«Текстура» продолжает дискуссию о востребованности идей М. Бахтина в современном литературном пространстве и, в частности, об актуальности его ранней статьи «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве» (1924). Спикеры: Алексей Татаринов, Михаил Гундарин, Сергей Чередниченко.
Часть 1 — здесь
Гундарин Михаил Вячеславович (1968 г.р.) Закончил факультет журналистики МГУ имени Ломоносова. Работал в медиа, преподавал. В настоящее время заведующий кафедрой рекламы, маркетинга и связей с общественностью РГСУ (Москва). Кандидат наук (специальность «социальная философия»), доцент. Автор нескольких десятков работ по теории и практике коммуникаций. Как поэт, прозаик и критик публиковался в журналах «Знамя», «Новый Мир», «Дружба народов», «Урал» и мн. др. Член Союза российских писателей и Русского ПЕН-центра.
Сергей Чередниченко — литературный критик, прозаик, редактор журнала «Вопросы литературы», преподаватель Литературного института им. А.М. Горького. Сфера интересов: русская литература ХХ и XXI веков, культура и гуманитарное знание ХХ века и современности. Публиковался в журналах «Вопросы литературы», «Континент», «Новая юность», «Октябрь», «Урал»; в сборниках «Литературное сегодня. Мастерская современной критики», «Новая русская критика. Нулевые годы», «Тверской бульвар, 25»; в еженедельниках «Литературная Россия», «НГ Ex libris». Редактор-составитель книг: «Новые писатели: проза, поэзия, литература для детей, критика» (2013); «Как было и как вспомнилось. Шесть вечеров с Игорем Шайтановым» (2017).
Татаринов Алексей Викторович (1967) — доктор филологических наук, профессор, заведующий кафедрой зарубежной литературы Кубанского государственного университета.
Окончил филологический факультет Башкирского государственного университета. С 1992 года преподает в Кубанском университете. Автор книг: «Власть апокрифа: кризисное богословие художественного текста», «Дионис и декаданс: поэтика депрессивного сознания», «Пути новейшей русской прозы», «Апология литература: духовная интрига в художественном тексте». Автор статей в журналах «Вопросы литературы», «Литературная учеба», «Наш современник», в газетах «Литературная Россия», «День литературы», «Литературная газета».
Михаил Гундарин
Против материальной эстетики
(Восемь тезисов)
- Статья Бахтина как будто и правда есть нечто нематериальное: заказана журналом, переставшим существовать (при том в его архивах нет данных о заказе); задумана как часть так никогда и не дописанного труда; наконец, не публиковалась 50 лет. Она и направлена против некоей «материальности», под которой можно понимать «объективные» лингвистические единицы анализа, а можно и материализм, превращенный в идеологию.
- Нет будем забывать, что статья написана молодым человеком, почти юношей (если брать течение жизни в науке; пусть и юношей, сделавшим уже немало). Возможно поэтому — она вся романтический порыв, отчаянный вызов господствующей в официальном научном поле силе (это парадокс: краткое время, как раз когда статья Бахтина писалась, такой силой казались формалисты, которых, как полагали многие, поддерживало большевистское начальство). Последующие несчастья и гонения достались всем поровну. Но «линия Бахтина» и «линия формализма» остались непримиримы.
- Но вот прошло почти 100 лет, и что же? Мы видим, что противник Бахтина торжествует. Мне кажется, «материальная эстетика» формализма, к сожалению, хорошо усвоена сегодня исследователями, вплоть до студентов. Характерно не слишком приязненное отношение к Бахтину, к примеру, Александра Жолковского, как будто уязвленного чем-то. Вполне, впрочем, понятно, чем — жесткой бахтинской критикой взаимосвязи поэтики с лингвистикой (что мы четко видим в данной работе). Так то Жолковский, «преодолевший структурализм», а толпы исследователей продолжают считать и сопоставлять. Кто-то даже до сих пор выводит заковыристые формулы ритма (особенно в отношении безрифменного стиха) — и рассуждает на этом основании о поэтике. В статье Бахтина всей этой прикладной лингвистике, трехкопеечной методологии противопоставляется философская эстетика. То есть дух — технике. Я думаю, постижение слова именно из Духа исходит, эстетическими категориями измеряется. Пора оставить лингвистику узким специалистам!
