Инна Ростовцева родилась в 1938 году. Окончила филологический факультет Воронежского государственного университета и аспирантуру МГУ. Критик, литературовед, поэт, переводчик.  Член Союза Российских писателей. Работала в журналах «Детская литература», «Советская литература на иностранных языках», «Лепта». С 2006-го по 2016 г. Доцент Литературного института им. А.М. Горького, руководитель творческого семинара поэзии. Автор книг «Сокровенное в человеке» (1968), «Николай Заболоцкий. Опыт художественного познания» (1984), «Между словом и поэзией» (1989), «Стихи частного человека» (1999), «Ночь. Продолжение. Вторая книга стихов» (2013) и других, а также многочисленных статей о русской классической и современной поэзии. Член Русского Пен-центра и Международного Пен-клуба Всемирной ассоциации писателей. Участник международных научных конференций. В 1995-м и 2011 гг. читала лекции в Зальцбургском и Венском университетах. Лауреат премии «Артиады России» (2002), Горьковской литературной премии (2006) в номинации «Наши достижения», журналов «Юность» и «Наш современник», а также других литературных премий. Живет в Москве.

Павел Глушаков родился в 1976 году. Доктор филологических наук. Область научных интересов — литература Русского зарубежья (историческая проза С. Минцлова, И. Лукаша, Л. Зурова), творчество писателей «традиционной школы», в особенности В. Шукшина. Автор книг: «Современная русская поэзия: 1970-80-е гг.» (2001), «Очерки творчества В. М. Шукшина и Н. М. Рубцова: классическая традиция и поэтика» (2009), а также ряда статей, опубликованных в российских и зарубежных изданиях, в том числе «Новое Литературное Обозрение», «Вопросы литературы» и др.

Взгляд сквозь время: диалог Инны Ростовцевой и Павла Глушакова. Часть 2

Часть 1 читайте здесь

П. Г.: Человеческие судьбы… Трагичность судьбы творца – не творца вообще, а именно конкретного поэта, конкретного прозаика – это Ваша, если так можно сказать, заветная тема. И тут (если Вы мне позволите) я хотел бы поговорить о судьбе поэта, чьё творчество тесно переплелось с Вашей жизнью, соединив поэтическую судьбу и судьбу критика. Я, конечно, имею в виду Алексея Прасолова. Казалось бы, после подготовленной Вами книги «Я встретил ночь твою» что-либо добавить к этой поистине трагической теме нечего. Однако эта тема до сих пор кажется живой, неуспокоенной и потому незаконченной, как бывает абсолютно незаконченным именно живое, настоящее… Мне кажется, читателю будет полезно узнать о таких живых встречах, о людях, так или иначе скрестивших свою судьбу с Вашей.

И. Р.: Есть встречи, дарованные самой Судьбой, а Судьба, как известно, имеет смысл и вес: они входят в личную и определяют творческую биографию.

В юности это встреча с воронежским поэтом Алексеем Прасоловым (1930–1972). Творческий диалог с ним, имевший место в 1962–1964 годы, когда А. П. находился в тюрьме, я восстановила через 30 лет в книге писем поэта ко мне, тогда начинающему критику. Книга получила название по прасоловской строке «Я встретил ночь твою…» и подана как «роман в письмах» – с оглядкой на Достоевского, полагавшего, что развитие русской литературы пойдёт по эпистолярному направлению и этот жанр будет занимать в ней ведущее место. К такому мнению позже приходил и Андрей Платонов, не успевший осуществить замысел романа в письмах «Однажды любившие…»

Мне кажется, что «однажды любивший» предстаёт в упомянутой Вами книге (2003 года) как человек и поэт, неизвестный литературной воронежской среде, – умный, талантливый, с твёрдым и ясным пониманием глубоких вещей («Нежность выживает только в твёрдой оболочке, а мы живём не среди мягкотелых моллюсков…»). Смысл своего прихода в мир и назначения («Ты пришла, чтоб горестное – прочь, / Чтоб земля светилась, как арена, / Чтобы третьей – только эта ночь / На огне на праздничном горела. / И пускай взывает к небу дым / Пусть ночная кровь заговорила, / На земле мы верно повторим / Только то, что в нас неповторимо»).

