Андрей Пермяков
Родился в г. Кунгур Пермской области, окончил Пермскую медицинскую академию, работает в фармацевтической промышленности. Публикует стихи, прозу, критические статьи в «Знамени», «Новом мире», «Волге», «Арионе», «Воздухе» и других журналах. Живёт и работает во Владимирской области. Изданы две книги стихов и три книги прозы. Лауреат Григорьевской премии (2014) и премии журнала «Новый мир» за 2020 год.
Зеркала
О постсетевой литературе. Книги Анастасии Мироновой, Бориса Стомахина и Никиты Садкова
Бумеры не могут в постиронию
(зумеры)
Время, к счастью, летит быстро, и многие термины, казавшиеся ужасно новыми, стареют, переставая отражать первоначальную суть. Так произошло с появившимся в начале века определением «Сетевая литература». Изначально предполагалось, что интернет даст замечательные возможности, связанные с гиперссылками, интерактивностью, анимацией и прочими обновками сущего. Например, вдруг удастся адекватно представить читателю «Бесконечный тупик» Дмитрия Галковского.
Жизнь, однако, оказалась хитрее. Практически все успешные проекты, выросшие из сети — от «Духless» Сергея Минаева до «Пятидесяти оттенков серого» — потребовали воплощения на бумаге. Далее те проекты могли попасть на экран, разойтись на мемы, принести миллионы, но полиграфический этап был необходим. Исключений немного. Дмитрий Горчев в целом так и остался сетевым литератором, но там особый случай сразу по множеству параметров.
Место пусто не бывает. «Сетевая литература умерла — Да здравствует постсетевая литература»! Случилось неожиданное: написали книги авторы, известные в качестве публицистов.
I.
Анастасия Миронова получила начальную популярность в качестве колумниста издания Газета.ру. От прочих страдающих публицистов либерального направления её отличала какая-то народническая нотка. Или даже просвещенческая. Мол, население у нас низкокачественное, но это от неграмотности. Мы сейчас всё исправим. Кому-то нравилось, кто-то посмеивался. Известность пришла вслед за появлением двух близких по времени публикаций — точной последовательности не вспомню, но суть и не в последовательности. Сначала Анастасия написала колонку на тему неумения российских женщин возрастом за сорок готовить еду, а затем, говоря о романе Влада Ридоша «Пролетариат», заметила: «Задача множества граждан России — получить как можно более калорийную пищу за как можно меньшие время и деньги. Люди зарабатывают мало, а работают много. Много устают. Они не готовят супы из тыквы калорийностью в 30 ккал/100 гр, и то если раскошелишься купить немного сливок. Тыкву чистить долго. Резать, варить. У людей нет на это сил».
Тут грянула буря. Довольно предсказуемая. У каждой нации и каждой социальной группы есть фетиши, коих лучше не касаться. Где-то это футбол, где-то национальная принадлежность, а у наших дам, достигших определённого возраста, — кухня. Вопрос, касающийся именно блюд из тыквы, не стоил этой самой выеденной тыквы. Страна огромна, кулинарные традиции различны. Можно проехать в начале октября по трассе М-5 Урал через Мордовию, когда там тыквы размером с карету лежат вдоль дорог чуть не даром. Много всего из тыкв готовят в Бурятии и Хакасии. Через очень малое время после публикации Мироновой в моей ленте Фейсбука появилась запись пользовательницы из Северного Казахстана, где погодные, природные, да и культурные различия с югом Сибири минимальны: «Настала пора салатов с тыквой, котлет с тыквой, запеканок и всего-всего с тыквой, тыквой, тыыыыквой!» Про несочетаемость тяжёлого труда с лёгкими закусками тоже не слишком верно: достаточно побывать на охоте, в походе или на строительстве частного дома — готовят не хуже, чем работают. Возможно, на Северо-Западе, где обитает Анастасия, традиции иные, но повторим: страна большая.
