю, да и любому человеку, необходимо для себя прояснить.

«Хуже героина» выносит на первый план тему любви. Что делать с умершей любовью? Забыть и отпустить или вернуть и утонуть — две крайности, отраженные в героях. И опять вопрос, куда идти?

 

«Ты проиграл. Слабак. Тебя убили. Куда идут твои ноги? В плен, вот куда.

 

В плен мыслей, иллюзий, прошлого…

Рассказы “Полина”, “Проигрыш”, “Корыто” продолжают мотивы смерти, боли, страха. Сюжеты строятся по-разному, но в кульминационных точках так или иначе сливаются в одно — ругань, ссоры, мат. Именно в то, что так режет слух. Боль должна резать. Страх должен отталкивать. Смерть должна отрицаться. Все эти черты собрала в себе обсценная лексика.

В тексте сборника мат встречается там, где внутренняя боль должна стать внешней. С помощью него она выходит наружу и выбираются именно те слова, которые могут ее передать — ранить другого, задеть читателя. С таким назначением обсценная лексика переходит в средство выразительности, и никуда от этого не деться. Это не приятная проза, потому что жизнь — не приятная. В наше время она находится под высоким напряжением, разряды стресса и злости превращаются в мат. И здесь он —неподдельное выражение злости, которая рождается человеком, копится и выходит наружу в самые критические моменты: когда нам больно, когда нам страшно, когда смерть перестает скрываться.

Последний рассказ, «Человеку плохо», отчасти объясняет, как появляется в нас эта злость. Герой здесь, в отличие от других, довольно счастливый человек с любящей женой и заботливой матерью. Вольский не ругается с Сашей, не пьет, пытается работать, но боль в боку нарушает его спокойную жизнь. Физическая боль — полбеды, к нему приходит голос, желающий управлять его поступками, словами и далее всей жизнью.

 

Боль врезалась в бок резко, стремительно, будто скорый поезд. Он завыл и согнулся. Мужчина стонал и сучил ножками.

Мы проиграли войну. Мы проиграли войну. Жадные вдохи. Мы проиграли войну.

Заткнись, выдавил вольский.

Нюф, нюф, нюф. Мы проиграли войну.

Закрой рот, скотина!

Мы проиграли войну.

Вольский схватился за лицо. Вцепился зубами в ладонь. Выгнулся. Потом упал на колени.

Мы проиграли войну. Мы проиграли войну. Мы проиграли войну.

С огромным трудом Вольский смог встать и влепил психу пощечину. Тот умолк лишь на секунду и снова взялся причитать. Вольский отвесил ему вторую пощечину. Потом третью. Он хлестал его по сальной роже, пока не заболела рука. И не сразу заметил, что бок прошел. По животу разливалось нежнейшее тепло.

 

Постоянное повторение «мы проиграли войну» раздражает, и именно в этот момент сознание адекватного Вольского проигрывает войну бесу. Боль терпеть невозможно, ни физическую, ни душевную. И если вспомнить, что в рассказах Рябова физическая боль — результат душевной, то становится понятно, что даже Вольский был не так уж и счастлив. Он давил в себе желание писать, ведь писатель — не работа. Куда идти? Копирайтинг, преподаватель, писатель? У каждого героя свой главный вопрос.

Чем важен именно последний рассказ — в нем все встает на свои места. Все сквозные мотивы, детали и образы. Это крик, который никто не слышит, боль, которой никто не верит, страх, который кажется не настоящим и смерть, которая здесь — спасение.

Вольского спасает отец Прокопий. Беса изгоняет служитель церкви, к которому Саша обращается в самый последний момент. Символично. Мы, правда, Бога, Отца, молитвы вспоминаем на пороге отчаяния и то, если нам повезет.

 

И что же делать, если вернется?

Терпеть, быть сильным, оставаться человеком. Вы ведь так и делали, но где-то дали слабину, поддались, и чуть не пропали.

Помню, я был в дурдоме, и там избил больного человека, сказал Вольский. А потом все очень смутно. Ощущение, будто я в своем теле, как пассажир в машине.

 

Важно, что Прокопий спросил Вольского, чем он занимается, и направил его мысли в сторону писательства, туда, откуда пришла боль. Путь стал виден, и герой начал вставать на ноги, чтобы его пройти.

«Не дай бог опять прихватит. Бок прошел». У Вольского в боку болит демон и рвется наружу, в итоге помогает Бог. Паронимия и игра со звучанием слов сближает параллельные пространства: явь и навь, смешивает добро и зло, делает жизнь вокруг амбивалентной, то есть такой, какая она есть.

Состояние современного человека помогают выразить не только композиция сборника и герои. Идея о том, что «человеку плохо» подтверждается деталями и образами, переходящими из рассказа в рассказ. Они не бросаются в глаза: это части повседневности.

Ботинки. В носках ходит Селиванов в рассказе «Отец ждет», и весь Путь он проходит без обуви. Натирает ноги до крови выданными ей ботинками Нина из «Фашистов». Ноги Шилкина в рассказе «Хуже героина» идут в плен. Он в обуви, как и остальные герои следующих рассказов. Но что значит ее отсутствие?

