Филипп Хорват и Антон Осанов о книге Аллы Горбуновой «Конец света, моя любовь»
Алла Горбунова. Конец света, моя любовь. М.: НЛО, 2020
Филипп Андреевич Хорват — писатель, книжный блогер, литературный обозреватель. Родился в 1983 году в Ташкенте Узбекской ССР. Окончил Санкт-Петербургский государственный политехнический университет по специальности менеджмент и управление. Публиковался в журналах «Новый мир», «Бельские просторы», «Полутона». Живёт в Санкт-Петербурге.
Во вселенной зачарованного леса
Есть мнение, что сборники рассказов и повестей у издателей не в почёте — мол, мозаика разных по смыслу небольших текстов не складывается воедино, не несёт общей идеи. А читатель такого (по мысли маркетологов) не любит. Ему подавай большой, страниц на четыреста-пятьсот сериал, к героям которого можно прикипеть, над судьбами которых потом ещё с недельку после прочтения поразмышлять — вот что выгодно и оправданно.
Но в последнее время — рисковать становится модно. Сборник заведомо неформатных, не совсем реалистических, но и не полностью фантастических рассказов представляет Алла Горбунова, одна из звёздочек петербургской поэзии, решившая с недавнего времени попробовать себя в прозе.
«Конец света, моя любовь» никакой, на самом деле, не сборник. Это своего рода роман в четырёх частях. Да, немного разлапистый, в том числе и стилистически, неровный, с не совсем иногда удачными сюжетами, но тем не менее — громадный по смыслам, единый мир. Забавно, что многие люди этого не видят, обращают внимание на какие-то несущественные детали — обвиняют прозу Горбуновой в чернушности, сравнивают лирическую героиню с автором, который, дескать, пишет о своей развратной молодости. Предполагаю, что такого рода рецензии Горбунову только улыбают — за деревьями критики не видят леса, которому, к слову, в тексте уделено немало места.
Первая часть книги называется «Против закона». Против привычной морали идёт героиня ряда рассказов — отвязная, любящая прибухнуть в компании со сбродом девчонка, которую и можно было бы припечатать народным словом «шалашовка», да только язык не поворачивается. Потому что это же не про раскрепощённую на все сто девушку с низкой социальной ответственностью, а про молодость. Которую каждый хочет прожить максимально ярко, неожиданно и незабываемо — да, на улице, да, попивая водку из пластиковых стаканчиков, да, целуясь с хулиганами и бомжеватыми асоциалами, ну так и что? Это личный выбор людей, идущих во взрослую жизнь разными тропами, и нам ли, с высоты неимоверно задранной моральной планочки, поплёвывать в писателя, который рассказывает об одной из возможных троп. Подчеркну: рассказывает, но никак не навязывает разгульный образ жизни, никаких веществ и напитков не рекламирует, не указывает, кому где с кем и когда спать. Так почему же вдруг кто-то берёт на себя право обвинять автора (не лирическую героиню притом) в чернушности и грязи, говорить, что такая литература нам не нужна? Глупости, в том числе и такая нужна.
Нужна хотя бы потому, что у Горбуновой в рассказах про приключения девчонки проступают реалии бесшабашного постперестроечного Питера с той совершенно необычайной атмосферой, которую я застал студентом, переехав в город из провинции. Я до сих пор помню крышесносные ощущения встающего во весь рост, поигрывающего невидимыми мускулами Питера, который являл себя во всей красе: и в весенних ароматах травки, навеваемых через приоткрытую в аудиторию форточку, и в гитарном бренчании хиппо-музыкантов в подземелье перехода на Невском, и в обжигающем вкусе дешёвого вонючего пива из ларьков, которое разливалось реками и каналами в процессе общения всех со всеми… Хороший был Петербург, сногсшибательный, сейчас почему-то слегка постаревший (или просто со мной постаревший). Спасибо, Алла Глебовна, что напомнили мне о нём, оживили в памяти.
Талантливый автор играет стилями, смыслами и языковыми находками.