Тем не менее, общественность всколыхнулась. Автору припомнили прежние публикации и посты. Следующий пассаж был охарактеризован как «биологически фундированный расизм[1]»: «Сегодня в провинции уже узнают человека, приехавшего из Москвы или Петербурга, просто по речи, внешнему виду. Я хожу в шубе из берлинского секонд-хенда, она стоила 15 евро. Меня в провинции часто спрашивают: а вы откуда? Потому что у меня для провинции необычная шуба, нормальная кожа, брекеты и отсутствие говора». Часть правды в определении есть: теперь, с ростом социального расслоения в столицах, с распространением заказов одежды и обуви через Интернет, с развитием сетевых барахолок разница в одежде стала определяться скорее региональными особенностями, чем достатком. А уж говор… не будучи филологом, наверное, смогу определить регион происхождения человека с точностью до области, а в родной местности — и до района в отдельных случаях. Образование тут влияет минимально, если оно не связано с театром, политологией и подобными вещами, требующими ораторских навыков.
Так или иначе, но с ростом личной популярности высказывания Анастасии сделались более целенаправленными. Огласив себя блогером, которого читают в Администрации президента, поскольку она — единственный журналист, живущий среди народа и знающий народную жизнь, Миронова стала усиленно бороться за правильное питание населения. Попутно указав, что никто кроме неё эту проблему не поднимает.
Тут есть вопрос уровней. В кулинарных блогах — да, калории обсуждают редко. Разве что в сочетании с разговорами о спортивных, в частности, бодибилдерских диетах. Но, скажем, моя альма-матер, Пермский государственный медицинский университет, много лет занимается коррекцией дисбаланса народного питания. Для примера возьмём свежую докторскую диссертацию, защищённую там. Автор, Наталья Васильевна Тапешкина, живущая на хлебосольном Алтае, отправляла студенток и ассистенток наблюдать, чем кормятся разные дети, а затем обобщила результаты. Они оказались ещё удивительнее, чем пишет Миронова. Дефицит белка и витаминов был предсказуем, а вот недостаток углеводов — нет. Речь о медленных углеводах из каш, недоедаемых детишками в садиках и дома. Ребятки бросают недоеденную кашу и бегут играть. Быстрых углеводов — из шоколадок и колы — вполне хватает. Вернее, их в три раза больше нормы.
Результаты научных работ вполне практические, особенно если автор имеет административную должность или работает депутатом. Выводы докладывают на итоговых совещаниях, составляют рекомендации для школ и детсадов. Со старшей школотой, увлечённой фастфудом, ситуация ещё сложней, разумеется. Но проблема признана, проблему пытаются решать.
Помимо хлеба насущного, Миронова имеет устоявшиеся взгляды на воспитание детей, возможности карьерного роста, структуру власти и ещё на десятки проблем. Взгляды эти излагает регулярно, напористо и, главное, очень узнаваемо. Поэтому её давно анонсированного дебютного романа ждали с интересом.
Дождались. Главы из книжки «Мама!!!» вышли в «Знамени»[2]. На мой взгляд, автор зря сопроводила публикацию предисловием. Формально момент этот понятен: сюжет из отдельных фрагментов не поймёшь, но всё-таки предисловие раскрывает слишком многое, убивая интригу: «Сегодня в России около восемнадцати миллионов человек в возрасте от тридцати двух до тридцати восьми лет. Почти все они вышли из полной ужаса провинции девяностых. Эти люди вступают в пору своего расцвета, они набирают всё больше влияния, занимают понемногу руководящие посты. Они, то есть мы, тридцатилетние, совсем скоро станем в стране самой многочисленной и самой влиятельной группой. Однако ничего ровно о нас не известно… Из наших рядов вышла пара-тройка стоящих писателей и, пожалуй, лишь один серьёзный кинорежиссёр. Самое многочисленное поколение породило ноль с хвостиком. Ничего. А те единицы, что всё же смогли хоть как-то состояться в литературе или искусстве, не говорят о своём опыте и своём прошлом. О чём угодно они пишут и снимают, кроме собственного детства. Не хотят вспоминать. Неприятно. Больно. И, в конце концов, стыдно, уж слишком некрасивое у нас было детство. Мокрое от слёз, с запахом перегара, клея «Момент» и голода. Мы первое в России послевоенное поколение, которое детьми узнало, как пахнет голод…
Девяностые — самое страшное, что пришлось испытать большинству из ныне живущих поколений. Особенно тяжело дались эти годы детям. Взрослые сидели без денег, месяцами ели макароны, оставались без работы. Их грабили, били за углом по голове, у них отнимали мизерные зарплаты, оставляли их на съедение уличным бандитам — они тянули семьи из последних сил. Кто выжил — забыл то время, будто дикий сон. Кто умер от натуги, о том сегодня не говорят. Только дети… дети ничего не забыли».
