Сергей Литвинов — мужская часть литературно-криминального дуэта «Анна и Сергей Литвиновы». За двадцать с лишним лет совместной работы у тандема вышло более семидесяти детективных и приключенческих романов (суммарный тираж свыше одиннадцати миллионов экземпляров). Помимо дуэта у Сергея Литвинова есть и собственная творческая биография. Сергей работал журналистом в центральных изданиях, печатался в «Смене», «Крокодиле», «Студенческом меридиане», «Литературке». Автор трех книг рассказов и очерков: «Лавка забытых вещей» (2013), «Лавка забытых иллюзий» (2017) и «Не только детектив» (2020).
Почему в Советском Союзе так любили поэзию?
Примерно в эти дни исполняется 60 лет Андрею Вознесенскому.
Те, кто в теме, скажут мне: ты с ума сошел? С дуба виолончельного [1] рухнул? Вознесенский родился в 1933 году и 12 мая в 2020-м ему исполнилось бы 87.
Но скажите, с какого момента отсчитывать рождение — поэта? С написания самой первой пиитической строчки? С первым законченным стихотворением? Или, в случае с Вознесенским, с того момента, как он четырнадцатилетним послал тетрадку своих стихов Пастернаку? Или со дня, как мэтр что-то из вещей ученика одобрил? Или когда тот свое прочитал вслух — у памятника Маяковскому, на встречах в честь «Дня поэзии»?
Я же думаю: поэт рождается в день выхода своей первой книжки. И коли так, день рожденья Пушкина надобно отсчитывать не от 6 июня 1799-го, а от времени первого издания. А значит, вот-вот нам предстоит отмечать двухсотлетие «солнца русской поэзии», потому как именно в мае 1820-го вышло первое издание «Руслана и Людмилы».
Первая книжка Вознесенского «Мозаика» была подписана к печати 8 февраля 1960 года. Зная тогдашние темпы книгоиздания, можно сделать вывод: как раз к майским праздникам 1960-го (и 27-летию самого поэта) она появилась в книжных, стоимостью один рубль (или, новыми с 1961-го года деньгами, 10 копеек). «Мозаику» издали во Владимирском книжном издательстве, а тогда в провинции позволялось печатать то, что в Москве не проходило. Хотя, как говорили, редактора за свободомыслие уволили. Еще бы, там вышли строки, которые поэт потом больше и не публиковал до времен перестройки:
Немых обсчитали.
Немые вопили.
Медяшек медали
Влипали в опилки.
…
Кассирша, осклабясь,
Косилась на солнце
И ленинский абрис
Искала
в полсотне.
Но не было Ленина.
Она была
фальшью…
Была бакалея.
В ней люди и фарши.
Шестидесятый год прошлого века (плюс-минус пару лет) дал старт совершенно особенному периоду, который закончился естественным образом где-то в начале девяностых. Никогда и нигде поэзию не любили так сильно, как в СССР в течение этих тридцати лет. Тому свидетельство — сухие цифры. Упомянутый сборник Вознесенского вышел тиражом пять тысяч экземпляров — нормально для молодого поэта советской поры. Но в дальнейшем количество копий каждой его последующей книги будет нарастать. В том же году в столице выйдет сборник «Парабола» (8 тысяч экземпляров). «Треугольная груша» в 1962-м достигнет цифры 50 тысяч. «Антимиры» (1964) — 60 тысяч. «Ахиллесово сердце» (1966) — 100 000. И так далее, добравшись к концу восьмидесятых до феерических, непредставимых сейчас цифр — 200 000. И ведь на прилавках если книги поэта и лежали, то где-нибудь в совершенно медвежьих углах (откуда, кстати, столичные командировочные с успехом их вывозили, иные даже бизнес на том делая).