Рассказ «Любить как никто» написан в нарочито графоманском стиле, с использованием нелепейших и отмороженных штампов: «отворачивала взгляд, чтобы не вспыхнуть раньше времени», «фигурами немого осуждения стояли дедушка и мама», «— Открой сию секунду! — кричал дедушку, приходя в раж» — целая коллекция перлов, будто взятых с proza.ru. О том, что это приём, говорит тот факт, что ни в одном другом рассказе сборника такого нарочитого собрания стилистически нелепиц нет, но я видел на просторах фейсбука обвинения от умных, серьёзно начитанных людей в том, что Горбунова местами фальшивит и графоманит).
Рассказ «Против закона» обыгрывает тему травматического взросления. Различные аспекты как бы подростковой травмы мелькают в разговорах девушки Насти с психологом, в промежутках же идут всякие незатейливо-сексуальные историйки, которые показывают, что героине, на самом деле, просто пофиг на всё. Пофиг на БДСМ-игрища со следаком, на анальный секс с таксистом-кавказцем и т. д. Складывается ощущение, что вся эта карусель с мелькающими проститутками, подругой-героинщицей и т.д. — просто один большой прикол над жанром чернухи, который некоторые авторы разрабатывают с педантичным занудством годами.
Удачно вплетается в этот рассказ и ироничное философствование — во время секса с философом. И стилизация под Библию в сцене с проститутками: «В ту ночь любой мог выбрать Софию или Марию. В ту ночь любой мог познать их».
Рассказ заканчивается тем, что Настю, лирическую героиню, как бы (именно как бы, не по серьёзу, а по приколу) познавшую всю изнанку жизни «попускает» в тот момент, когда она смотрит на проходящий по Невскому карнавал. Юмористический рассказ так и должен закончиться, карнавалом, цирком, по закону смеховой культуры.
Центральная локация второй части сборника («Бар “Мотор”») — вестернизированное питейное заведение, вынутое из пригорода таинственного Твин Пикса и помещенное в ирреальность русского леса, в котором возможно всё. Например, в субботнюю полночь приходит в бар русская красавица и зачем-то указывает на случайного посетителя: «Ну а что с теми бывает, на кого она пальцем указала? Что-то ужасное? — Да не знаю я. Вроде живут, как и жили. Может, что-то и меняется, но как-то трудно говорить об этом… На меня вот как-то раз указала. Когда я только начинал здесь работать. Вроде живу, как и прежде, но что-то есть такое… что-то странное… как будто я и здесь живу, и там, на тёмной Родине. Как будто вижу что-то такое и не вижу, сам не знаю. Как будто лес дремучий ночной где-то во мне растёт. Как будто принадлежу я на самом деле ему, а не этому миру. Как будто и нет никакого мира — только лес, этот бар и Она».
Тема лесного волшебства продолжается в рассказе «Новый Год без мамы» (пять писем)». Это семейная история, в которой лес выступает метафизическим триггером для раскрытия бессознательного обычного человека, несчастного и потерянного мужчины.
Настоящие сказки начинаются в третьей части сборника — «Иван колено вепря».
«Сказка о боге и богаче» переворачивает устоявшийся в народном сознании шаблон, что богач по натуре своей — жмот, сквалыга, бессовестный человек. Оказывается, даже в нашем мире незамутнённого ничем чистогана встречаются небедные люди, готовые дать в долг нищему Богу. За это Бог одаривает богача милыми его сердцу вещами, бережно возвращёнными из детства и юности. Интересно обыгрывается в финале библейская история про верблюда, сумевшего пройти сквозь игольное ушко. Верблюд-то пройдёт, да и добродетельный богач без проблем пролезет, а вот завистливая, чёрная душой жена богача вряд ли: «и караваны верблюдов туда идут груженые, везут всё, что сердце богача любит, и щенок, которого они недавно завели, туда проходит, и котёнок их британский туда проходит, и мышонок, которого богач подобрал недавно в подвале коттеджа, проходит, а она не проходит. Тут ей богач и говорит: уходи из моего сердца, видно не люблю я тебя».
В рассказе «Тревога», написанном в стиле потока сознания, на первый взгляд, вообще ничего не происходит — студент приезжает погостить к бабушке и дедушке. Но вот ночью он записывает несколько важных мыслей:
«в мире звучат две сказки: весенняя и осенняя. одна —
сказка надежды, другая — сказка катастрофы. в одной
из них струны твоей души тихо звенят, отзываясь
подснежникам, птицам и ветру. в другой — дождь,
листопад, тёмное небо, и струны твоей души оборваны,
пути назад нет».