С голыми ногами обычно идут к богу, это символ того, что мы приходим в этот мир ни с чем и уходим тоже — босые. Выйти в носках — быть почти что босым: Селиванов не обувается в конце рассказа, когда начинает свой путь к отцу. Нина стирает ноги в кровь, снимает ботинки и не может идти босиком. Путь голыми ногами — путь искупления, это боль, испытание, перерождение, если хотите. И обувь здесь то, что нас защищает от него, запирает человеческую естественность, отдаляет от земли и не дает нам быть теми, кем родились. Обувь и ее отсутствие, гиперболизированное в рассказе «Фашисты» (до того, что Нине грезится ампутация), это деталь важная для понимания общего смысла текста. Куда мы идем? Идем ли мы? Обувь останавливает, общество не дает и путь остается закрытым.

Табачный дым. Им, кажется, пропитано каждое слово сборника.

 

Он закурил, лег на кровать и взял смартфон. От Людмилы пришло новое сообщение.

Шилкин сильно затянулся сигаретой, столбик пепла отвалился и упал ему на грудь.

 

Все окутано дымом и неясностью. Жизнь такая, и курение — фактическое проявление стресса. Курят от смуты внутри, от боли, от вечной подвешенности.  Как говорит Вольский, который из-за боли в боку тоже начинает курить: «У всех стресс. Вся страна в стрессе. Но под стол никто не гадит». Замечание собаке и досада, но точно ли на собаку?

Концепция «мир — враг» устанавливается и на лексическом уровне. Здесь не просто все плохо и несправедливо, а все в корни раздражительно. Так, в последнем рассказе «Человеку плохо» Вольского добивают слова, которые смешивают реальность и миф, меняют их местами и сводят героя с ума. Врачи не врачи, если поменять всего одну букву, замечает Вольский, будет «враг». Доктор Кузнецов не один, их двое и они постоянно путаются, а различие только в инициалах и в том, что один изгонит беса, а другой нет, потому что первый лечит душу, а второй тело, и в этом тоже можно найти своеобразную символику, отсылку на современность. Даже имя свое Вольский начинает забывать в этой скрещенности миров он Коля или Костя?

Толстые люди — обязательный образ, вечный триггер, еще одна часть повседневности. В рассказе «Отец ждет» нас встречает «гора Шурик» весом 300 кг, и этот «Шурик» переходит из рассказа в рассказ. Ничего хорошего толстые люди не значат, они — тот же страх. Страх стать таким же, быть скованным весом, быть неспособным «идти». Это маркер XXI века, отдельный вид сумасшествия и раздражения, который Рябов не может не добавить в свой неприятный мир.

И весь этот по кусочкам отраженный в сборнике враждебный мир влияет на речь героев Рябова. Диалоги занимают большую часть каждого произведения и этим насыщают его, транслируя мир в языке. Речь — главная характеристика персонажа, это то, что выходит в мир, то, что связывает внутреннее с внешним. Она часто пошлая и грубая, бывает нормальная, но в дополнении с мыслями, которые в свою очередь пошлые и грубые. Пошлость просачивается в мир и заполняет его, язык — всего лишь зеркало.

 

Пришла официантка с подносом. Долго ставила чашки на стол. Шилкину захотелось вылить кофе ей за шиворот и дать пинка.

 

Как говорил Замятин, реализм о теле, а символизм о духе. У Рябова границы между ними стираются. Такое изображение мира свойственно модернистам, для которых важна не кажущаяся реальность, а подлинная — хаотичная, уродливая, режущая. Ее такую можно выразить, вдев символ в прорехи действительности, с чем Рябов справился успешно. Он не просто вдел символ, он вывернул эти прорехи наизнанку и зашил с другой стороны, чтобы полотно пугало, отталкивало слабых и привлекало сильных своей нереальной правдивостью и искренним волнением за человека, которому плохо.

Но при этом можно говорить о «Фашистах» и как о метамодернистском тексте, он постоянно на грани: между мечтой и реальностью, между болью и благом, между молчанием и криком. Все рассказы сборника ловят пограничные состояния человека, в которых он пытается постичь истину мира или хотя бы отыскать себя самого. Через боль героев, их злобу и ненависть проглядывает теплота автора, хранящего надежду на то, что все это — только часть пути. И текст всей своей атмосферой убивает, но при этом воскрешает мимолетными призраками красоты (чаще всего это небольшие пейзажи), качая чаши весов из стороны в сторону.

Автор любит своих героев, но герои не любят созданный для них мир — нарратив сливается и получаются метамодернистские качели. Кульминацией амбивалентности становится последний рассказ в сборнике. В нем реальность и ирреальность смешивается вовсе. Демон проникает в реальность, он больше не плод воображения, а адекватная причина злобы. По мотивам и приемам рассказ напоминает «Мелкого беса» Сологуба: реальность наполняют детали из сна, недотыкомка съедает жизнь Передонова, демон вытесняет душу Вольского, а злоба, пошлость и ограниченность съедают русский язык, вытесняя его матом и руганью.

Что в голове — то на языке. Что в жизни — то в литературе.

Произведения Кирилла Рябова можно закрыть, не читать — и дальше оставаться в мнимом благополучии, но болезнь всегда развивается быстрее, если притворяться, что не болит. «Человеку плохо», — говорит Рябов о XXI веке. «Помогите», — говорит язык. А внутри… забытая душа съедается недотыкомкой и неизвестно, что останется от нее, когда мы все-таки решимся сорвать маску «современного образованного человека», «XXI века развития и высоких технологий».

Куда мы идем?

 

А это вы читали?

Leave a Comment