Елена Михайловна Лепишева, 1983 г.р., литератор, кандидат филологических наук, сотрудник кафедры русской литературы БГУ, автор ряда статей о современной русской и белорусской литературе и театре. Живет в Минске.
Чистый взгляд: «Зулейха» как «мидл» литература
Яхина Г. Зулейха открывает глаза. М.: АСТ: «Редакция Елены Шубиной», 2015
Когда в смятении ты, писатель, гонишься за ускользающей мыслью… Когда в простодушном неведении ты ошибаешься — с датами, фактами, даже со слогом, я прощу. Я прощу тебе многое, слышишь, закрою глаза… Только — будь искренним в своем порыве. Будь честен со мной и с собой. Дай мне слышать твой голос, и, если он не сфальшивит и даст мне новое знание, мы выберемся. Вместе.
Представляю иронию читателя: эти строки вызвал у меня роман Г. Яхиной «Зулейха открывает глаза» — оскандаленный и в обсуждениях порядком надоевший, но, бесспорно, один из самых громких бестселлеров 2010-х.
Точнее, такой отклик вызвал не сам роман, а позиция критиков, в большинстве своем оказавшихся борцами за чистоту «высокохудожественного» слова. К сожалению, недоработки автора в этом плане исключили взгляд непредвзятый, который учитывал бы не только «минусы», но и «плюсы» — остросюжетность, развлекательность романа, привлекшие массового читателя. Чем так отпугивает маслит и нужно ли изучать тексты, выстроенные по его «лекалам»?
Безусловно, да. Еще Пушкин писал о том, что следует обращаться не только к произведениям, «имеющим видимые достоинства», но и к явно «несовершенным», однако вызвавшим общественный резонанс: в этом случае «нравственные наблюдения важнее наблюдений литературных» (ст. «О журнальной критике»). Вспомним и выводы ученых (как «классиков» Ю. Лотмана, В. Шкловского, так и современников М. Черняк, А. Житенева) о подвижности границы между «высокой» и «массовой» литературой и принципиальной неоценочности такого делении. А на практике что? Тексты, балансирующие между «высокой» словесностью и маслитом, оцениваются однобоко: критики подчеркивают их недостатки, не замечая достоинств, предъявляют «высокохудожественные» требования к автору, нацеленному на читателя массового с его потребностью в развлечении и «малых радостях» (любви, счастье — словом, во всем, что составляет повседневный опыт).
Неспособность (нежелание?) рассматривать роман Яхиной с учетом литературной иерархии привела к крену в сторону внелитературных факторов (вспомним скандал в татарском обществе, дискуссии о политической платформе автора etc.). Одними из первых, кто посмотрел на «Зулейху» сквозь призму стратификации литературы,стали литературовед и критик А. Жучкова, писатель Г. Шевченко и филолог, автор детективов Т. Шахматова[1], указавшие на близость «Зулейхи» маслиту. Однако произошло это спустя несколько лет после выхода романа. Почему?
В апреле 2020 года на телеканале «Россия-1» состоялась премьера киноверсииромана — масштабного 8-серийного проекта Е. Анашкина со «звездным» актерским составом: Ч. Хаматова, С. Маковецкий, Е. Морозов, Р. Мадянов. Это не просто вызвало новую волну интереса к книге, но (что важнее) ввело ее в контекст массовой культуры, обнажив противоречие между активным утверждением в этой нише (о чем свидетельствуют высокие темпы продаж и рейтинги просмотров) и оценками специалистов, большинство из которых рассматривали «Зулейху» с позиции «высокой» литературы: в рамках жанра исторического романа (М. Хабутдинова, С. Беляков, С. Казначеев и др.) или русской «лагерной прозы», как и роман З. Прилепина «Обитель» (Г. Юзефович, О. Андреева, К. Рылова и др.). Очевидные несоответствия текста Яхиной принципам данных жанров (отсутствие исторических, философски емких обобщений, грубые фактические нарушения) и дали повод усомниться в эстетической значимости книги, фактически опровергли мнение о ней как о важном межкультурном явлении (Ш. Идиатуллин, З. Батаева, Р. Беккин).