Налицо внутренние и внешние противоречия. Прежде всего, поколение тридцатилетних не «редко пишет о своём детстве», а, скорее, редко пишет о чём-то, кроме своего детства. Дина Гатина, лауреат премии «Дебют» аж 2002-го года, Елена Горшкова, Наталья Мелёхина, Ольга Гришаева — первые пришедшие на ум имена из разных лет и десятилетий нового столетия. Список огромен, продолжать не будем. Очереди? Ну, знаете, предыдущее поколение, то есть мы, эксеры, рождённые в 1962-м — 1981-м, про очереди и номерки можем сказать всё. Различия между столицей и провинцией? Пардон, но Тюмень, где жила Миронова, была одним из неплохо снабжаемых городов — я сравниваю с Пермской областью, например. А уж решать за родителей, были девяностые плохими или хорошими, как-то вообще странно.
Но дальше, когда начинается собственно ткань повести, всё становится очень интересным и узнаваемым. Переданы особенности тогдашней коммуникации: афганцы на День вывода войск громят рынок. Торговцев гоняют, а от Сашиной матери получают по спине сумкой и молчат. Хотя отношение к ним особое: «Ему можно, он афганец». Те отвечают добром, помогая развести торгаша на дешёвую продажу обуви, почти на подарок. Атмосфера рынка тоже передана отлично:
«— Дорого. И мерить холодно.
— Когда тепло будет мерить, тогда и цены другие пойдут, — продавщица поморщилась, ей пришлось выходить из-под навеса и поправлять плохо поставленные туфли».
Восприятие мира долго остаётся вполне детским. Вот вдруг отменили пионерскую организацию: «Вечером Саша достала один красный галстук, прорезала в нём дырки под шею и руки и сделала кукле платье». Такого много, переключение восприятий происходит умело, как то и бывает в период позднего детства, когда ребячество и приступы взрослости сменяют друг дружку волнообразно.
Я старше автора на двенадцать лет и те годы застал женатым квартировладельцем. Однако в повести есть моменты полного совпадения с моими девяностыми. До запахов и мелочей: лисья шапка с быстро вылезающим мехом, долбёжка в двери моего дома каких-то пьяниц, кражи ваучера и денег. Насилие: в 1994-м я накопил денег на покупку музыкального центра, это была целая зарплата, но отпраздновал день рождения и денег лишился, получив взамен сотрясение мозга. Слово «мозг» тут надо брать в кавычки: зачем было идти очень пьяному, очень поздно и по очень чужому району с деньгами?
Тут и возникают фундаментальные противоречия. У меня и, думаю, у нас как поколения доминировало чувство собственной вины и ответственности. Если мне не нравился городской рынок, так я и старался туда не ходить, благо в девяносто третьем уже появились магазины секонд-хенд. Было понимание: люди живут так, как им хочется. Это их выбор. Теперь норма стала такой. А у героини романа, четвероклассницы, совсем иное восприятие:
«Ужас, — Саша посмотрела по сторонам и поняла, что все хотели ответить точно так же, но боялись самого этого слова, будто от него их ударит током. Даже Анька, весёлая и ставшая теперь настоящей заводилой в классе, глядела глазами, в которых читалось только одно: «Ужас! Мы все чувствуем ужас».
Надо написать об этом когда-нибудь. Саша вырастет и напишет книгу. Так и назовёт её — «Ужас». Она очень постарается. Будет хорошо учиться, много читать, каждый выходной станет писать дома сочинения».
Мы, заставшие СССР, и то как-то быстро поняли некоторые базовые вещи: жизнь в России сопряжена с определённым уровнем унижений; для нашей страны естественен двойной или тройной гнёт, к примеру, чиновничий и бандитский, либо чиновничий, бандитский и национальный. При этом выпущенное на свободу население разнесёт страну вдребезги за пару недель, поэтому население на свободу выпускать нельзя.
