Наталья Новохатняя — поэт, прозаик, эссеист (Молдова, Кишинёв). Член Союза российских писателей. Член Ассоциации русских писателей РМ. Лауреат германского конкурса «Лучшая книга года», номинация «Малая проза» (Берлин-Франкфурт, 2016). Спецприз «За профессионализм и ясность мысли», номинация «Критика и литературоведение» («Антоновка 40+», 2020). Лауреат конкурса имени де Ришелье в номинации «Проза» (Одесса, 2015) и т.д. Стихи и проза опубликованы в журналах, альманахах и коллективных сборниках Беларуси, Германии, Израиля, Молдовы, России, Украины.

Туда, где улицы так длинны

Борис Клетинич. Мое частное бессмертие: роман. — М.: ArsisBooks, 2019

Роман Бориса Клетинича «Моё частное бессмертие» впервые был опубликован в 2017 году в журнале «Волга». И благожелательные рецензии посыпались одна за другой.

Отмечали нетипичные темы (одна Бессарабия, переходящая то румынам, то Советам, чего стоит!), особый поэтический язык.

Прозвучало также, что на постсоветском литературном пространстве Молдавия долго была «белым пятном», и только с появлением «Моего частного бессмертия»…

Много чего писали.

Вишенкой на торте была бы серьёзная литературная премия. Но пока не сложилось. Впрочем, это скорее характеризует качество премий, нежели произведение.

«Моё частное бессмертие» тем временем живёт своей жизнью, прирастая читателями с приставкой по-. Не иначе как роман обладает особой магией.

Или дело в том, что, по словам автора, он пестовал своё детище — шутка ли! — двадцать лет?

Хочется разобраться. Или просто поговорить. Говорить о прекрасном всегда приятно.

* * *

Начинается роман с переклички авторов двух дневников — еврейской девушки Шантал Дейч и её внука Вити Пешкова. Правда, общего между ними разве что кровное родство и — двадцатый век.

Но события, описываемые Шантал, относятся к первой половине века, тогда как Витя рассказывает о второй — и получается, что всё разное у барышни из Оргеева 30-х годов (Королевская Румыния) и советского парнишки из Кишинёва шестидесятых-семидесятых.

Вместе с тем голоса, дополняя друг друга, звучат наподобие дуэта из классической оперы.

И, точно как в опере, вначале ничего не понятно. Но так велико обаяние героев, что я, очарованный читатель, иду за ними вслед и даже не сомневаюсь: всё обязательно разъяснится, раньше или позже.

A propos, читательское доверие здесь — очень важный момент. Клетиничу удаётся завоевать его буквально с первых строк и удерживать до самого конца. Всё дело в интонации. Голоса Шантал, Вити да и всех остальных звучат настолько естественно, что кажется, ты знаешь этих людей давно. Так могут говорить родственники, близкие друзья.

Между тем персонажей становится всё больше.

И вот уже многоголосый хор обрушивается на читателя, увлекает за собой.

Роман ветвится сюжетными линиями, их много, они тянутся вглубь, вширь, а герои…

Кто-то из критиков заметил, что хочется вычерчивать схемы — кто с кем, когда и что.

Согласна. Тем более что я-то как раз чертила.

Можно ли поставить такую перегруженность автору в упрёк?

Да. Но зачем? Клетинич пишет полномасштабное художественное полотно, которое можно сравнить с домотканым молдавским ковром, где нити органично переплетаются друг с другом, и каждый новый узор уникален, неповторим.

Жанровая палитра в «Бессмертии» тоже разнообразна: семейная сага, любовный роман (любовных линий в романе полно, жаркие, южные), авантюрный роман, чуть ли не шпионский детектив — и летопись бессарабского еврейства 30-40-х годов. Чёрным облаком зависло над юной Шантал чужое воспоминание о расправах над евреями во времена Первой мировой, такое страшное, что и верить не хочется.

Не было этого, и быть не могло!

