Анастасия Бегункова

Родилась и живет в Хабаровске. Студентка 4 курса Тихоокеанского государственного университета, специальность «Преподавание филологических дисциплин». Молодой дальневосточный поэт.

Человеку плохо

Кирилл Рябов «Фашисты», Спб: Ноократия, 2021

Честно скажу, читать «Фашистов» было не просто. Я с трепетом отношусь к русской классике, модернизму, но к современной литературе — всегда с осторожностью и подозрением. В ней есть то, что искушенному читателю непривычно видеть в «Книге» — мат. Следуя за высоким рассуждением повествователя, трагичной судьбой героя и успокаивающим шелестом страниц, мы рассчитываем на «просветление», а получаем «низость» и «грубость». Чтение не состоялось, литература катится в грязь — возвращаемся к полкам с Чеховым. Мат — это неприемлемо для высокой прозы.

Но вернемся к Рябову и его новому сборнику рассказов «Фашисты». Здесь нужно поставить знак вопроса и разобраться, что есть мат. Это часть звуков реальной жизни, которую в точности отображает автор. Реалистический метод еще не умер, он совершенствуется и вырастает в то, что мы видим сейчас на полках с современной русской литературой — это наша жизнь, признайтесь, не врите себе и поставьте исчитанного Чехова обратно.

Сборник состоит из семи рассказов: «Отец ждет», «Фашисты», «Хуже героина», «Полина», «Проигрыш», «Корыто», «Человеку плохо». Истории не объединены общим сюжетом или героями, но при этом все рассказы по ощущениям как неудобная обувь. От страницы к странице ноги стираются в кровь; в конце ботинки снимаются, раны лечатся, но путь пройден и шрамы воскрешения остаются.

Эти рассказы — испытание болью. Именно боль связывает их в одно целое, а композиция подчиняется нашему движению в тесных ботинках. Первые шесть рассказов натирают в разных местах, а последний «Человеку плохо» — раздирает всё и через боль ищет путь к спасению.

«Затем вода почернела. Из глубины выплыла акула гигантская акула и вцепилась своими острыми зубами ему в бок. Вольский заскулил и проснулся. Он лежал в кромешной темноте, на краю постели, свернувшись калачиком. Боль снова была невыносимая. И на этот раз напоминала сильнейший укус.

«Хайль Гитлер” — сказал голос бодро.

Кирилл Рябов использует точные метафоры для передачи этой боли. Она действительно появляется как акула: ничего не тревожит, мы в мягкой воде, и потом резко зубы впиваются в бок. И через эту боль физическую страшно чувствуется боль душевная. Все болезненные состояния героев — результат того, что происходит внутри.

В рассказе «Отец ждет» внутренняя боль Селиванова выливается в запои, ссоры с женой, проблемы с деньгами. Но все это в мире произведения не важно, это внешнее, будничное. Важен путь Селиванова к отцу, важно то, что он видит, его сны, его вопросы. Можно сказать, что этот рассказ — хорошее начало, потому что он сам по себе рассказ-вопрос, рассказ-путь, который в самом конце только начинается. Это напоминает бесконечный путь Одиссея к Итаке, или, если хотите, жизненный путь к ее неясному концу, где важнее не результат, не Итака, не отец, не смерть, а сам путь, но куда нам идти?

Зоя в переводе с греческого означает: “жизнь”, — сказала Зоя.

Она была грязная, толстая, с опухшим, землистым лицом, свалявшимися волосами, обветренными губами, отвисшими до пупка титьками, с татуировкой на руке в виде купидончика.

— Да уж, — сказал он

— А ты во сне плакал.

Он выглянул в окно. Начинало светать. Улица была пуста.

— Пора мне уходить. Отец ждет.

— Ну, раз пора, значит, пора.

— Пока.

— Счастливого пути.

Селиванов посмотрел на нее, передернулся от отвращения и пошел по коридору к выходу.

Неизвестно, дошел ли он до отца, и не известно, что это будет за дорога. «Путь» и «отец» — мировые символы, и если смотреть в этом контексте, то все мы идем к Отцу, по своей дороге и жизнь для нас представляется по-своему, но в мире Рябова она — Зоя, от которой передергивает от отвращения, и идем мы по ней в ужасных ботинках.