Участие в трудной судьбе Прасолова, хлопоты по его досрочному освобождению и утверждению в русской поэзии вывели меня на Александра Твардовского. О двух встречах с ним я рассказала в воспоминаниях «История неведомо для нас всё запишет» (первая публикация в журнале «Подъем», 2007, № 9).

К середине 60-х относится ещё одна памятная встреча – с поэтом Олегом Чухно (1937–2009). Он учился на филфаке МГУ и сдавал мне, тогдашней аспирантке, экзамен по советской литературе. Помню, у него в билете был вопрос «на засыпку» – о производственных романах Галины Николаевой, которые он, конечно же, не читал и не пытался скрыть этого, как-то вывернуться, а смотрел на меня, слушал мои педагогические нотации и улыбался. Так, как могут улыбаться только дети и поэты. А когда экзамен закончился, ждал меня за дверью и пошёл за мной – и весь день ходил следом по московским улицам… «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке» (М. Булгаков).

На какое-то время он исчез, а потом вновь появился с просьбой быть оппонентом его дипломной работы «Метафора в поэме “Про это” Маяковского». Это была работа поэта о поэте – очень яркая, самостоятельная и свежая; не случайно профессор В. Дувакин, видный специалист по творчеству Маяковского, сказал на защите, что за всю свою жизнь не встречал более оригинального прочтения метафорического строя поэмы, хотя считал, что знает об этой вещи всё.

Стихи самого Олега Чухно в 60-е годы упорно нигде не хотели печатать, видимо, за ту «бескорыстную оригинальность», которую так ценил В. Комаровский. Она предполагает особую содержательность формы, проявляющую себя в свободном движении очеловеченных страданием образов: «Был голос ночи вдавлен в снег, / Был паровоз, как конь, неловок, / Запутался тяжёлый бег / В железе скомканных постромок» («Катастрофа», 1 января 1967 г.).

В попытках переломить эту несправедливую ситуацию с непечатанием, ввести столь яркую творческую индивидуальность в литературу 60-х я обратилась к известным современным поэтам. Так состоялись мои встречи с Павлом Антокольским (оценил Чухно, но не помог напечататься, считая – рано), с Паруйром Севаком: тот высоко оценил талант поэта, напечатал его стихи в журнале «Литературная Армения» (1968) под псевдонимом Олег Ямов и пригласил приехать в Армению. Но вскоре Паруйр трагически погиб в автомобильной катастрофе (17 июня 1971 г.), а вместе с ним – и надежда на встречу, могущая изменить судьбу поэта в лучшую сторону…

Олег Чухно познакомил меня с Юрием Кузнецовым – оба из Краснодара, они почти одновременно приехали в столицу покорять московский Олимп, но их человеческие и творческие судьбы резко разошлись. История этой дружбы-вражды, этих антиподов по типу «Ван Гог – Гоген», где Ван Гог – лицо страдающее и трагическое – это, конечно, Олег Чухно, а неизвестный и успешный Юрий Кузнецов, ни в чём не помогший впоследствии своему бывшему другу, – ещё ждёт своего осмысления (я написала об этом в статье «Бескорыстная оригинальность», в журнале «Наш современник» № 11, 2017).

При жизни у Олега Чухно вышло две книги: составленные и изданные мною «Стволы и листья. Стихи их ХХ века» (М. «Вече», 2002) и вышедшая на основе этого издания книжка «На шаг от эшафота» (Славена, Варна, 2003) на русском и болгарском языках (составитель, автор предисловия, переводчик Владимир Стоянов).

Поэт успел увидеть эти книжки, порадоваться; особенно ему нравилась болгарская – на поздних фотографиях он стоит с ней в руках.

Он умер в станице Северской Краснодарского края в психоневрологическом интернате. Похоронен в станице Азовской. На могильном памятнике высечены строки: «Русская дорога. Белая дорога / Точно отраженье снега, бега Бога». Но могли быть и другие – ранние, провидческие: «Я не боюсь бесследно сгинуть. / Я – лист, в себе неистребим. / Как тело, превращаясь в глину, / Я жив сознанием своим» (1963).