Советский поэтический бум далеко не одного Андрея Андреевича касался. Читали Евтушенко и Рождественского, кто попроще — Асадова, а кто изысканнее — Слуцкого и Самойлова. Или вот сохранились у меня книжечки тех, кто считался в ту пору «вторым рядом»: Петра Вегина (1939-2007), Игоря Шкляревского (1938), Юрия Кузнецова (1941-2003) — тоже, кстати, купленные в командировках, вдалеке от столицы. И у них тиражи столь же помрачительные: 20, 25, 30, 50 тысяч!
Любовь к поэзии, разогретая «эстрадниками» (как в ту пору снисходительно-завистливо именовали Вознесенского-Евтушенко-Рождественского), постепенно расширилась и на полузапретный «серебряный век». Хорошим тоном стало цитировать Цветаеву, Ахматову, Анненского, Мандельштама. Как писал тот же Андрей Андреевич: «Попробуйте купить Ахматову. Вам букинисты объяснят, что черный том ее агатовый куда дороже, чем агат», «…но должен инженер копить в размере чуть ли не зарплаты, чтоб том Ахматовой купить». Не знаю, сколько стоил тогда на черном рынке сборник Анны Андреевны. Вряд ли все же инженерскую зарплату (120-180 рублей). Но ведь книги в ту пору добывали затейливым образом. К примеру, ряд произведений, как говорится сейчас, масскульта (Дюма, Дрюон, Анна и Серж Голон) продавался «на макулатуру». Надо было собрать двадцать кило газет, сдать их — еще и не везде принимали, в очереди постоять, получить в обмен талон, а уже на него (и тоже не всюду, и поохотиться требовалось) купить пресловутую «Королеву Марго». Ахматова, равно как и прочий «серебряный век» (и поэзия вообще), «за макулатуру» не продавалась. Однако имелась еще одна забава (теперь почему-то забытая): книгообмен. Не нынешний бук-кроссинг: отдам прочитанное даром, возьму чего-нибудь взамен. Вполне серьезная полка присутствовала в каждом уважающем себя магазине. В газете печатались объявления: меняю «Анжелику» на «Декамерон». Или, к примеру, Пикуля на Богомолова. И тот самый «агатовый» том Ахматовой у меня лично оказался в библиотеке так: родители скопили вторсырье и добыли «Двадцать лет спустя». А я взял и без спросу сменял томик на Анну Андреевну. За что и получил от них по шапке. Не подействовали мои крики о том, что высокая поэзия ценнее средневековых приключений.
Шестидесятые ознаменовались и тем, что поэзия вышла на сцену, на эстраду. Как сейчас помню: конец семидесятых, леденящий январский холод, студенческие каникулы. Среди передовой молодежи разносится слух: Вознесенский будет читать стихи — да где! В концертном зале Чайковского! Да как! В сопровождении органа! Играть будет сам Гарри Гродберг! (Чуть ни единственный органист, которого тогда знала толпа). Огромное стечение публики. Ни единого билета в кассе. Конная милиция перед входом. Нет, вы вдумайтесь! Конная! Милиция! На чтении стихов!
И вот я, замерзнув и изнемогши перед входом от безнадежного аскания лишнего билетика, вытаскиваю из-за пазухи сборник Вознесенского «Тень птицы». Кричу: «Меняю книгу на билет!» Почти сразу подлетает барыга, шепчет: «Погоди, я сейчас узнаю, есть ли». Уносится и, видать, справившись у бригадира о выгодности чейнджа, через пару минут подваливает ко мне и осуществляет мену.
Маяковский в двадцатые годы ездил с гастролями по СССР и умилялся: «Где можно еще читать во дворце — что? Стихи! Кому? Крестьянам!» Вознесенский и его современники шагнули шире: «…И когда мы выходим на стадионы в Томске или на рижские Лужники…» Чувствуете масштаб? Стадионы!
Первый поэтический концерт в столичных Лужниках состоялся 30 ноября 1962 года — правда, не на большой спортивной арене, вмещавшей тогда сто тысяч зрителей, а во Дворце спорта («всего-то» 14 тысяч). Но вскорости практика выступлений в концертных залах и дворцах культуры стала обычной и ограничивалась она только цензурным и партийным аппаратом, а никак не читательским (зрительским) интересом.