Мы, эксеры, застали относительную норму советской жизни и откровенную, беспросветную гибель этой жизни. Скажем, посмотрев вполне нейтральный позднесоветский фильм «Блондинка за углом», можно понять, что тому обществу оставалось недолго. Общество не нравилось именно элитам — торгашам, фарцовщикам и деловым людям. Поэтому девяностые стали для нас временем некоторых возможностей. Один ваучер украли? Зато три остальных вложили в «Газпром». Периодически голодали? Нет, я работал массажистом в милицейской больнице и мне на взятки таскали вкусненькое. Нищета? Да, но компенсируемая редкими окнами возможностей: сменили три квартиры с увеличением площади. Секонд-хенд? Ну и что? Зато в букинисте много дешёвых книг.
А тридцатилетние в нашей нынешней стране — они реально другие. Они не знают двух максим: «функционирует — не трожь» и «перемен к лучшему не бывает». У них нет нашего: «Битва проиграна, Империи больше нет. Задача — сберечь и вывести личный состав». Дело, наверное, в том, что они сформировались, как и пишет Миронова, в условиях явной патологии. Не было у них эталонного времени, которое затем испортилось, а затем ещё раз испортилось. Эти персонажи не принимают у производителей минимально бракованные вещи, они могут звонить в техподдержку банка и занудно выяснять, куда пропала мелочь. Они умеют ходить к начальникам и на них орать, требуя не абстрактной справедливости, но выполнения инструкций.
В этом — катастрофическая победа либерализма, сокрушающая основы русской жизни не хуже, чем нынешняя необъявленная, но сверхуспешная антиалкогольная путинская кампания. Другой катастрофический момент — непонимание этим поколением подтекста и непроговариваемых иерархий. Мы, кому сейчас к пятидесяти, когда воспитательница в детском саду говорила: «Чего копаешься? Тебе что, помочь?» — понимали словосочетание «что, помочь?» как знак близящегося физического наказания и начинали спешить. А тридцатилетние малолетки воспринимают слово «помочь» как предложение помочь! Кажется, это уже неисправимо.
Именно неотражение контекста сгубило начинавшийся роман Анастасии Мироновой со взрослым поколением российской интеллигенции. Виктор Шендерович, тепло приветствовавший выход романа «Мама!!!», малое время спустя выложил в своём фейсбучном аккаунте шутку: «Протирая водкой клавиатуру и девайсы, думаю: всё-таки не русский я, нет». Анастасия возмутилась, мол, «русских людей обижают». Далее началось неописуемое. Были разные аргументы за и против права на высказывание. Отдельные читатели обосновывали возможность представителя малого народа шутить над представителями народа большого и несправедливость обратного варианта. Но это шли уже арьергардные бои. Вещи подобного рода надо понимать на интуитивном уровне. Возможен вопрос: кому «надо»? А никому. Просто — «так надо». Это тоже один из фундаментальных и вековых российских ответов.
Я отлично помню, как вжимался в креслице, смотря программу «Куклы» второй половины девяностых. Вот помилует на сей раз Шендерович народ или опять расскажет правду? А в понедельник на работу, и надо трудиться. А трудиться, зная, что мы как нация обречены, крайне сложно. А соцсетей, где скажут, что он неправ, нету. Значит, он прав. Почему ему можно? А потому.
Аналогично, летом 1998-го журналистка «Комсомольской правды» спросила у шахтёров, перекрывших движение по Транссибу, почему они сидят тут, а не идут штурмовать дачи бандитов и хозяев, расположенные рядом? Шахтёры ответили, что там, дескать, охрана с автоматами, и журналистка описала свой триумф: мол, так с ними и надо. Прочтя это, я решил, что настала ещё более новая реальность, будут касты, наша каста на дне и это даже хорошо — меньше спросу и больше манёвра. Собрался приспосабливаться, а тут отставка Кириенко, дефолт и совсем другая жизнь. Но память о правоте Шендеровича осталась: не может быть, чтоб он был прав, а стал неправ!