Прячась за спасительные слова, словно за высокий забор, она твердит: «Жизнь была благом, благом…» Но от трагедии сороковых годов ей отгородиться уже не удается.

Это было. Было и есть.

Интересен приём романа в романе. У Клетинича, в отличие от Булгакова, вставной роман существует в виде одной-единственной фразы:

«В детстве, то есть еще прошлой осенью…»
Ах, какая! Сразу пахнуло прелыми листьями — правда?

Но кто автор этой фразы, неизвестно — Ильин-Шор, он же дед Вити Пешкова, Шантал (с этой «прошлой осени» начинается девичий дневник), её отец, которому однажды писал великий Толстой? Претендентов много.

Или автор — сама жизнь, щедрая на лихо закрученные сюжеты…

Борису Клетиничу чужда прямолинейность в ответах, и он предоставляет выбор читателю.

За собой же автор оставляет право отменять героев.

Сказал—сделал персонаж что-то не то — отменить.

Вызвал чересчур сильную эмоциональную реакцию — отменить.

В жизни так не получается, зато в тексте — запросто.

Среди прочих под раздачу попадает Лебедев, отчим Вити Пешкова. Персонаж любопытный, противоречивый, словно из романов Достоевского.

И вина-то его не велика — оказался мелковат. Не дотянул до масштабов ГЕРОЯ. Но для автора это не просто важно — архиважно. Поэтому категоричное: «Я отменяю его!»

Может, и прав. К чему отягощать себя лишними компромиссами.

В какой-то момент любой читатель «Моего частного бессмертия» задается вопросом, насколько роман автобиографичен.

На это работает многое: рассказ от первого лица (Витя Пешков), Кишинёв, город детства автора и главного героя, проставленные даты, тот же ВГИК, в котором учились как повзрослевший Виктор, так и сам Борис Клетинич, московско-кишинёвские знаковые места…

Хотя про Москву мне судить сложно, но кишинёвцы свои точно распознают.

Мне, также окончившей 37-ю школу, со страниц романа подмигивают знакомые имена.

Даже клички учителей, и те звучат!

Выше я писала об универсальности романа. Но теперь мне хочется воспользоваться авторским приёмом и громко воскликнуть: отменить!

Да, я эгоистично рада, что в романе описан не какой-то абстрактный город, а родной мне Кишинёв.

Вот как увидела его впервые Шантал:
«Проспект был параден: тротуары выделаны по-столярному остро, покрашенные деревья держат выправку. Мы встали у Триумфальной арки. Солнце пело на её золотом циферблате <…>

О кишиневолшебный!

Его фонтаны, его штормящие парки!..

Его Арка Победы с колокольным циферблатом… зверинец братьев Tonzi со львами и тиграми… тревожные оперы Пушкина на летних сценах… армяне с улицы Армянской…»

Годы спустя Витя Пешков, её внук:

«А город мой зелен был до того, что в обвое аллей, озерных плавней, дворовых олешников казался кривоул и провинциален. И хотя по проспекту тополя были отрёпаны во фронт и окублены как пудели у министерских зданий, всего-то полукварталом ниже косились акации-солохи да древние мощи шелковиц ходили под себя багрецовой ягодой, и асфальт был липок и лилов».

Провинциален, да. И всё-таки кишинёволшебный…

Возвращаясь к персонажам — у многих из них есть реальные прототипы.

И порой автор едва утруждает себя маскировкой.

Шахматист Корчной — Корчняк.

Карпов вообще под собственной фамилией.

Да и другие…

Кого Клетинич действительно оберегает, так это поэта Евгения Хорвата. В романе он выведен под именем Кости Тронина, но с таким безусловным поэтическим ореолом, что делается страшно.

«Он сам Ангел поэзии, он активное солнечное возмущение, он камень бел-горюч».

Ангел поэзии…Место ли таким на земле, среди обычных нас?

Вот и Хорват ушёл из жизни совсем молодым.