В тот позднесоветский промежуток (1960 — 1990) поэзия постепенно стала хорошим тоном и явлением масскульта. В театре на Таганке, который считался самым передовым, один за другим выходят поэтические спектакли: яркие, динамичные, искрометные! (О, как жаль, что ни один не остался записанным на пленку, только какие-то жалкие обрывки! Но я почти все их тогда смотрел и могу засвидетельствовать — зрелище было упоительным: ярким, веселым, оно захватывало и поглощало целиком небольшой «таганский» зал). Первый «поэзо-спектакль» — на стихи Вознесенского: «Антимиры» (1965). Потом следуют: «Павшие и живые» — по поэзии военных лет (1965), «Послушайте!» (Маяковский, 1967), «Пугачев» (по Есенину, 1967), «Под кожей статуи свободы» (Евтушенко, 1972). «Товарищ, верь…» (по Пушкину, 1973). А потом снова по Вознесенскому: «Берегите ваши лица» (1973), закрытый после нескольких представлений. Да ведь и исполняют стихи — поэты. Самый известный, конечно, Высоцкий. А еще не чуждые литературе Леонид Филатов, Валерий Золотухин, Алла Демидова.
Родившись на Таганке, мода на «литературно-музыкальные композиции», как называли их культурно-партийные чиновники, охватывает другие театры: столичные, провинциальные, студийные, студенческие. Нет в те времена уважающего себя вуза, где не было бы театра (обычно с идеологически-правильной приставкой агит-: Агиттеатр МЭИ, Агиттеатр МАИ). И нет студенческого театра, в репертуаре которого, наподобие Таганке, не присутствовало бы литературно-музыкальной композиции.
В собственном ключе Таганке отвечает Театр Ленинского комсомола под руководством Марка Захарова. В 1976 году там выходит мюзикл «Звезда и смерть Хоакины Мурьеты» по творчеству Пабло Неруды (в переводе Павла Грушко) на музыку Рыбникова. И в 1981-м тот же Рыбников делает совместно с Вознесенским самый, пожалуй, популярный спектакль последних советских десятилетий, до сих пор присутствующий в репертуаре — «Юнона и Авось».
Но театр — все-таки искусство элитарное. А в начале семидесятых поэтическую любовь подхватывает самое массовое из искусств — кино. В 1974-м выходит фильм Андрея Кончаловского «Романс о влюбленных», ставший одним из лидеров советского проката — 36,5 миллионов зрителей. Герои фильма разговаривают белым стихом, поют песни на музыку Градского и тексты Булата Окуджавы, Николая Глазкова, Натальи Кончаловской. Однако подлинный переворот случается 31 декабря 1975 года, когда появляется самый популярный советско-российский фильм всех времен «Ирония судьбы». И в саундтреке, написанном Микаэлом Таривердиевым, впервые звучат песни на стихи Пастернака, Ахмадулиной, Аронова, Евтушенко в исполнении Аллы Пугачевой и Сергея Никитина. После этого музыка на стихи хороших поэтов становится в советском кино традицией.
В «Почти смешной истории» (1977), явно вдохновленной «Иронией судьбы», Никитины поют стихи Новеллы Матвеевой, Юнны Мориц, Бараташвили в переводе Пастернака. В «О бедном гусаре замолвите слово» (опять новогодняя премьера Рязанова, первый показ 1 января 1981 года) звучат песни на стихи Марины Цветаевой, Петра Вяземского, Роберта Бернса. В «Жестоком романсе» (1984) — Ахмадулиной, Цветаевой, Киплинга.