Финалом же несостоявшейся любви Анастасии с интеллигенцией стал известный скандал с фотографиями, признанными судом и частью населения «педофильскими». Анастасия выступала на стороне, защищавшей ребёнка. Выступала опять-таки с позиций современных, сформированных в её поколении. Меж тем в 1992-94 годах, замечательно, хоть и с одного ракурса представленных в романе «Мама!!!», газета «Скандалы и секреты» вела некий «конкурс-плебисцит». В издании, имевшем тираж под миллион экземпляров, легально публиковали фотографии голых детей возрастом от нуля до тринадцати лет. Победителю, определяемому голосованием публики (да, в письмах и открытках, поскольку электронной почты не было; да, с указанием имён и адресов) дарили куклу «Барби». Фотокарточки сопровождались письмами родителей вроде: «Наша второклассница Танечка очень стеснялась, но, узнав про куклу, — согласилась». Это было нормой и семьям победительниц завидовали.
То есть времена, к сожалению, быстро меняются. Я не понимаю, конечно, зачем Миронова так ругает настоящую действительность, если ей столь не милы девяностые? Хотя снова скажу: это вопрос частный. А фундаментально тут поколенческая разница. Нам было интересно приспосабливаться к окружающей действительности, а им интересно менять её. Если у них получится, нам опять станет плохо, но что поделать? Мы привыкли к ужасам, в них и станем доживать.
II.
Разумеется, не все привыкли. Борис Стомахин, человек нашего поколения, точно не привык, и воюет с кошмарами скоро лет тридцать. Говорить о нём сложно: значительная часть написанного им признана «экстремистскими материалами» и запрещена в РФ. Но, оказавшись в тюрьме, человек достаточно внятно рассказал о своей жизни и взглядах. Так часто бывает у политиков. Книги «О смысле жизни»[3] и Азбука свободы»[4] появились на свет после освобождения автора, пока не запрещены в РФ и представляют собой необычную философию, изложенную предельно ясным, хоть и небогатым языком.
Философия специфическая, философия атеистическая. Атеизм сам по себе, скорее, изумителен, нежели интересен, но у Стомахина получилась вторая интересная безбожная система после одного француза, о котором мы скажем ниже. Марксизм всё-таки был слишком комплексным явлением, где философии отводилась вспомогательная роль.
Итак, в дебюте, «Смысле жизни», автор удивился, осознав свою неисключительность. Задавшись вопросом, переменится ли что-то глобальное с исчезновением Бориса, сам же пришёл к выводу: «…может быть, удивитесь, но — нет. Для мира, в глобальном значении этого слова, ваше исчезновение из привычной ниши не стало ни в малейшей степени событием. Все движется и крутится по-прежнему в мире — БЕЗ ВАС! Катастроф не произошло, связь времен, явлений, событий не порвалась, Земля со своей орбиты не сошла… Мир тот же, что и был — но без вас»! Обычно мысли такого рода посещают людей гораздо раньше, но бурная жизнь политического активиста, видимо, оставляла мало времени для размышлений.
Далее идёт последовательный, скрупулёзный отбор вариантов обрести бессмертие с итоговым отметанием этих вариантов. Анализ демонстрирует, впрочем, нехватку доступной литературы в исправительных колониях, где Стомахин отбывал срока.
Для теоретических изысков автор использует в основном базовый набор советской интеллигенции: Галич, Окуджава, Губерман, Филатов, Стругацкие, Войнич, Ницше, Фрейд, Мережковский, Новодворская, Станислав Ежи Лец. Религиозные же мыслители приравнены к шарлатанам: «Бог не «умер», как писал когда-то Ницше, — потому что тот, кого не было, кто и не рождался, не может и умереть.
Бог — это фикция, выдумка, обман, приманка перед носом лошади или осла. Религия —«опиум народа» и «вздох угнетенной твари», — тут к словам Маркса нечего добавить». Исключение Стомахин делает для Экклезиаста, коего цитирует премного, и немножко для Ошо. Но Ошо религиозен весьма специфически.