Все рассказы — дороги разных людей, вывернутых наизнанку их болями и страхом. Рассказ «Фашисты» усиливает концепцию «мир — враг», которая будет дальше заполнять пространство сборника. Его объединяет еще один мотив — «страх».  Матери с дочкой предлагают сняться в кино о второй мировой войне. Они — жертвы фашистов. И эта установка гиперболизируется, разрастается. Страх героини выливается в мир, смешивает мысли и реальность. Художественное пространство расширяется, вторая мировая и наше время сливаются в одно, и в конце перепуганная мать не может их отличить. «Фашисты» здесь уже не просто исторические персонажи, это тип человека переходной эпохи. Эпохи, которая была в начале 20 века, и которая наступает сейчас: человек не важен, важно дело, война это или кино.

«Ну и пох*й, пусть плачет!», говорит режиссер, говорит Гитлер, говорят фашисты. И эта глухота друг к другу, равнодушие к Человеку размывают ценность жизни как таковой. Куда мы идем? Куда-то не туда. Это чувствуют те, кто беззащитнее всего и у кого еще осталась способность заботиться — ребенок и мать — главные герои рассказа, слышащие свое подсознание.

Наташа равнодушно подумала, что если умрет тут, то ничего страшного. Потом вспомнила про Ирочку. … Жаль, что она не умеет летать. Это было бы здорово. Почему у людей нет такой способности? У глупых птиц есть. А у умных людей нет.

Действительно ли люди умные? Это один из важных вопросов, которые читателю, да и любому человеку, необходимо для себя прояснить.

«Хуже героина» выносит на первый план тему любви. Что делать с умершей любовью? Забыть и отпустить или вернуть и утонуть — две крайности, отраженные в героях. И опять вопрос, куда идти?

«Ты проиграл. Слабак. Тебя убили. Куда идут твои ноги? В плен, вот куда.

В плен мыслей, иллюзий, прошлого…

Рассказы “Полина”, “Проигрыш”, “Корыто” продолжают мотивы смерти, боли, страха. Сюжеты строятся по-разному, но в кульминационных точках так или иначе сливаются в одно — ругань, ссоры, мат. Именно в то, что так режет слух. Боль должна резать. Страх должен отталкивать. Смерть должна отрицаться. Все эти черты собрала в себе обсценная лексика.

В тексте сборника мат встречается там, где внутренняя боль должна стать внешней. С помощью него она выходит наружу и выбираются именно те слова, которые могут ее передать — ранить другого, задеть читателя. С таким назначением обсценная лексика переходит в средство выразительности, и никуда от этого не деться. Это не приятная проза, потому что жизнь — не приятная. В наше время она находится под высоким напряжением, разряды стресса и злости превращаются в мат. И здесь он —неподдельное выражение злости, которая рождается человеком, копится и выходит наружу в самые критические моменты: когда нам больно, когда нам страшно, когда смерть перестает скрываться.

Последний рассказ, «Человеку плохо», отчасти объясняет, как появляется в нас эта злость. Герой здесь, в отличие от других, довольно счастливый человек с любящей женой и заботливой матерью. Вольский не ругается с Сашей, не пьет, пытается работать, но боль в боку нарушает его спокойную жизнь. Физическая боль — полбеды, к нему приходит голос, желающий управлять его поступками, словами и далее всей жизнью.

Боль врезалась в бок резко, стремительно, будто скорый поезд. Он завыл и согнулся. Мужчина стонал и сучил ножками.

— Мы проиграли войну. Мы проиграли войну. — Жадные вдохи. — Мы проиграли войну.

— Заткнись, — выдавил вольский.

— Нюф, нюф, нюф. Мы проиграли войну.

— Закрой рот, скотина!

— Мы проиграли войну.

Вольский схватился за лицо. Вцепился зубами в ладонь. Выгнулся. Потом упал на колени.

— Мы проиграли войну. Мы проиграли войну. Мы проиграли войну.