- Еще хуже, что дух материальной эстетики овладел нашими творцами. Надоело читать высчитанные по знакам, насквозь сконструированные — нет, не стихи, а вот именно что тексты. С рифмой они или без — все едино их составляли не поэты, а моделисты-конструкторы. С другой стороны, оторванность от мира означает выхолащивание живого, этического момента. А это принципиально обедняет литературу. «Выделив то или иное познавательное постижение из содержания эстетического объекта,—например, чисто философские постижения Ивана Карамазова о значении страдания детей, о неприятии божьего мира и др., или философско-исторические и социологические суждения Андрея Болконского о войне, о роли личности в истории и др.,— исследователь должен помнить, что все эти постижения, как бы они ни были глубоки сами по себе, не даны в эстетическом объекте в своей познавательной обособленности и что не к ним отнесена и не их непосредственно завершает художественная форма; эти постижения необходимо связаны с этическим моментом содержания, с миром поступка, миром события».
- Но ведь как раз со времен написания статьи на поводу у прикладного-материального, у той же, в широком смысле, лингвистики пошла и философия. Ненавистные Бахтину структурализм да психоанализ составили базис новейшей философии, давно зашедшей в тупик. Уверен: придет время новой метафизики. Не сводящейся к анализу расположения и движения знаков. Да, собственно, метафизики уже появились и набирают авторитет.
- Наконец, не случайно «линию Бахтина» в свое время подхватил Вадим Кожинов и его единомышленники. Только следуя духу и ранних, и более поздних работ Бахтина, его отталкиванию от формалистической рациональности, можно строить понимание национального образа мира, воплощённого в национальной литературе. Постструктурализм и прочие формалистические концепции универсальны, наднациональны по самой своей сути.
- Ну и как обойти момент сегодняшнего унижения литературы, ставшей маргинальной частью материально-духовного производства. При том литераторы, соответственно, превратились в отщепенцев и неудачников, бесполезных в глазах большинства. Ибо материальная эстетика нас не предполагает: нужны не художники и писатели, а дизайнеры и копирайтеры. А между прочим, никакой «отдельной» действительности, как пишет Бахтин, не существует. Мы — нужны жизни; мы ее, нет, не создаём, мы ее понимаем и тем самым преображаем. Ибо, во-первых, «действительность, противопоставляемая искусству <…> уже существенно эстетизована: это — уже художественный образ действительности, но гибридный и неустойчивый <…> должно помнить, что конкретно-единою жизнью или действительностью она становится только в эстетической интуиции, а заданным систематическим единством — в философском познании». А во-вторых — «искусство воспевает, украшает, воспоминает эту преднаходимую действительность познания и поступка — природу и социальное человечество, — обогащает и восполняет их, и прежде всего оно создает конкретное интуитивное единство этих двух миров — помещает человека в природу, понятую как его эстетическое окружение, — очеловечивает природу и натурализует человека». Вот что мы должны делать; вот чего не получается без нас.
- Итак, работа Бахтина для меня — своего рода духовный манифест, сильное слово против всего материального, поддающегося подсчёту и рациональному членению. Многомерное Слово не измеряется — так. Оно связано слишком со многим в этом мире, оно слишком живо, чтобы его можно было натянуть на жесткий станок формалистской методологии во все ее новейших изводах.
Сергей Чередниченко
Первое, на что хочется обратить внимание в связи со статьей М. Бахтина «Проблема содержания, материала и формы в художественном произведении», эта та пронзительно чистая (и поэтому трогательно-старомодная) авторская этика, которой он следовал. Из комментариев к первому тому собрания сочинений (Языки славянской культуры, 2003) мы узнаем, что статья — это часть большой работы, которая была заказана Бахтину журналом «Русский современник» в 1924 году. Журнал перестал выходить в конце 1924 года, но весь 1925 год еще теплилась надежда на возобновление издания. И Бахтин все это время соблюдал договоренность — ждал публикации и не передавал текст в другой журнал. В результате вышло так, что большой труд не был опубликован до 1975 года. Как же это контрастирует с ситуацией, которую я как редактор журнала «Вопросы литературы» наблюдаю теперь довольно часто в научном и, особенно, в литературном сообществе: авторы стремятся поскорее пристроить каждую строчку, чтобы ни буковки не пропало, часто рассылают свои «рукописи»-файлы веером на электронные адреса одновременно нескольких редакций (причем, адреса стоят в соответствующем поле письма буквально через запятую).
