Григорий Медведев родился в 1983 году в Петрозаводске. Вырос в Тульской области. По образованию журналист.

Стихи публиковал в журналах «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «Юность» и других.

Автор книги «Нож-бабочка» («Воймега», 2019).

Живет в подмосковных Мытищах.

«Как будто распад победил»: Майка Лунёвская и травматический опыт

Нужен инфоповод, но его нет, поэтому начну с банальностей. Вода — источник жизни. Волга впадает в Каспийское море. Если она иссякнет, то берега, наверное, омертвеют. Есть реки поменьше.

Я прихожу к Ольшанке, сажусь на дно,
воды с него не набрать.
Но без воды, это ведь всё равно
речка, река, как же ещё назвать?
Так я сижу и жду, что волна пойдёт,
вместо неё растёт широко полынь…

Майка Лунёвская (Ольга Жмылёва) живет в тамбовском селе и пишет стихи о том, как существовать в подобных обстоятельствах. Получается не инструкция по выживанию, а дневник, сухая — а какая же еще — констатация факта.

С бывшего дна осколки от перламутра —
это была река, но она засохла.
Здесь на цветках лежит золотая пудра,
а от людей остался пакет и стёкла.

Сказано, конечно, не только о реке.

Травму принято проговаривать. Лирический герой Лунёвской о своей — умалчивает. Не знаю, выгодна ли эта стратегия. Но вести речь, вот так, не напрямую, наверное, труднее потому хотя бы, что приходится тщательнее подбирать слова.

постоять у реки исчезла как всё живое
рогов обломки
призрак скота у призрака водопоя <…>
что мы делаем здесь находим ячейки воска
от прежних пасек <…>
мы берём с собою обломки эти
круша пусто́ты
и несём для памяти против смерти
чужие соты.

Сказано и о потере. Что такое травма, говоря широко? — Утрата того, что было.

Пейзаж, например, «травмирован» отсутствием полноводной некогда реки. Что потерял поэт, мы не знаем, можем только догадываться. Почти в каждом стихотворении, которые Майка Лунёвская регулярно публикует на своих страницах в социальных сетях, говорится о невозместимом уроне.

Не сломалась совсем,
а, согнувшись, разорвалась
ветка от сильного ветра, <…>
вишня на ней висит
спелой, а не гнилой.
Я эту вишню ем,
задумываясь над тем,
как жизнь продолжается там,
где она совсем
невозможна.

Сказано и о себе. Поэту, по законам, им самим над собой признанным, не позволено написать: мне больно. Даже не из-за какой-то особой стойкости, хотя из-за нее тоже. Больно-то всем, кого этим удивишь? Но когда внимания к своей травме требуют подобно нищим в пригородной электричке, разве обязательно присоединяться к хору? Гораздо убедительней оставить себя за кадром. Показать пересохшую речку, показать надломленную ветку. У поэта такая оптика — он замечает то, что похоже на него самого.

как будто за пикселем пиксель
осыпается мир, начиная с леса,
как будто распад победил
с внушительным перевесом.

Вот и Сергей Гандлевский в хрестоматийном стихотворении признается: «Как жалко леса, а ее [жизни] — не очень», но всё ведь понятно.

А бывают еще исторические травмы, уже зарубцевавшиеся, но до сих пор шероховатые на ощупь.

Здесь для туризма — памятник Ильича,
парк, самолёт в парке с мемориалом.
Памяти много, благоустройства мало. <…>
Из объектов культуры, как правило, дом купца.

Узнаваемый портрет уездного русского города, изувеченного XX веком. Если травма — это утрата, то чего же недосчитались здесь? Самое малое — потомков купца в его доме.

И вот еще нагляднее: сельская школа, закрытая потому, что некого стало учить.

… Это кабинет,
в котором географию, немецкий,
труды — что только в нём не проводили,
поскольку это маленькая школа <…>
и кажется, там кто-то есть внутри
и ходит в пустоте, уйти не может
и вслух зовёт: «Смотри меня, смотри».

Страшное, на самом деле, стихотворение. Сто лет назад деревни здесь опустели после Антоновского восстания, а теперь — почему? По естественным причинам.

Осень.
Вот сейчас могилки окосим
и так до Пасхи.
Божья коровка, не бойся,
закрывай свои чёрные глазки.
На красной спинке
принеси нам блины на поминки…

По естественным же причинам и поэта на этой обезлюдевшей и «обезводившей» почве появиться не могло. Но Майка Лунёвская есть, и потому после пастернаковского «…в названьях Ржакса и Мучкап» снова звучит в стихах: «вот облако над областью мучкап…». А еще не раз упомянута пересохшая Ольшанка, а еще Исап. Даже псевдоним взят по старому названию родного села — Лунёвка. Поэт, перечисляя топонимы, символически заявляет свое право на землю. Заявляет вполне обоснованно: «— Вы из каких глубинок? / — Мы из таких глубин».

Отсюда же, из глубин, начинается путь примирения с неизбежным.

Отрицание: «если копнуть поглубже, то это, на самом деле, / никакой не ужас, а память по земледелию».

Гнев: «Хорошо кому свернули шею — / отдохнёт от трудной головы».

Торг: «И если счастье есть, то это выбор — / не помню кто, но правильно сказал».

Депрессия: «Куда идти и выходить к чему, / когда с собой ношу свою тюрьму».

И, наконец, принятие: «садовый труд как сумма груш и грыж / и труд бумажный / а то что ты со мной не говоришь / уже не важно».

После того, как все стадии пройдены, наступает долгая тишина.

в поле мёртвые растения,
в поле ходит пустота.

Современный человек редко сидит в русле пересохшей реки, часто сидит на антидепрессантах. Дневник из сельской жизни выглядит для него архаично, но это спасительная архаика земледельческого цикла, где за гибелью всегда следует воскрешение. Нужно только переждать холода.

Как ни расти, а стеблям лежать в зиме,
в коме, в комке из снега, лицом к семье…

Поэт прячет свою боль в мерзлом тамбовском чернозёме, но не называет ее по имени. И потому эта боль перестает быть личной, делается соразмерной каждому. Ища утешения для себя Майка Лунёвская находит его и для нас.

Волна говорит волне:
«Не волнуйся.
Река во мне».

Мы на «Планете» собираем деньги на новый сайт, помогите нам, пожалуйста!