Показательно то, что принадлежность произведения Г. Яхиной к массовой культуре отмечена двумя писателями, способными интуитивно вычислить авторскую стратегию, нацеленную в данном случае на читателя «усредненного». Иначе как объяснить акцент на занимательности, мелодраматичность, избегание острой постановки «болезненных» проблем советской истории? Более того, известный культуролог, публицист и писатель (!) З. Наурзбаева прямо заявила о намеренном искажении в романе исторической правды, поскольку автору «нужно было, чтобы события развивались именно так, чтобы выразить свою идею»[2].
К такому же выводу пришла и я, когда обратилась непосредственно к тексту. И вот здесь, несмотря на «недоработки» и подмоченную репутацию книги, мне удалось обнаружить ряд удачных решений. Это и острота сюжета, и притягательность образа Зулейхи, и созданная чувственными обертонами эмоциональная атмосфера, где есть место состраданию чужой боли, тоске по несбывшемуся, пафосу созидания. И вместе с тем, было что-то не то — так подсказывало «читательское бессознательное»…
Пазл начал складываться, когда я представила «Зулейху» в форме пьесы. Но ведь это роман, хотя о «несколько кинематографичном стиле повествования» предупреждает в аннотации Л. Улицкая, а специалисты в области драмы Т. Журчева, Т. Шахматова говорят об элементах мелодрамы[3]. Значит, речь идет об эклектичности авторского мышления и ракурсе подачи материала, близком не столько эпическим, сколько драматургическим жанрам.
К такому выводу подталкивает прежде всего сюжет: Г. Яхина пишет не об исторических катаклизмах как таковых, а о сфере частной жизни на их «фоне», причем вводит только «кульминационные» (наиболее зрелищные, эмоционально насыщенные) эпизоды, соединяя их по принципу монтажа, подобно сценарным планам спектакля. Отсюда — нарушение правдоподобия ради занимательности (сложно представить, как не владеющая оружием Зулейха с первого же выстрела убила медведя) или же «идеи». Возьмем рисунок Эйфелевой башни, посланный с фронта Иконниковым, который, будучи солдатом советской армии, не мог попасть в Париж. Не думаю, что писатель с филологическим образованием настолько плохо знает историю. Значит, другая роль у этого эпизода, который можно трактовать не как грубое нарушение исторической правды, а как попытку учителя морально поддержать ученика, показать существование за пределами лагеря «большого мира» — Парижа как пространства мечты.
Если бы «Зулейха» была пьесой, я выделила бы коллизию межличностных отношений (с яркой «любовной» линией) и коллизию бытийную, раскрытую, однако, в мелодраматическом ключе как противостояние героя неумолимому Року (особое место занимают вещий сон, недоброе предзнаменование). Вместе с тем, в романе нет коллизии экзистенциальной, которая, как правило, сопровождает ситуацию выбора своей судьбы, поскольку в центре художественного универсума — человек, не способный на рефлексию, находящийся во власти бессознательных импульсов.
В защиту автора могу сказать, что, судя по всему, это сознательный ход. Примечательно, что не только неграмотная крестьянка Зулейха, но и другие герои (ленинградские интеллигенты, Игнатов, Бакиев) не пытаются осмыслить свое положение и не рассуждают, воспринимая мир как враждебное «здесь и сейчас», в котором нужно физически выжить. Не это ли делает их близкими и понятными нам, читателям ХХI века? Сошлюсь на известного популяризатора науки Т. Черниговскую, которая называет современного человека, незащищенного в техногенном мире, Homo Confusus[4].
Мне кажется, задача книги — показать первый сдвиг в мироощущении человека, тотально задавленного Судьбой. Неслучайно динамика образа Зулейхи (которая на протяжении шестнадцатилетней ссылки остается неграмотной и скорее приспосабливается, чем противостоит обстоятельствам) проявляется лишь в финале во время побега Юзуфа, когда она, преодолевая материнский инстинкт, «открывает глаза» на существование «иной» жизни за пределами лагеря и впервые искренне обращается к Упырихе «мама» — как к волевой, сильной личности. Отсюда, видимо, то гуманистическое звучание, тот пафос веры в человека и общее созидание (вспомним легенду о чудо-птице Семруг), которые создают приподнятую эмоциональную атмосферу, привлекают читателя. Привлекли они и меня.