Второе, что мне представляется интересным, — это значение работы Бахтина для современной литературной критики (а не философии и не филологии). И здесь важны два момента: спор с формалистами (важная тема для Бахтина) и вопрос о свободе в эстетике и творчестве (о котором, напротив, сказано вскользь).
Признаюсь, я далек от основной проблематики статьи, но в полемике Бахтина с формалистами я — скорее интуитивно — остаюсь на стороне формалистов. Хотя бы потому, что эта школа имеет гораздо большее значение для критики ХХ века и современности. Формалисты создали инструментарий и понятия, которые абсолютно применимы для анализа современной литературы: литературный быт, литературный факт, литературная эволюция — все эти термины в активном словаре. Бахтинскую карнавализацию критики тоже не забывают, но все же в первую очередь Бахтин породил множество «бахтинистов» (филологов и философов), их работы направлены на понимание и толкование трудов учителя, а реальная литературная ситуация им едва ли интересна. И поэтому жаль, что статья не вышла в печати тогда, в середине 1920-х.
Также мне представляется важной не эстетическая, а этическая и, может быть, даже социальная проблематика работы. А именно — понимание свободы у Бахтина. Вот что он пишет: «в искусстве <…> значение имеет момент новизны, оригинальности, неожиданности, свободы, ибо здесь есть то, на фоне чего может быть воспринята новизна, оригинальность, свобода —узнаваемый и сопереживаемый мир познания и поступка, он-то и выглядит и звучит по-новому в искусстве, по отношению к нему и воспринимается деятельность художника — как свободная». И еще один важный тезис: «Эстетический объект <…> это творение, как оно выглядит в глазах самого творца, свободно и любовно его сотворившего». Как видим, в сознании Бахтина этическая категория свободы является неотъемлемым компонентом эстетики и личности художника. Эта принадлежность для него настолько очевидна, что он даже не считает нужным пояснять, а тем более доказывать ее.
И это умолчание сегодня даже вызывает досаду, потому что возникает вопрос: о какой свободе идет речь? Свободе поиска новых оригинальных форм? Свободе художественного познания нового материала? Свободе оценки реалий человеческого общества в их этическом, логическом и эстетическом (важное для Бахтина триединство) измерении?
Сегодняшняя повестка дня заставляет нас постоянно думать на эту тему. И если перевести разговор в практическую плоскость, то можно задаться вопросом: совпадают ли точки зрения Бахтина и президента Эмманюэля Макрона, который защищает «Charlie Hebdo», таким образом отстаивая принципы свободы слова, принятые в культуре французской республики? Сформулированный таким образом вопрос может быть воспринят как преувеличение или даже передергивание. Но опыт последних ста лет заставляет учитывать политическую составляющую в любом поступке художника. Эстетическое — это политическое.
В этом контексте работа Бахтина важна для современной критики: в ней уверенное высказывание о свободе как имманентном качестве художника. Произнесенное (пусть и не опубликованное) в середине 1920-х, буквально накануне истребления всякой свободы идеологией и тиранией, для нас, глядящих на историю гуманитарной мысли ХХ века со стороны, это высказывание звучит зловещим предостережением.
Алексей Татаринов
Бахтинские заповеди мастеру словесности
Мне всегда нужен Бахтин светлый, светящийся в сложной филологической ясности. Примеры: книги о Рабле и Достоевском, статья «Эпос и роман». В Бахтине темном, склонном к риторической герметичности, к избыточно аристократическому гнозису, я нуждаюсь меньше. Поэтому работу «Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве» начал перечитывать без энтузиазма. Избыточность философской речи, упоение собственной сложностью превращают эстетику в магию калейдоскопического слова. Можно и нужно — гораздо проще.
Однако увлекся чтением, и сейчас готов приветствовать в Михаиле Бахтина жреца, который решил поговорить о своем Боге с посвященными, и именно поэтому — из уважения к равным — отказывается поменять сакральное слово на слово профанное.
Мастером словесности я называю человека литературы (писателя, критика, филолога-теоретика, литературоведа, учителя, публициста), не просто исполняющего свои профессиональные обязанности, но сопрягающего слово с той или иной активной утопией, видящего в художественном сюжете пересечение таких значимых областей, как философия и религия, идеология и политика. Ну, например, мастерами словесности были Вадим Кожинов, Юрий Селезнёв или Юрий Кузнецов. Этот статус выше, чем поэт или литературный критик. Мастер словесности претендует на истолкование и реформацию в жизни — в согласии с собственными духовно-риторическими установками.