Второе по массовости искусство — популярная музыка — тоже подхватывает эту «моду». Самая популярная певица поздних советских лет, Пугачева, не отличающаяся безупречным вкусом, но при этом безошибочно чувствующая конъюнктуру, исполняет Шекспира, Мандельштама, Цветаеву, Кирсанова. Пусть с переделанными под себя строчками (вместо «одна беда — твоей любви лишиться навсегда» она поет «одна беда — моей любви лишиться навсегда»), но Шекспир! Пугачева записывает шлягеры на стихи все того же Андрея Андреевича: «Миллион алых роз» и «Песню на бис». А вторая суперзвезда эпохи, София Ротару, пусть и в ритме «умца-ца», как бы отвечает на стихи Арсения Тарковского: «Вот и лето прошло, словно и не бывало».
В 1976 году выходит студийный диск Давида Тухманова «По волне моей памяти» — не было студенческой компании или дискотеки, где бы его ни крутили. Тухманов открыл широким народным массам таких поэтов, о существовании которых многие и не слыхивали: Бодлер, Сафо, Верлен, Гильен. Не говоря уж о Гете, Мицкевиче, Ахматовой.
Да что говорить, если в семидесятые популярнейшим жанром становится пародия, а эстрадной звездой номер один — автор и исполнитель поэтических пародий Александр Иванов! И вот возьмем, к примеру, телевизионную передачу, которая была самой «рейтинговой»: новогодний «Голубой огонек» 31 декабря 1982 года. Согласно теперешним представлениям о прекрасном (и тогдашним молодежным), передачка-то довольно кондовая: смоленские частушки, адажио из «Лебединого», аккордеонист Ковтун, Людмила Зыкина, украинский народный танец. Но в программе — песня на стихи Вознесенского «Я тебя никогда не забуду», а также целых три поэтических номера: две пародии, в исполнении Винокура и Хазанова, и стихи Рождественского в исполнении автора. В новогоднюю ночь по первому каналу — читают стихи!
Апофеозом советского пиитического бума стало, конечно, то, что в 1984 году затеяли безлимитное (как его тогда называли) издание Пушкина: «Мы напечатаем солнца поэзии столько, чтобы хватило всем. Чтобы каждый советский человек при желании смог пойти и купить». И знаете, в итоге, сколько понадобилось издавать? Тираж каждого тома: десять миллионов семьсот тысяч экземпляров. Десять миллионов!
Да что говорить! Не было в семидесятые-восьмидесятые вернее пути к сердцу девушки, чем почитать ей стихи. Был и другой способ, но более затратный: спеть что-то в духе Высоцкого-Окуджавы под гитару. Но незадача — требовалось всюду гитару таскать. А со стихами проще. Те, кто из низов, продавщицы и почтальонши, — откликались на Асадова. Студентки технических вузов — хорошо шли на Евтушенко с Вознесенским. Гуманитарии-интеллектуалки — на Цветаеву и Пастернака.
Почему все-таки именно там и тогда, в шестидесятые-восьмидесятые в Советском Союзе поэзия снискала столь оглушительную славу — которая вряд ли когда-нибудь и где-нибудь повторится? Мне кажется, сошлись одновременно, как минимум, три причины. Во-первых, тогдашнее общество было гораздо более образованным, чем нынешнее — но в особом смысле. Гуманитарии тогда никому были не нужны. Зато естественно-научная интеллигенция оказалась на огромной высоте. Физиков-химиков-математиков советские вузы выпускали прекрасных. Иначе б у нас ни одна ракета не взлетела, ни одна подлодка не погрузилась и ни одна атомная бомба (на полигоне) не взорвалась. Потом, в эпоху перестройки, советскими выпускниками все мировые университеты-предприятия полнились. А сложным людям, рассчитывающим на работе траектории баллистических ракет или процессы ядерного распада, в качестве отдохновения никак не годился аккордеонист Ковтун или украинские народные пляски. Им нужны были Вознесенский, Окуджава, Галич. Или хотя бы Пугачева — но на стихи Кирсанова или Высоцкого.