Агностиков автор презирает отдельно. На них потрачено полторы странички, содержащих в основном аргументы из формальной логики. Зато доказательства несуществования Бога занимают страниц сорок. Увы, это худшие страницы обеих книг. Аргументация либо вторящая советско-атеистической, либо мемы вроде притчи о Жопе Хэнка. Юрий Нестеренко, коего Стомахин называет лучшим поэтом современной России, тоже не забыт. Максим Горький взят в союзники, хоть тот и был одно время марксистом. Словом, на верующего человека аргументация не подействует — в силу своей вторичности, а неверующий и так не верует, так что усилия потрачены зря.
Прямо скажем, материализм Стомахина достаточно вульгарен: «Бога нет, ничего «божественного» и «духовного» — тоже нет, все это — чистая выдумка, сочиненная тысячелетия назад для управления тогдашними темными, невежественными массами. Есть только материя — и, собственно, все, что видят наши глаза (и чего не видят, — например, воздух), и есть материя».
Есть почти фактические ошибки: «И даже человеческая мысль — это, как писал в ХІХ веке Бюхнер, есть всего лишь химическая реакция в мозгу…» То есть Бюхнер так действительно писал, однако наука с тех пор сделала некоторые успехи. Но вопреки прямолинейности и плакатности высказываний, отмахнуться от них не выйдет: пишет это влиятельнейший политик, идеолог и теоретик. Придет к власти — эти труды придётся изучать и конспектировать всем, принудительно. Поэтому лучше знакомиться добровольно, выборочно.
Время сейчас такое: влиятельный человек влиятелен во всём. Соцсети сделали из людей универсальных экспертов. К примеру, поэт Вера Полозкова написала в открытом письме Захару Прилепину, что при Путине в России не построили ни одного завода. Я работаю на втором уже подряд новёхоньком заводе, сертифицированном иностранцами. Вокруг ещё полно таких. Но раз Полозкова как поэт круче меня, знаменита и много зарабатывает, то она права и я чего-то не понимаю. Это как в детстве: смотришь индийский фильм — один стреляет, трое падают. Значит, кто-то ещё сидел в засаде или есть иной смысл.
Соцсети не уравняли людей, но сделали крутых круче, а простых проще. Стомахин, безусловно, крут.
Оттого простых Стомахин ценит крайне невысоко и даже чуть жалеет: «…людей, у которых жизнь так или иначе не сложилась, не оправдала их надежд, всегда больше, чем тех, у которых все хорошо»! Субъективно — может быть, да. Человеку вообще свойственна тяга к идеалу. Но со стороны абсолютное большинство людей, девять, наверное, из десяти, выглядят счастливыми и вызывают чувство здоровой зависти. Даже в нашей стране.
Тем не менее, Стомахин отлично решает за себя и за того парня: «А смысла жизни — нет. Его просто нет, и все тут. Жизнь — бессмысленна. Если, конечно, под смыслом понимать не то — узкое, бытовое, утилитарное — чем мы живем в настоящую минуту, не наши планы на сегодня, на завтра, на ближайшую неделю, а что-то большее и высшее».
На таком, как мы уже сказали, весьма произвольном допущении, автор строит вполне логичные выводы: если ты всё равно обречён, а деяния твои бессмысленны и дети неудачны, то отчего следует считать злом терроризм — уничтожение в избранное самим террористом время? Следует упразднить организации, охотящиеся за террористами!
Человечество как вид с авторской точки зрения ничтожно. Люди и национальности забыли о смысле жизни либо понимают его превратно. Но в чём этот смысл, коли смысла нет?
По Стомахину — в достижении мировой известности и обеспечении долгой памяти о себе. Причём любыми средствами: «Ленин, Сталин, Гитлер и пр. (А у коммуняк и советско-путинских великодержавников в целом — скрежет зубов вызовут, несомненно, в этом перечне угасших звезд Бандера, Шухевич, генерал Власов)… Их — помнят. А добрую одинокую старуху, кормящую кошек у подъезда — забудут после ее смерти очень быстро».
Странно ведь, да? Зачем человеку, презирающему людей, обречённых на бесславное исчезновение, слава в среде этих самых людей? Даже атеизм Ричарда Докинза, предусматривающий жизнь ради сохранения и распространения собственного наследственного материала, логичней. Напомним: в человеческой культуре унаследованы могут быть не только гены, но и высказанные идеи. Впрочем, подобный вариант тоже кажется автору тоже бессмысленным. Экклезиаст ли так повлиял на него, собственная ли жизнь.