Роман «Моё частное бессмертие» — словно букет, принесённый на могилу друга.

Правда, потом автор отменяет и Костю…

Но не в этой ли давней дружбе кроются корни поэтического языка Клетинича? Так или иначе, язык книги удивительный.

Сочный, яркий. Словно диковинный цветок.

Временами избыточный, но ни разу не скучный.

Только им и можно было увязать вместе футбол, стихи, шахматы.

Совместить несовместимое.

Кажется, он превращает в поэзию всё, к чему прикасается.

Описания людей короткие, меткие. Вот, например, Лёва Пешков глазами Виктора Корчняка:

«Как же он чихал?!

Очень смешно. Длинными очередями по 15-20 мелких чихов. Будто бы он в шутку чихает. Веселится так.

Но дело не в веселье, а в том, что он чихал как милый простой человек без двойного дна!»

Вроде бы, мелочь — чих, а перед глазами живой человек со своим характером.

Сюжет романа как река, что из мелководного ручья постепенно превращается в мощный поток.

В самом начале действие движется медленно.

Словно путник бредёт в мороке бессарабской жары.

Чем ближе к концу, тем больше скорость, сильнее закручиваются сюжетные линии.

Одновременно роман начинает напоминать шахматную партию, даже в прямом смысле — текст пестрит записанными ходами (Корчняк — Карпов).

Персонажи мечутся, словно шахматные фигуры: туда-сюда, туда-сюда.

Судьба главного героя вообще становится разменной монетой (пешкой?) в противостоянии сверхдержав и напрямую зависит от исхода решающей партии между двумя сильнейшими шахматистами планеты.

Да что герои — речь идёт о мире, над которым нависла угроза Третьей мировой войны!

Так сказать, быть или не быть.

К слову, Шекспир в романе тоже упоминается.

Знаменитые имена и связанные с ними литературные аллюзии — отдельная тема, и требует детального анализа, который, я уверена, обязательно случится.

Мне кажется, что в случае «Моего частного бессмертия» не так важно, куда придёшь, как собственно наслаждение от пути. Но так говорить, наверное, неправильно.  Можно обидеть автора. Он-то наверняка думал о сверхзадаче или о главной идее. Даже вынес в название — бессмертие.

Да, герои в романе не спешат умирать.

От этого со смертью постоянная путаница.

Взять хотя бы первого мужа Шантал, Иосифа Стайнбарга.

Вроде бы скончался от рака в Констанце. Так говорит его жена, которая это видела своими глазами. По другой версии, тот же Стайнбарг ушёл с румынами перед тем, как Бессарабия стала советской. Так умер или жив?

Таких историй в «Бессмертии» несколько. Линии обрываются, не проявив себя до конца. Не потому ли, что конца нет?

И неважно, в какой момент человек вступает в игру под названием жизнь.

В любом случае, он не слабая, незначительная фигура. Если, конечно, сам того не пожелает.

Шантал вот искренне верит, что из-за неё, её супружеской измены и ложной клятвы, началась Вторая мировая война. Ребе из Садово, он же местный еврейский святой по имени Идл-Замвл, в этом так просто убеждён:

«Адам был создан в единственном числе. И поэтому каждый из нас должен сказать себе: Ради тебя был создан мир!» — цитирует он Вавилонский Талмуд.

Раз так, верно и обратно: из-за любого человека мир может погибнуть.

Паутина причин и следствий поступков героев оплела весь текст, как в жизни, — всё связано со всем и каждый с каждым.

И вполне логично, что футбол рифмуется со стихами.

Корчняк через мачеху Олю-Хволу с бессарабской землёй.

Судьба мира с захолустным Оргеевом.

Автор с Витей Пешковым. И остальными героями тоже.

И, конечно, есть Пушкин. Символ абсолютной поэзии.

А смерти нет. Совсем.

Так говорит уже взрослый Виктор (или Борис?).

И добавляет:

«Обещаю!»