Второй причиной всенародной поэзолюбви мне видится огромное количество свободного времени, которым располагала советская интеллигенция. Я успел поработать в советские времена и инженером, и журналистом. И хочу вам сказать с прямотой римлянина, свободного времени у представителей обоих профессий имелось множество. Те нормы выработки, которые были у советского журналиста в квартал (то есть три месяца), нынешнему газетчику приходится выполнять за неделю. Существовал как бы негласный общественный договор: государство платит немного, зато у гражданина высвобождается огромное количество времени, которое он может использовать по своему усмотрению. И использовали. Кто-то в турпоходы ходил, кто-то резные скульптуры мастерил из коряг, кто-то за дефицитом охотился, в том числе и книгами. Кто-то поэзией увлекался. Было модно иметь хобби, и чем затейливей, тем лучше. Хождение на поэзо-концерты прекрасно в эту парадигму вписывалось.
Но самым существенным в советские времена был запрос на учительство, проповедничество. К шестидесятым выросло уже второе поколение советских людей, для которых религия была чем-то мрачным, замшелым, отсталым. Как тот же Вознесенский писал с неизбывной иронией — из раннего, но другого сборника все того же 1960 года, «Парабола»:
Сопя носами сизыми
И подоткнувши рясы —
Кто смотрит телевизоры,
Кто просто точит лясы
…
И колокол по парню
Гудит окрест.
Крест — на решетке.
На жизни — крест.
Однако если для советского человека тридцатых-пятидесятых на все вопросы отвечал Ленин — через пророка своего, Сталина — то после хрущевских разоблачений место учителя, проповедника оказалось вакантным. Притом что проповедь с амвона православной церкви тогда прямо воспрещалась. Проповедь с учительской или университетской кафедры явно не одобрялась. А запрос на проповедничество, учительство был сильнейший. И чтецы поэзии — из зала или с экрана телевизора — его, по мере сил, удовлетворяли. Да ведь слушателю еще и требовалось определенную работу произвести: разгадать иносказание, уловить намек.
Российская империя — тюрьма.
А за границей — та же кутерьма.
…
Но ответят ему с того берега:
«С того берега муравей»
…
Было нечего надеть,
Стало некуда носить.
…
Я влево уходил, он вправо,
Дороги наши разминулись.
…
Верьте тете Моте —
Время на ремонте.
Система обрушилась очень быстро. Всех любителей поэзии — инженеров, преподавателей марксизма, офицеров, младших и старших научных сотрудников — в девяносто первом выпихнули из их сапфировых башен в ледяную необходимость выживать. Стало не до стихов. В последний раз я видел Андрея Андреевича на книжной выставке ВДНХ, в начале нулевых. И какая там конная милиция. Он сидел один, вокруг сновал народ. Я купил его книгу, подошел подписать. Выступать не получалось, он с трудом говорил. И вот теперь его нет с нами — как не стало заклятого его друга Евтушенко. Как нет ни Окуджавы, ни Аксенова.
А общественная деградация после ухода шестидесятников продвинулась сильно. И продолжается с каждым новым десятилетием и годом. Просто мы находимся внутри этого процесса и не замечаем. Поэзия задвинулась в сектантские группки, вечера по библиотекам на двадцать персон. Да можно ли представить себе сейчас шлягер на стихи Бодлера, Верлена, Шекспира? Арсения Тарковского? Нет, нынешняя вершина — это Ревва и Бузова. Книги того уровня, которые еще двадцать лет назад, на рубеже тысячелетий, печатали очень приличными тиражами в 20-30 тысяч экземпляров, к 2010-му скукожились до трех-четырех тысяч — и сейчас они вряд ли имеют шансы на издание. Да что книги! Книги вообще никто не читает. По гораздо более демократичному жанру — сериалам можно судить. Все-таки даже нулевые — это премьеры по главным каналам страны многосерийников «Московская сага» (2004), «Дети Арбата» (2004), «Доктор Живаго» (2005), «Последний бой майора Пугачева» (2005). А сейчас? Нам даже лубочная «Зулейха» кажется слишком резким высказыванием.
[1] Намек на книгу Вознесенского «Дубовый лист виолончельный» (1975)
Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!