С огромным трудом Вольский смог встать и влепил психу пощечину. Тот умолк лишь на секунду и снова взялся причитать. Вольский отвесил ему вторую пощечину. Потом третью. Он хлестал его по сальной роже, пока не заболела рука. И не сразу заметил, что бок прошел. По животу разливалось нежнейшее тепло.

Постоянное повторение «мы проиграли войну» раздражает, и именно в этот момент сознание адекватного Вольского проигрывает войну бесу. Боль терпеть невозможно, ни физическую, ни душевную. И если вспомнить, что в рассказах Рябова физическая боль — результат душевной, то становится понятно, что даже Вольский был не так уж и счастлив. Он давил в себе желание писать, ведь писатель — не работа. Куда идти? Копирайтинг, преподаватель, писатель? У каждого героя свой главный вопрос.

Чем важен именно последний рассказ — в нем все встает на свои места. Все сквозные мотивы, детали и образы. Это крик, который никто не слышит, боль, которой никто не верит, страх, который кажется не настоящим и смерть, которая здесь — спасение.

Вольского спасает отец Прокопий. Беса изгоняет служитель церкви, к которому Саша обращается в самый последний момент. Символично. Мы, правда, Бога, Отца, молитвы вспоминаем на пороге отчаяния и то, если нам повезет.

— И что же делать, если вернется?

— Терпеть, быть сильным, оставаться человеком. Вы ведь так и делали, но где-то дали слабину, поддались, и чуть не пропали.

— Помню, я был в дурдоме, и там избил больного человека, — сказал Вольский. — А потом все очень смутно. Ощущение, будто я в своем теле, как пассажир в машине.

Важно, что Прокопий спросил Вольского, чем он занимается, и направил его мысли в сторону писательства, туда, откуда пришла боль. Путь стал виден, и герой начал вставать на ноги, чтобы его пройти.

«Не дай бог опять прихватит. Бок прошел». У Вольского в боку болит демон и рвется наружу, в итоге помогает Бог. Паронимия и игра со звучанием слов сближает параллельные пространства: явь и навь, смешивает добро и зло, делает жизнь вокруг амбивалентной, то есть такой, какая она есть.

Состояние современного человека помогают выразить не только композиция сборника и герои. Идея о том, что «человеку плохо» подтверждается деталями и образами, переходящими из рассказа в рассказ. Они не бросаются в глаза: это части повседневности.

Ботинки. В носках ходит Селиванов в рассказе «Отец ждет», и весь Путь он проходит без обуви. Натирает ноги до крови выданными ей ботинками Нина из «Фашистов». Ноги Шилкина в рассказе «Хуже героина» идут в плен. Он в обуви, как и остальные герои следующих рассказов. Но что значит ее отсутствие?

С голыми ногами обычно идут к богу, это символ того, что мы приходим в этот мир ни с чем и уходим тоже — босые. Выйти в носках — быть почти что босым: Селиванов не обувается в конце рассказа, когда начинает свой путь к отцу. Нина стирает ноги в кровь, снимает ботинки и не может идти босиком. Путь голыми ногами — путь искупления, это боль, испытание, перерождение, если хотите. И обувь здесь то, что нас защищает от него, запирает человеческую естественность, отдаляет от земли и не дает нам быть теми, кем родились. Обувь и ее отсутствие, гиперболизированное в рассказе «Фашисты» (до того, что Нине грезится ампутация), это деталь важная для понимания общего смысла текста. Куда мы идем? Идем ли мы? Обувь останавливает, общество не дает и путь остается закрытым.

Табачный дым. Им, кажется, пропитано каждое слово сборника.

Он закурил, лег на кровать и взял смартфон. От Людмилы пришло новое сообщение.

Шилкин сильно затянулся сигаретой, столбик пепла отвалился и упал ему на грудь.

Все окутано дымом и неясностью. Жизнь такая, и курение — фактическое проявление стресса. Курят от смуты внутри, от боли, от вечной подвешенности.  Как говорит Вольский, который из-за боли в боку тоже начинает курить: «У всех стресс. Вся страна в стрессе. Но под стол никто не гадит». Замечание собаке и досада, но точно ли на собаку?