Тревожная грусть, впрочем, окажется мимолетной. Наутро она исчезнет и никак себя не проявит до конца этого маленького, но громадного, по сути, рассказа. «Огромность» его в том, что Горбунова чётко улавливает: нередко человек, понимая в юности что-то важное про жизнь, затем забывает об этом навсегда.
В целом же третья часть сборника составлена из совсем коротеньких рассказов, стилистически завершённых зарисовок обо всём на свете. Тут и миниатюра о чукотском писателе Теневиле, о распутной жене моряка Яснова, о покупке Иваном Кузьмичем оригинальной, не как у всех навязчивости, о портовых рабочих, которые внезапно замечают, что не могут жить без большой мировой любви.
Некоторые рассказы — замкнутые вещи, со своими внутренними вселенными и символами-кодами. Таков, к примеру, прозаически-песенный текст «Мы любим тебя, тёмный лес», который презентует самых разных хтонических персонажей тёмного — да-да, того самого зачарованного — леса.
Есть в сборнике и необязательные, на мой взгляд, истории, бьющие в лоб неприкрытой однозначностью морали и поучения. К таковым относится «Вечеринка сгоревшей юности», про двенадцать (хотелось бы написать апостолов, увы, нет) погрязших в слабости людей, якобы желающих эту слабость перебороть, но даже и не пытающихся бороться. Неуловимо похож на этот рассказ и текст под названием «Домашняя порностудия Тришки Стрюцкого» (там даже и сквозной с «Вечеринкой…» персонаж имеется). Эта как бы притча с персонажами практически горьковского подполья указывает на то, что смерть, пускай и насильственная, дарит искупление и избавление от мук.
В последней части сборника «Конец света, моя любовь» (под названием «Память о рае») довольно плотный, массивный текст разворачивается в философское эссе, в котором лирическая героиня Аллы Горбуновой рассказывает о своём детстве, взрослении, о семье, об уходящих в небытие родных. Формально это автофикшн, который всё же представляет собой игру, иллюзию, плод фантазии не автора, но именно что лирической героини повествования.
Рай — это, понятное дело, детство, такое у всех разное, но одинаковое для всех именно в том, что оно (недостижимый) рай. В этом финальном эссе автор оживляет личный рай, но он знаком любому человеку, который и сам знает о своём рае, и сам о нём тоскует. Алле Горбуновой удаётся словами оживить образ этого рая, и он придаёт книге идеальную, практически романную целокупность.
К сожалению, тот факт, что «Конец света, моя любовь» состоялась в виде крепко слаженного, интересного и оригинального прозаического высказывания не все критики заметили. Например, Михаил Гундарин припечатывает «молотком»: «…компилирующие известные много лет мотивы и голоса — неплохая забава для автора и лёгкое чтение для читателя-интеллигента, но…», а за этим «но», к сожалению, ничего не следует, резюме Михаила заканчивается простой усмешкой в адрес тех, кто в книге нашёл что-то большее.
Аглая Топорова в колонке для сайта «Год Литературы», коротко и бегло обрисовав структурное и тематическое устройство каждой из частей сборника, отказывает книге в жанровой определённости. При этом, впрочем, замечая, что «доброжелательный читатель волен вчитать в неё <книгу> всё что угодно — кроме того, что, собственно, хотел, но не сумел сказать автор». Тут хочется задать провокационный вопрос: а может ли даже самый искушённый и профессиональный критик определить, что хотел сказать автор?
В разноцветье негативных критических высказываний на «Конец света, моя любовь», пожалуй, трудно выделить обоснованную конкретику претензий. Это, скорее, эмоциональные высказывания. Впрочем, такого рода реплики, по формату напоминающие скороспелые рецензии лит-блогеров, к сожалению, всё чаще предлагаются в общественной дискуссии вместо смысловой, сущностной критики. Понятно, что неимоверная скорость поступления информации, способы её потребления в последние двадцать лет серьёзно подкорректировали способность восприятия и анализа. Это наводит на грустные размышления по поводу системной проблемы в литературной критике: а не способствует ли заведомо предвзятая к премиальным текстам, вынужденная оперативно реагировать на книжные новинки экспресс-критика той слепоте, которая мешает разглядеть настоящую литературу?
