Комаров Константин Маркович
Поэт, литературный критик, филолог. Родился в 1988 году в Свердловске. Выпускник фи-лологического факультета Уральского федерального университета им. Б. Н. Ельцина (бывш. УрГУ им. А. М. Горького). Автор рецензий и литературно-критических статей в журналах «Новый мир», «Вопросы литературы», «Урал», «Знамя», «Октябрь» «Гвидеон», «Вопросы литературы» и др., газетах «Литературная Россия», «НГ. Ex Libris». Лауреат премии журнала «Урал» за литературную критику (2010). Лонг-листер (2010) и финалист (2013) премии «Дебют» в номинации «Эссеистика». Участник Форума молодых писателей России и стран СНГ в Липках (2010, 2011, 2012), Первого Международного совещания молодых писателей в Переделкино (2012). Стихи публиковались в журналах «Урал», «Нева», «Волга», «Новая юность», «Бельские просторы», «День и ночь», других журналах, сборниках и альманахах, на сетевом портале «Мегалит», в антологии «Современная Уральская поэзия». Автор трех сборников стихов. Редактор-составитель ряда поэтических сборников и антологий. Член редколлегии Энциклопедии «Уральская поэтическая школа». Участник и лауреат нескольких поэтических фестивалей. Сфера интересов — творчество В. Маяковского, поэзия Серебряного века, современная литература. Член Союза российских писателей. Живёт и работает в Екатеринбурге.
* * *
Не клоун, но клоуна клон,
эрзац несмешного паяца
выходит к толпе на поклон,
пытаясь толпы не бояться.
Выходит, утратив задор,
стремительно падая духом,
и каждый гнилой помидор
свистит, словно пуля над ухом.
Чванливо плюются отцы,
мамаши ворочают крупом –
желейный колышется цирк,
теряя свой цинковый купол.
Среди этой адской возни,
в постыдной щекотке испуга,
стоит он за них. И они,
ей-богу, достойны друг друга.
* * *
Россия! Родина!.. Слонов,
Велосипедов, водорода…
Что ни любовь – любовь до гроба.
Что ни поэт – то Тягунов!
Р. Тягунов
Над нищей щерится Россией
языческих времён оскал:
Иван за косы Ефросинью
по всей деревне оттаскал,
а пудель в розовых колготах
промчался с лаем по Тверской,
его поймали эмоготы,
сожрали и ушли с тоской.
Братки вернулись из полона,
упала пьяная звезда,
а водка здесь всегда палёна,
не больше, впрочем, чем вода
обычная, да и святая,
в патриархии мёртвых душ,
и ангелы, сюда слетая,
обратно не взлетают уж.
Доколе, вопию, доколе
сей топос будет столь суров?!
Что ни любовь – любовь до койки,
что ни поэт – то Комаров!
* * *
Л.
Продай меня в розницу,
запри меня в ризницу,
и смерть не допросится,
и жизнь не приблизится,
любовь не приблазнится,
тоска не набросится,
какая тут разница,
раз – чересполосица?!
Так брось в меня супницу,
пошли меня в задницу,
что ты не преступница –
меня не касается.
В палате из пластика
не треснет надкостница.
И звери не ластятся,
и люди не косятся…
МАЯКОВСКИЙ
Тянет выть по-волчьему,
на строке вися,
степь – поэта вотчина –
выжженная вся.
С петухами ранними
запевает смерть,
молодой да раненый
будет кровью петь.
Крик, что помаленечку
движет умирать,
возвращает в темечко
эхо-бумеранг,
и косу прибрежную
точит океан,
будет все по-прежнему:
слёзы и туман
сигаретный, реющий
над пустым столом,
любит он зверей ещё:
звери греют дом.
Мутная и пенная
влага льётся с крыш.
Отзовись, вселенная,
что же ты молчишь?
Я тебя упраздную!
Я иду на вы!
Катится напраслина
пеньем горловым.
Под телами потными –
вечная кровать,
ничего не поняли –
нечем понимать,
коньячок был марочный,
все навеселе.
Рядом с фотокарточкой
маузер в столе.
И – в дома терпимости,
как шлея под хвост.
Выпало же вырасти
прямиком до звезд!
Под смешки всеобщие
весь душой продрог,
по гудящей площади
двинулся пророк,
Окон створки-устрицы
хлопали в дыму,
и глядели улицы
тихо вслед ему.
Давит в переносице
и в глазах круги,
по векам разносятся
гулкие шаги.
В небо над киосками
вышел Человек.
Площадь Маяковского
укрывает снег.
* * *
Сегодня шёл снег,
а я вчера слёг –
вокруг меня сверк-
анье и шёлк.
Бумага лежит,
событьем не став,
на сердце у лжи
отныне нет прав.
Скажи мне, что я
не знал бы и так –
что шепчет, штормя,
октябрьский мрак,
невидимый нам,
неслышимый нам,
идущий по снам,
как по головам –
простой имярек,
валящийся с ног –
варяг или грек,
а может быть – бог.
* * *
Бог забит молотками молитв,
бога нет, бог не чувствует боли,
у меня же – бумага болит
и звенит, словно русское поле.