Концепция «мир — враг» устанавливается и на лексическом уровне. Здесь не просто все плохо и несправедливо, а все в корни раздражительно. Так, в последнем рассказе «Человеку плохо» Вольского добивают слова, которые смешивают реальность и миф, меняют их местами и сводят героя с ума. Врачи — не врачи, если поменять всего одну букву, замечает Вольский, — будет «враг». Доктор Кузнецов не один, их двое и они постоянно путаются, а различие только в инициалах и в том, что один изгонит беса, а другой — нет, потому что первый лечит душу, а второй тело, и в этом тоже можно найти своеобразную символику, отсылку на современность. Даже имя свое Вольский начинает забывать в этой скрещенности миров — он Коля или Костя?

Толстые люди — обязательный образ, вечный триггер, еще одна часть повседневности. В рассказе «Отец ждет» нас встречает «гора Шурик» весом 300 кг, и этот «Шурик» переходит из рассказа в рассказ. Ничего хорошего толстые люди не значат, они — тот же страх. Страх стать таким же, быть скованным весом, быть неспособным «идти». Это маркер XXI века, отдельный вид сумасшествия и раздражения, который Рябов не может не добавить в свой неприятный мир.

И весь этот по кусочкам отраженный в сборнике враждебный мир влияет на речь героев Рябова. Диалоги занимают большую часть каждого произведения и этим насыщают его, транслируя мир в языке. Речь — главная характеристика персонажа, это то, что выходит в мир, то, что связывает внутреннее с внешним. Она часто пошлая и грубая, бывает нормальная, но в дополнении с мыслями, которые в свою очередь пошлые и грубые. Пошлость просачивается в мир и заполняет его, язык — всего лишь зеркало.

Пришла официантка с подносом. Долго ставила чашки на стол. Шилкину захотелось вылить кофе ей за шиворот и дать пинка.

Как говорил Замятин, реализм о теле, а символизм о духе. У Рябова границы между ними стираются. Такое изображение мира свойственно модернистам, для которых важна не кажущаяся реальность, а подлинная — хаотичная, уродливая, режущая. Ее такую можно выразить, вдев символ в прорехи действительности, с чем Рябов справился успешно. Он не просто вдел символ, он вывернул эти прорехи наизнанку и зашил с другой стороны, чтобы полотно пугало, отталкивало слабых и привлекало сильных своей нереальной правдивостью и искренним волнением за человека, которому плохо.

Но при этом можно говорить о «Фашистах» и как о метамодернистском тексте, он постоянно на грани: между мечтой и реальностью, между болью и благом, между молчанием и криком. Все рассказы сборника ловят пограничные состояния человека, в которых он пытается постичь истину мира или хотя бы отыскать себя самого. Через боль героев, их злобу и ненависть проглядывает теплота автора, хранящего надежду на то, что все это — только часть пути. И текст всей своей атмосферой убивает, но при этом воскрешает мимолетными призраками красоты (чаще всего это небольшие пейзажи), качая чаши весов из стороны в сторону.

Автор любит своих героев, но герои не любят созданный для них мир — нарратив сливается и получаются метамодернистские качели. Кульминацией амбивалентности становится последний рассказ в сборнике. В нем реальность и ирреальность смешивается вовсе. Демон проникает в реальность, он больше не плод воображения, а адекватная причина злобы. По мотивам и приемам рассказ напоминает «Мелкого беса» Сологуба: реальность наполняют детали из сна, недотыкомка съедает жизнь Передонова, демон вытесняет душу Вольского, а злоба, пошлость и ограниченность съедают русский язык, вытесняя его матом и руганью.

Что в голове — то на языке. Что в жизни — то в литературе.

Произведения Кирилла Рябова можно закрыть, не читать — и дальше оставаться в мнимом благополучии, но болезнь всегда развивается быстрее, если притворяться, что не болит. «Человеку плохо», — говорит Рябов о XXI веке. «Помогите», — говорит язык. А внутри… забытая душа съедается недотыкомкой и неизвестно, что останется от нее, когда мы все-таки решимся сорвать маску «современного образованного человека», «XXI века развития и высоких технологий».

Куда мы идем?