…Из более поздних встреч, относящихся ко второй половине 80-х, не могу не отметить встречи с Леонидом Максимовичем Леоновым. Это были не просто случайные встречи по случайным поводам, а общение, длившееся десятилетиями, с 1984 года, – разговоры с большим художником, которые, конечно же, много давали мне. Но что-то, видимо, и Леониду Максимовичу: не случайно за несколько дней до смерти (1994) он просил родственников мне позвонить.

Меня поразило в писателе Леонове его потрясающее чувство интуиции. Помню, как первый раз, обратившись к нему по какому-то незначительному деловому поводу – а Леонид Максимович всегда сам брал телефонную трубку – без секретарей и домашних, – я, закончив короткий разговор, так и застыла обескураженно на месте, коря себя за то, что не сумела поговорить с Леонидом Максимовичем, – а так хотелось. И он, вдруг словно прочитав мои мысли, тут же перезвонил мне сам…

Не менее впечатляли подлинная интеллигентность, образованность, эрудиция – в наших разговорах он не раз свободно цитировал наизусть на латыни Горация, читал «Пророка» Пушкина, особо восхищаясь строкой: «… как труп в пустыне я лежал…»

И особенно трогала та боль («здесь со своею болью обитаю я»), которую он испытывал оттого, что уже не может в полную меру сил, то есть по-леоновски профессионально, продуманно, отточенно завершить свой последний труд – свою «Пирамиду», выстроив её окрестность, как мудрый архитектор, по своим лекалам. «Трудные места» он пытался диктовать помощникам – и каждый раз мучительно морщился: «Не так, не то…».

Писатель говорил о редких минутах счастья, которые в процессе напряжённой работы выпадают на долю и служат ему высшей наградой в его многотрудном деле – почувствовать, что ты приблизился к грани, имя которой – художественное совершенство.

Буквально под диктовку Леонида Максимовича я записала следующие его слова: «Труды художника оплачиваются не частыми озарениями, возникающими, как звезда, которая сразу объединяет в целое разбросанный, не осмысленный ещё хаос произведения».

В последние годы жизни Мастеру таких озарений, по-видимому, не хватало.

Как написать биографию Леонова? «Только через биографию моих героев», – заметил писатель. И пояснил на примере своего любимого Достоевского: «Мёртвый Дом» – Раскольников – Идиот – Апполинария Суслова и т.д.»…

Я очень хотела что-нибудь подарить Леониду Максимовичу, но что? У меня была хорошего исполнения посмертная маска русского гения, и мой выбор пал на неё.

Леонов отказался маску принять, сказав: «Я не смогу при Нём писать».

…Сквозь время проступают ещё живые лица, особо запомнившиеся: Серебряного века – Ирины Одоевцевой (она повторяла одно: «Коля Гумилёв, Коля Гумилёв» и приехала в Россию в конце жизни посмотреть, жива ли память о нём. Она настоятельно утверждала, что Гумилёв был монархистом и состоял в заговоре Таганцева: в нашей прессе в это время появилась другая точка зрения – не был, не состоял) и Анастасии Цветаевой (в 1987 году мы с дочерью были у неё дома, и она спросила нас, как мы понимаем улыбку Моны Лизы – Джоконды – она видела её в Лувре); армянского прозаика Гранта Матевосяна (говорили с ним у него дома в Ереване о Бахтине) и литовского поэта Марцелиюса Мартинайтиса (в 90-е брала у него интервью в Вильнюсе для «Литературной газеты»), а также латышского поэта Ояра Вациетиса (говорили о его стихотворении о самолёте, который упал в море без единой царапины, целый); проступают и голоса – Леонида Мартынова (звонкий, ершистый, напористый голос; разговаривала с ним о переводе его стихотворения «Ночные странники» на немецкий и французский языки); Марии Петровых (застенчиво-трогательный, виноватый голос: «Я очень люблю Заболоцкого, но написать статью о нём для журнала “Советская литература” не смогу»), Виктора Василенко (доброжелательным голосом рассказывающий о себе и о своей трагической жизни с человеческим достоинством), Виктора Шкловского (мы говорили с ним о поэте и переводчике Державине. С хитрецой глядя на меня, он сказал: «Я плохо помню. Я даже жизнь свою не помню»).