Антон Осанов родился в 1991 году в городе Омск. Учился на факультете истории, философии и права ОГПУ (Омский государственный педагогический университет). Работал учителем в средней школе, краеведом, учётчиком в заповеднике, строителем. На данный момент работает с сетевой конкурсной литературой, литературой провинциальных сборников, прозой неизвестных или малоизвестных авторов как «литературный помощник» и критик.
Возвращение в рай
Всё-таки можно взять до детства счастливый билет. Он — в сборнике Аллы Горбуновой «Конец света, моя любовь», но даётся с условием, что прочитать нужно все четыре части.
Первая из них («Против закона») — грубоватое подростковое взросление на переломе тысячелетий; вторая («Бар “Мотор”») — локализация этого взросления в такой русской тёмности; третья («Иван колено вепря») — разрозненность из потешек и провокаций; четвёртая («Память о рае») — вновь переток в начало, даже за него, в трогательную эдемскую историю. Все части очарованы неизбежностью жизни и той присущей ей хрупкости, с которой в руке ломается льдинка. Текст Горбуновой нежен, болезнен, в нём — даже в мерзости порнографа Гришки — вечная тоска о преходящем, невозможность расстаться со страшным или простым. И хотя повествование будто хочет опрокинуться в чёрную питерскую балабановщину, самый крутой поворот вдруг выносит в до нашу эру, в чистое, до всего, начало. Мерзость схлынула, перед нами тихая гладь мемуара. Дача на финских болотах, ещё живой дедушка и то щемящее чувство, что идиллия обречена исчезнуть. Ведь рай — это место, от которого можно лишь удаляться. Воспоминания всё ещё выносят в него, но с каждым разом виток шире и непроглядней туман.
По отдельности части сборника скорее неприятны и немного хитрят. Первая часть — душность деталей, протокольное перечисление всего, что героиня в себя запихнула. Антураж намеренно узнаваемый, что срывает бурные поколенческие аплодисменты. Вторая часть чересчур по Проппу: наш мир, бар-пограничье и оккультный околоток, откуда приходит неведомое. Хтонические истории не леденят, так как интерпретированы с прямолинейностью какого-нибудь Юджина Такера (что, кстати, вполне возможно, ведь у Горбуновой философское образование). Чехарда третьей части просто пиньята, откуда просыпаются истории случайные, смешные, впервые отталкивающие и иногда хорошие. Толку от них немного. Ну вот столько написалось за многие годы, надо же куда-то впихнуть. Четвёртая часть — ностальгический эпизод из толстого до сих пор журнала. Хороший, обстоятельный эпизод. Легко возьмёт региональную премию.
А вот всё вместе — о, тогда появляется нежность соприкосновений. Текст будто обнимает тебя. И сразу тает что-то, тепло на душе становится. Не замечаешь больше мата, комиксов вагинальных. Другим ум занят: апокалипсисом, любовью. Конец света не акт, а процесс, это не проставление точки, а исход из неё — большой взрыв и долгий потом полёт. Собственно, все части и дают описание этого полёта с разных углов, техник, героев и смыслов. Только так всё могло состояться. В том магия, что не могло быть иначе.
С одной стороны, «Конец света, моя любовь» увлекательное чердачно-антресольное путешествие, когда отряхиваешь от пыли позабытое детство. Вот дача, подруги, увядающий сад, нестрашные почему-то бандиты, дурачки с рынка, выпивка, семейные истории, институт. Но здесь же таится опасность. Велик соблазн прочитать текст как «книгу поколения», которая наконец-то занесла в архив переходное российское время. Такое чтение сведётся к перечислению и либо к согласию с ним (и у меня было так!), либо к отторжению (что мне до пьяного Питера?). Это умилит даже, как вдруг пересмотренная из детства реклама: вот «Балтика», вот «Nightwish». Текст излишен в товарах, перемещениях, локациях, опытах. В нём много коллекционирования, запятых. В некоторых местах видишь вываливание. Кучу такую. Можно радоваться, что нашёл в ней что-то близкое — одним временем сформированы, а можно попросить убрать за собой. Это нехороший для текста звоночек, когда неприятны в нём не потрошения тел, а подача простого. Кто что где пил и с кем кто где совокуплялся… даже возмутиться не получается. Не Джи-Джи Аллин. Ну вот так вот на время качнуло приличную девушку. Получит образование, никуда не денется. Не до конца умрёт. Игры это. Так что лучше бы про чулан. И про бабушку. Вот там хорошо.