Вот я и представил, какими призывами отозвалось бахтинское слово в литературном человеке, ищущем смысла и власти.
- Избегай двух крайностей: моды на научность и тяготения к разнообразным упрощениям. Держи под контролем «материальную эстетику» — особенно лингвистику, если речь идет о познании художественного текста; язык важен, но поэтика шире, и никогда не сможет вписаться в задачи языкознания.
- Не подменяй художественную деятельность познавательным суждением. Помни, что культурный акт живет на границах. Это особая область специальной относительности любых императивов. И даже, если произведение вещает о философии или политике, религии или идеологии, это лишь граница с философией или религией. Она оставляет зазор между состоявшейся серьезностью определенной гуманитарной сферы и ее эстетическим воплощением.
- Нейтральная действительность, противопоставленная искусству, не существует. «Жизнь», так или иначе состоявшаяся в сознании, уже есть художественный образ действительности. Следовательно, ты творишь искусство не из жизни, ты творишь искусства из искусства — из себя самого, ставшего платформой эстетической концентрации. Чем большую силу искусства ты представляешь сам, тем мощнее будет созданная твоим внутренним искусством искусство, имеющее материальное выражение.
- Не старайся стать специально актуальным, историчным, являющим приметы времени в адекватных формах художественного совершенства. Знай об имманентной историчности эстетического произведения. Подлинный историзм — не изображение знаков эпохи, а единственно твое эстетическое время, ставшее познанием, поступком и образом. Не забывай, кстати, что, если в твоем произведении (или анализе текста) отсутствуют познание и этический поступок, ничего долгого и важного не получится. Однако, попытавшись сильно надавить, сделав текст исключительно ясным познанием и этическим поступком, ты разрушишь художественность.
- Литература отличается от «литературы». Первая требует подвига формы, когда совершается интуитивное объединение познавательного с этическим, когда художник становится как бы первым художником. Он имеет дело с миром, а не только со словом «мир». «Литература» сознательно или бессознательно покоится на прежде выстроенных основаниях, на познавательно-этическом моменте содержания, взятого из уже существующих источников, заимствованного — часто бессознательно, из идиотской тяги к актуальности и благодарной рецепции.
- Если ты филолог, перескажи прочитанное; если ты писатель, пересказывай создаваемое. Этот вроде бы упрощающий шаг способен не только выстроить событие и поделиться им. Есть более важная составляющая: тестирование художественной реальности на ее первое совершенство, на способность воплощаться в чужой речи как имеющей смысл истории. Речь не о рационализации фабулы, слово о другом — о необходимости эстетической реальности стать отдельным словом о ней. Если художественное событие состоялось — не избежать в рассказе упоения им!
- Помни о необходимости изоляции мира произведения. Именно она, управляя не познавательным и не этическим отношением к событию, занимается свободной формовкой содержания, освобождает активность наших чувств и все творческие энергии. Изоляция позволяет пережить эстетический акт как субъективный, личный, как акт формы под действием автора-творца. Так содержанием произведения оказывается событие бытия, освобожденное от ответственности за прошлое и будущее, пребывающее в эстетическом настоящем.
- Не распадайся на атомы, не мельчи, не поклоняйся частному. И для читателя, и для писателя ключевая фигура — автор-творец. Дело в том, что эстетическая форма — это моя, только моя активность (талант, воля и т.д.) но одновременно — противопоставленная мне как нечто отдельное и отчасти самодостаточное, приходящее извне. В этой диалектике моей и совсем не моей художественной реальности единичный человек становится творцом, что возможно исключительно в искусстве. Автор — это торжество собранного воедино человека, исходящая изнутри активность цельного человека.
Добавил бы следующее. Если ты действительно мастер словесности, то оставляешь миру одно — твое произведение (не важно, стих, роман или собрание сочинений), послание автора-творца, способное представить его в иных, не сегодняшних временах. Высочайшая изоляция этого произведения, его необыкновенная самодостаточность и по-настоящему имманентный историзм — лучшая защита от известных и непредсказуемых метаморфоз вкуса. Эстетическое — по Бахтину — начало бессмертия. Мастер словесности — соратник вечности, а не вертлявый слуга того или иного клана в текущем литпроцессе.