Впрочем, здесь я уже вступаю в область мемуаристики – для меня, практика, область жанра неизведанную, полную всевозможных ловушек и загадок…

П. Г.: Творчество А. Т. Прасолова – большая и всё ещё, думается, малоисследованная страница в истории русской поэзии ХХ века. Настоящий поэт всегда стоит как-то особняком, это понятно и объяснимо, но мне кажется, что литературная мысль в долгу перед Прасоловым. Серьезные академические учёные как будто пасуют перед этим поэтическим феноменом. Какие задачи стоят перед критиком в изучении творческого наследия этого поэта?

И. Р.: Хотя Алексей Прасолов входит во все антологии русской поэзии ХХ века, тем не менее на сегодняшний день он остается по-настоящему неосмысленным сложным автором, не поддающимся ни скороспелому признанию, ни запоздавшему, как и Платонов, открытию, ни упрощенному краеведчески-земляческому углу зрения.

Мироздание поэта по-прежнему остается свободным для глубоких исследований и прочтений. Это прежде всего относится к философской содержательности прасоловской лирики, её ярко выраженному экзистенциальному характеру. Впервые обратил на это наше внимание австрийский славист Алоиз Волдан в серьёзной научной статье «Алексей Прасолов – философская поэзия из провинции» («Wiener Slavistisches Jahrbuch», 31/1985, Вена), где он прямо говорит о том, что «брошенность (Ausgesetztheit – беззащитность) человека в космосе между небом и землёй напоминает заброшенность (Geworfenheit)» человеческого существования М. Хайдеггера: диалектика трансцендентности противоречивого мира и одновременной привязанности к этому миру допускает сравнение с диалектикой человеческой свободы Ж.-П. Сартра. Но и связь поэзии Прасолова с русской классической традицией XIX века (Лермонтов – Тютчев – Достоевский) пока больше декларируется, чем изучается, не находит точной постановки самой проблемы и её серьёзных разработок. Первой ласточкой в этом направлении стала, по-моему, Ваша, Павел Сергеевич, статья «О лирике Алексея Прасолова» («Литературная учеба», 2010, № 6).

Но на повестке дня стоят и более конкретные вещи, которые помогут лучше оценить по достоинству «философского поэта из провинции».

Прасолова не издавали в Москве более 30 лет. Необходима подготовка текстологически корректного издания прасоловских текстов (стихи, проза, эссе, письма).

Увы, на сегодняшний день такого издания нет (в сравнении с тем же Рубцовым, которому он уступает в музыке стиха, но не в мысли): тексты тщательно не выверены, одни и те же ошибки кочуют из сборника в сборник.

Так, в начальной строке раннего стихотворения «Лось» «шпуры дымились, мы беды не ждали» «шпуры» упорно печатаются как «шнуры» – тянутся они, тянутся и не могут дотянуться до глаз редактора, не замечающего разницы этих понятий.

Вызывают недоумение и произвольные, продиктованные субъективными пристрастиями и соображениями составителей воронежских книг усекновения отдельных четверостиший, в результате чего происходит искажение смысла стихотворения в целом и подмена его адресата. Как это случилось со стихотворением «Всё – без неё… И этот стих…», которое в издании 1984 года (Воронеж, Центрально-Чернозёмное издательство) напечатано без последней, третьей, строфы: «И словно въявь исполнят долг / Несуществующие руки, / И ты опять услышишь звуки, / Как я тот голос, что умолк». А именно в ней заключена важная мысль поэта о фантомной боли живого чувства, преодолении трагедии любви исполнением своего профессионального долга.