Говорили: ты сходишь с ума,
говорили: ты бес лицедейства,
но молчала, молчала зима,
позволяя в себе отсидеться,
позволяя одними губами
заменять непростой карандаш.
Улыбался СашБашу Губанов,
жал Губанову руку СашБаш.
Приходили и братья и сёстры,
словно бились об лёд осетры.
Имена их беспомощно стёрты –
до поры, до поры, до поры.
И на восемь – лиричныя – строчек
паровозом я боль перевёз
посреди обезноженных кочек
да в изножьях кровавых берёз.
Не прибавить уже, не убавить,
не разбавить ничем антураж,
ибо здесь – непонятен Губанов,
ибо здесь – невозможен СашБаш.
И лисицами пожраны зайцы,
и без шага шагает нога,
только небо с любовью эрзацной
всё глядит свысока на снега.
Кто же тут резюме нарисует?
если умер, как сказано, бог,
если стих мой изюмом безумья
запечён в этот сладкий пирог.
Мне себя самого полужалко,
а иных я не смею жалеть:
мне девицей в цветном полушалке
лихо косы раскинула смерть.
Так дадим плачу-хохоту ходу,
ни петле не дадим, ни ножу.
Эй вы там, мне ещё неохота.
Я пока ещё здесь посижу.
* * *
Так ключи живут в кармане,
в гардеробе – пальтецо,
так обречены трамваи
на трамвайное кольцо.
Так сминают оригами,
так в тепле стлевает плед,
так снежинка под снегами
выплакала свой скелет.
Так снимают маску с маски,
так идут среди гурта,
так скрипят без всякой смазки
ржавые ворота рта.
Так безликое хилеет,
так влетает моль в плафон,
так диктуют ахинею
в ненадёжный диктофон.
Так в дыму мучном и тучном
пеленают пустоту,
так бухают, потому что
не горели на спирту.
Так терзают мыслей тюбик,
передёрнув на зарю.
Так не любят. Так не любят.
Так не любят – говорю!
* * *
Пространство сумерек кромсая,
сквозь плотную густую сталь
с небес идёт дождя косая
прозрачная диагональ.
И ей навстречу – световая –
из неопределённых мест
идёт диагональ другая
и образует с нею крест.
А ты гадаешь всё: при чём тут –
подкожную гоняя ртуть –
не те, кто ими перечёркнут,
а Тот, кого не зачеркнуть.
И засыпаешь ненароком,
размалывая все мосты,
а тело чует за порогом
уже нездешние кресты.
* * *
Наплевать, что слова наплывают
друг на друга в усталом мозгу.
Обо мне ничего не узнают,
если я рассказать не смогу.
Но не в этом ирония злая
задыхания строк на бегу:
о тебе ничего не узнают,
если я рассказать не смогу.
Снова рифмы морскими узлами
я в бессонные строфы вяжу.
Ни о чём ничего не узнают,
если я обо всём не скажу.
* * *
Свет не изучен – измучен
жёсткой излучиной глаз,
голосом школьной физручки
зимний орёт декаданс.
Катится солнце на бойню,
градусник ртутью залит.
И никому здесь не больно
и у меня не болит.
* * *
Не замечая метонимий, на кухне выкипает чайник,
сама себя переживая, насквозь ломается вода,
подобно зеркалу, в котором все отраженья замолчали,
и растеклись, и разминулись на годы и на города.
Досадно мне. Я понимаю, что память крошится, как чипсы,
прикуривая сигарету от предыдущей натощак.
Дымят заводы, но тем паче – сегодня небо слишком чисто,
там нету никого, кто знает, что не за что меня прощать.
Спокойно и неторопливо уходит месяц № 8,
и осень, подойдя вплотную, устраивает свой offset.
Давай уйдем и растворимся, и нас с тобой не будет вовсе –
друг в друге, в нежности, в молчанье, в стекле, в печали иль в овсе.
Мы заблудились ненароком в пустом дыму нездешних музык,
бессильно противостоящих вневременному гундежу,
но чай стабильно пахнет хлоркой, и за окошком мокнет мусор,
и в строчку тыкается строчка, и я тебя не нахожу.
Мне слишком нелегко смириться, что я тебя почти не помню
(щепоть касаний полусонных и одиночество точь-в-точь),
а смерть лениво и устало сдвигает это утро к полдню,
настолько медленно и вяло, что я хотел бы ей помочь.
* * *
Катись, катись, колечко,
по мякоти колец
и всё, что бесконечно,
закончи наконец,
чтоб я предстал – уравнен –
как О среди нулей –
лети, лети, журавлик,
сквозь стаю журавлей.
Довольно вшей корябать
у речи в парике.
Плыви, плыви, кораблик,
по твёрдой по реке.
И, встретившись с латунью
заплаканных лакун,
сквозь тишину блатную
кричи, кричи, крикун!
И через предфинальный
слепой фанерный мрак –
свети, свети, фонарик!
Молчи, молчи, дурак!
Скули немой скалою
под сухонький смешок.
Боли, боли, былое.
Стихай, стихай, стишок…