Хочется, чтобы поминальное письмо было соткано из лёгкого к жизни касания. Насколько хорош юродивый в чём-то рынок или бедовая бабушка, и как утомительны пубертатные вереницы любовников и наркоманов! Здесь есть недостаточная пограничность, явное слишком фланёрство, неудачно снимающееся маньяками и каннибалами, словно неформал перерос сон в канаве и захотел что-то кому доказать. Да, автофикшн — это всегда терапия, а она невозможна без проговаривания, но лучше всё-таки разделять исповедь и список покупок. Ведь вспоминающий текст может быть свободен, как в «Шуме времени» Мандельштама.
Со второй четверти «Конец света, моя любовь» пережимает дыхание, и вздохнуть не получается до последней освобождающей части. Середина сборника натужна и неинтересна, хотя и проколота допингом — всей этой хтонью и изнасилованиями, в общем, темами, которые так любят писатели с высшим образованием. Это слабо. Это — наискосок. Не будь в конце финских болот, не построенной ещё дачи, забившей огород сныти, дедушкиного звонка с «Мы закрываемся» — текст жил бы лишь в своём поколении и был бы понятен тем, кто тусил за гаражами или у Чёрной речки. Уже пару мгновений спустя это было бы лишь увлекательно, и книга бы просто пролистывалась. А так — из неё в рай можно попасть и только таким путём, как написано.
«Конец света, моя любовь» можно прочитать иначе. Не через вещи-порталы, а через очерчивание самого способа восприятия, когда память становится не тем, что мы помним, а тем, как мы помним. Память превращает минувшее в прошлое, создаёт дистанцию и глубину. Разговор о памяти — это разговор о мере утраты, не столько о том, что оказалось запечатлено, а о том чёрном бархате, куда ушло всё остальное. Пара вспышек из детства и ужас, что другие годы поглотила тьма.
«Конец света, моя любовь» такой сборник утраты. Причём не только личной. Это боль о самом писательском методе, который в силах лишь отождествлять и прихватывать. Большие нарративы где-то там, за порогом рынка, обуславливают повествование, вводят в него бандитов. Здесь же, внутри текста, полная утрата связности и порядка. Воспоминания не собрать во что-то единое, их можно лишь высыпать на стол из найденной под кроватью коробки да перебрать одиноким как всегда вечерком.
И такой подход работает. Горбунова удивительно с ним угадала. Её текст показал, что мы не хотим стирать из памяти одиночество. Уйдут близкие и иссохнет полынь, но то, что мы помним об этом, останется с нами до самого конца. Это конститутивный опыт. То, что слагает нас. Мы возводим себя из утрат. Именно утраты заделывают в нас дыры. Когда мы осознаём, что лишились рая, сразу же начинаем долгое к нему путешествие. Рай создаётся в вечном к нему возвращении, но в мечтах своих мы не можем сделать его реальнее, чем он когда-либо был. Мы лишь хотим вновь беззаботно принадлежать ему. Ведь рай — состояние допамятное. Если ты вспомнил его — значит, уже в пути.
Правда ведь, жуткая во всём тексте утрата. Словно дыры в земле какие-то. Проведи ладонью — сквозит. Мы вроде бы ещё живые, но что-то уже умерло, уже ушло, с нами навсегда простилось. Мы не в силах этого удержать. Не сомкнуть пальцы, и просыпается что-то. Удержать бы! Спасти! Горбуновой это удалось и, что самое интересное, удалось «вопреки» чуть ли не половине собственного текста. Странно даже, насколько естественна череда неудачных рассказов, из-за которых хочется пролистать середину сборника. Ну не получается без них. Не выносит иначе в рай.
Горбунова нарисовала его просто и потому убедительно. Рай — это возможность вернуться к родным. Туда, к первым нашим словам, в мир, о котором не знаешь, что он так жесток. И живы все. И вечное за окном лето.
У нас есть лишь несколько попыток воссоздать детство. Когда они исчерпываются, мы обращаемся к искусству. Например, к книгам.
Алла Горбунова написала одну из них.
Спасибо, Алла.