Вызывает сожаление, что остаётся непрочитанным «Роман в письмах» (в уже упоминавшейся книге «Я встретил ночь твою…») как диалог поэта и критика. Не осмыслен литературоведами круг чтения А. Прасолова, ведь перед нами редкий случай: поэт одновременно читал – иногда впервые – классические книги и книги своих современников и писал своё, не заимствуя, не подражая, не подпадая под влияние, а стратегически точно выстраивая свой образ поэта мысли…

И он стал им… Алексей Прасолов существует в большом времени. Он – поэт Будущего.

П. Г.: Вы много и интересно говорили о литературе, но мне кажется, что в живой творческой практике сложно однозначно и точно очертить роль и место критика в процессе литературного функционирования; кто он, литературный критик, каково его место и каковы его творческие задачи? И та же проблема: критики и критика как таковая. Что это вообще за профессия, и профессия ли это?

И. Р.: Белинский считал: дарование критика есть дарование редкое и потому высоко ценимое; и в этом смысле нельзя говорить, что критика – это профессия, это – поручение свыше, которое, как известно, надо выполнить. Но это вовсе не значит, что не должно быть профессиональной критики – умной, образованной, наделённой эстетическим чувством, принимающей на себя обязанности оценки художественных произведений, их достоинств и недостатков, или выражения на основе литературы мнений своей эпохи, или… Да мало ли чем может и должна быть критика! Её важнейшее значение и роль в развитии отечественной словесности века XIX-го общеизвестны. Она – бесценный опыт первого прочтения книги.

Но чем ближе к XXI в., тем явственней проступает другая сторона проблемы, связанной с критикой.

Ещё во второй половине ХХ в. М. М. Бахтин заметил и отчётливо сказал: писатель и читатель должны понести взаимную ответственность друг за друга. Когда в пошлой прозе жизни виноваты и близорукость художника, и нетребовательность его читательских запросов.

Нечто похожее наблюдаем мы и в наши дни, когда на месте писателя оказывается критик. Критик и читатель тоже должны понести ответственность друг за друга. Критик не может не понимать, что в неразборчивости читательского вкуса, всеядности, бездумном потреблении массовой культуры, увлечении низкого пошиба триллерами и блокбастерами повинны и уклончивая размытость его жизненной и гражданской позиции, и неуменье говорить истину и находить язык разговора с читателем о том, что ему следует читать в современной литературе в первую и вторую очередь (те книги, что учат, облагораживают душу, воспитывают), а что – нет.

Читатель же, в свою очередь, существуя, «как в землю закопанный клад», не питает кровеносные сосуды критической мысли своим богатым жизненным опытом, нравственными наблюдениями и чувствами.

И это приводит к ощутимо печальному результату. Критика сегодня не думает, не мыслит, не оценивает. Стремясь во что бы то ни стало к художественности, – той, которой, по её мнению, обладают роман или мемуары и даже эссе, она, сама того не замечая, размывает границы собственного жанра. Утрачивает главное присущее ей достоинство – мысль. Цель и задачи.

Неискушённый читатель сегодня нередко встречается не только с откровенной графоманией, но и с неоткровенной искусностью, выполненной словами «мёртвыми и злыми» (Ахматова). Найти их, распознать, оберечь душу читателя от медленно растлевающего яда вряд ли возможно без «скорой помощи» критика.

Существует целая армия стихотворцев, которых никогда не касался острый луч критики, – а это значит, они никогда не получали профессиональной оценки, – хотя это не мешает им вполне комфортно себя чувствовать в литературе. Горько сознавать, что такая армия растёт, а армия критики убывает.

Если критика – это критики, то критиков – мало и становится всё меньше и меньше.

Но критика – это ещё и время.

Горько сознавать: в последние десятилетия (90-е – начало XXI-го) мы потеряли время критики. Она практически сошла на нет, не получив государственной поддержки (совещания, семинары молодых критиков, издание книг – то, что было в 60–80-е) и общественного внимания к ней. Аннотации, рекламные ролики, юбилейные материалы (как не вспомнить здесь К. Случевского: «Всё юбилеи, юбилеи… / Жизнь наша кухнею разит / Судя по ним, людьми большими / Россия вся кишмя кишит») не могут заменить, хотя и стараются, полноценных критических статей, оценочных рецензий, разборов и обзоров по русской литературе – «взглядов» на неё текущего года.