Но вот «техника создания» персонажей ближе драме, чем эпосу: автор выхватывает какую-то одну черту, оставляя за скобками нюансы национальной ментальности (многонациональный «контингент» подан достаточно стереотипно), социально-историческую обусловленность характеров (к примеру, что можно сказать о причинах замужества Зулейхи или о дореволюционной жизни Игнатова?). Все это существенно упрощает образы, более того — благодаря приему гротеска «окарикатуривает» их в русле популярных кинофильмов, анекдотов. Например, в красноармейце Игнатове угадываются черты Сухова из к/ф «Белое солнце пустыни» и анекдотического Чапаева, в Горелове — обитателей «блатного мира» из к/с «Место встречи изменить нельзя». Близки драматургии и демонстрация эмоций через физическое состояние (Зулейха воспринимает мир как холод, боль, разочарование Игнатова в партийном руководстве выражается в пьянстве, психическое расстройство Лейбе — в ощущении яичной скорлупы), и отсутствие развернутых монологов (их заменяет несобственно прямая речь).
Все это говорит об одном: направь Г. Яхина свою идею в драматургическое русло, получилась бы увлекательная мелодрама с «накалом страстей», сюжетной «робинзонадой» или даже народная драма с дидактизмом и «грубым» комизмом. Однако произошло то, что произошло: к дебютной книге были приложены «высокохудожественные» критерии, мелодраматизм и эклектика авторского мышления остались «незамеченными».
Когда я пишу о приемах драмы в романе Г. Яхиной, отчетливо понимаю: это не сознательная стратегия. Уже в процессе подготовки статьи я узнала о ее сценарном опыте, ознакомилась с удачным (судя по рецензиям) сценическим прочтением «Зулейхи…» в Башкирском театре драмы, со скандальной киноверсией. А значит, «ложится» на драматургическую форму роман, не сопротивляется… И хотя использование этих приемов создает эффект «недоработанности», не лишена книга и достоинств, главное из которых — стремление показать трагические события 1930-1940-х годов сквозь призму индивидуальной судьбы и семейной истории (в основе сюжета — опыт жизни в лагере бабушки Г. Яхиной). Отсюда — популярность в сегменте массовой литературы (что видно по премиям читательских симпатий «Большая книга» и «Книга года»). При этом позиционировать «Зулейху» как новаторское произведение «высокой» словесности (обязательное для «Ясной Поляны» и «Русского Букера»), недопустимо, несмотря на созвучность ряду тенденций современной литературы.
И вот здесь я возвращаюсь к пафосу своих начальных строк: мы выберемся, если ты, писатель, дашь мне новое знание о мире. Дает ли это знание Г. Яхина? Взыскательному читателю — нет, поскольку знаковые тенденции современной литературы реализованы слишком упрощенно: «экзистенциальная среда лагеря» (Л. Старикова) подана с акцентом мелодраматизма, особая чувствительность «женской» литературы к хрупкости человеческого бытия — без авторской иронии. И в контекст татарской литературы с ее сосредоточенностью на национальной идентичности произведение Г. Яхиной вписывается с трудом (что само по себе не делает его несостоятельным)[5].
Но ведь все это и не нужно читателю массовому, для которого гораздо важнее увлекательность романа, реализация этической потребности в «абсолютных» ценностях, противостоящая тотальной иронии постмодернизма. А значит, книга Г. Яхиной значима как удачный пример литературы «мидл», которой удается адаптировать лекала «элитарных» текстов к потребностям современного Homo Confusus.
___________________________________________________________
[1]Жучкова А. О трех «этажах» литературы и загадке Гузели Яхиной // Легкая кавалерия. – 2019. – № 5; Шевченко Г. Что не так с Зулейхой // Культура от 4 апреля 2020 г; видеоролик Т. Шахматовой «Зулейха закрывает гештальт: филологическое расследование скандала» на сайте http://shakhmatova.net.
[2]Диалог З. Наурзбаевой и З. Батаевой.
[3]Журчева Т. Гора родила мышь // Свежая газета. Культура. 2020, № 8–9. С. 181–182; указ. видеоролик Т. Шахматовой.
[4]Он-лайн лекцияТ. Черниговской «Человек растерянный — Homo Confusus и новая цифровая реальность».
[5] Схожие процессы наблюдаются в белорусской литературе, где остро стоит вопрос о статусе произведений русскоязычных авторов.