И эта утрата – одна из самых ощутимых для литературного процесса. Кажется, что без нее, критической мысли, ничего не движется в нём, а кружится, как заводная пластинка, в кругу одних и тех же имён – «известных», «великих», «выдающихся» современных писателей (кто проверит?).

Чем должна быть сама критика? «Движущейся эстетикой», «шагом вперёд, открытием нового, расширением пределов знания» (Белинский)?

Быть или не быть ей такой – покажет будущее.

П. Г.: Если Вы не против, давайте коснёмся того, что можно назвать нормативной стороной деятельности критика. Я имею в виду столь популярные теперь заветные списки самых нужных и полезных книг, произведений, авторов. Но я бы хотел получить не Ваши рекомендации (это само по себе было бы тоже весьма поучительно и интересно), а узнать о Ваших литературных предпочтениях, тех книгах, которые сформировали Вас как личность и профессионала.

И. Р.: Вопрос труден. Потому что не каждое произведение, признанное классическим при жизни автора или получившее признание впоследствии, в «большом времени», может быть названо книгой. Это именно должна быть книга. Книга, бумажная версия её, а не интернет-книги (аудио- и электронные версии).

Книга должна иметь много необыкновенных свойств. Великий сюжет, явный или тайный. Незадолго до смерти Заболоцкий делится с женой последними замыслами о создании трилогии из поэм: «Смерть Сократа», «Поклонение волхвов», «Сталин». Это бесспорно великие сюжеты. Они предполагают архитектурную завершённость и точность построения. Нравственную идею. Сложную разветвлённую философскую систему – «пучок смыслов». Глубокую корневую связь с традицией, когда, как в соборе, «мысль трех веков горит огнём» (Заболоцкий), но есть и – по Фуко – прыжок в сторону – к новизне. Преодоление материала, искусности, стиля ради конечной авторской цели – преображения души читателя…

К таким книгам я бы отнесла «Божественную комедию» Данте, «Мельмота Скитальца» Метьюрина, «Вий» и «Мертвые души» Гоголя, стихотворения Тютчева, «Идиота» и «Бесов» Достоевского, «Новые стихотворения» Р.-М. Рильке, «Кипарисовый ларец» и «Книгу отражений» Иннокентия Анненского, Книгу первую («Столбцы и поэмы» (1926–1933) и Книгу вторую (1932–1958) Николая Заболоцкого, «Вор» Леонова, «Сто лет одиночества» Г. Маркеса, «Стужу» (Frost) Томаса Бернхарда.

Эти книги было бы поучительно прочитать как бы заново – в незнакомом месте, хотя бы и на необитаемом острове, – в условиях полной сосредоточенности и одиночества. А главное – в отсутствии того «информационного зеркала», перед которым, по Цветаевой, происходит «развоплощенье человеков» – «читателей газет» – «хватателей» пустот…

Возможно, это будет иной, ещё не известный нам род чтения (незамутнённым разумом) – не «текста», а именно Книги. Как уникальной проекции человеческого пути.

П. Г.: Мне кажется, что в результате нашей беседы я мог бы взять на себя смелость сформулировать Ваше творческое кредо – преумножение любви и добра в душах, освещённых благотворным светом разума. Я не ошибаюсь?

И. Р.: Помните, у Пушкина в статье «Александр Радищев»: «… нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви». Так вот. Любовь к Поэзии. Именно она направляла мою мысль в поисках истины. Это и открытие нового имени, восстановление подлинных, пропущенных, не востребованных своим временем писателей. И поддержка молодых талантов (с 2006-го по 2016 г. я – доцент кафедры творчества Литературного института им. Горького). И сочувственное отношение к слову, которое, согласно Рильке, «должно стать человеком».

Впрочем, далее критик во мне умолкает: есть вещи, которые лучше сказать о себе «из первых уст» – своими стихами:

Какие-то высшие силы

За нами следят.

До самой могилы
Живой, неотступен их взгляд

Быть может, из душ отлетевших

Скатался единственный глаз

И смотрит в нас, жизнь потерпевших,

И луч поднимает за нас.