Мысли Стомахина — безусловнейший венец атеистически-либеральной идеологии: «Хорошими делами прославиться нельзя». А полная беда в том, что теперь нельзя прославиться и плохими делами! «Самое забавное — и, может быть, грустное одновременно — что сегодня и следование рецепту Герострата уже не принесет геростратовой славы. Ну, по ТВ в криминальной хронике (без фамилии!) покажут, срок дадут приличный; выйдешь — может, кто захочет интервью взять».
То есть важна и труднодостижима известность «по модулю». Любой ценой. Повторим: мы уже отразили противоречие — к чему известность в смертном мире смертных? И почему эта известность нужнее, нежели польза миру? Но ладно. Наблюдать противоречия автора интересно всегда. Тем более противоречия эти диалектические: «От человека остается только его имя. Только имя, которое смутно «слышали» миллионы людей; припоминают, когда их спрашивают — и не могут припомнить, путаются… Смешно путаются обычно. Но и это — огромная привилегия. Доступная далеко-далеко не всем».
Вот! Интереснейшее проговаривание. Борьба идёт за право иметь привилегии! Возникает ощущение, будто это право Стомахину дороже бессмертия. Что для атеиста, согласимся, очень логично.
«Азбука свободы» напрямую следует из «Смысла жизни», развивая высказанные там идеи. В первую очередь, развивая в сторону персональных прав индивида. «Любой сексуальный контакт любого взрослого с любым (любого возраста) ребенком, прикосновение к <фрагмент опущен, а то могут привлечь за распространение детской порнографии> ни в коем случае не является преступлением, т.к. не наносит ребенку никакого физического (тем паче материального) ущерба и не может быть предметом статей УК. Вопрос разрешен раз и навсегда. Если страшноужасное чудище современной РФ «педофилия» не наносит физического ущерба ребенку и при этом доставляет удовольствие взрослому, — то такие взрослые имеют полное право на этой почве хоть партию педофилов вполне легально создать».
Будучи, безусловно, плодом оригинальных размышлений Стомахина, произведение являет собой адаптацию известнейшего памфлета маркиза Де Сада «Французы, ещё одно усилие, если вы желаете стать республиканцами». Иногда повторяет с точностью почти цитатной. Вот что четверть тысячелетия назад излагал маркиз: «Раз вы даете мне полное право на наслаждение, это право становится независимым от следствий, исходящих от наслаждения». Или: «Убить человека или животное — это одно и то же». Или: «Человеческую породу следует чистить с колыбели: если вы предвидите, что данное существо никогда не сможет стать полезным обществу, его нужно уничтожить». И ещё фрагментов двадцать.
Но что делать? Мы со времён Великой французской революции живём в мире победившего садизма. В безоценочном смысле термина — что Де Сад предлагал, то европейцы и сделали. Этот мир иначе называют «секулярным».
Вернёмся к рассматриваемым книгам. В них полноценно сформулирована идеология атеистического либерализма, изложенная замечательным стилем. Та самая «нулевая степень письма», завещанная нам Роланом Бартом. Вообще литературные изыски, а также идейные недосказанности возникают от стыда: писатель стесняется повторить предшественника, политик боится, что его поймут слишком буквально. А Стомахин не стыдится ничего. Он высказывается как частный человек, много размышлявший о мире и пришедший к определённым выводам. Парадоксально, но эти выводы при всей декларируемой русофобии оказались очень русскими. Сейчас поясню.
Много лет назад Умберто Эко сформулировал понятие Ур-фашизма и поставил его в вину всей европейской цивилизации со времён Платона. Мол вечно жители континента проникаются какой-нибудь абстрактной идеей, а затем упорно ей следуют, не обращая внимания на человеческие жизни и делая ту идею обязательной для всех, до кого дотянутся. Интересно, как леволиберал Эко отреагировал бы на очередную всеохватную идею «новой этики», во многом сформировавшуюся благодаря его мыслям и сделавшуюся более тотальной, чем многие предыдущие политические фетиши? Жаль, не дожил.
В России же Ур-фашизму противостоит Ур-комсомол. Дружины князя Владимира, крестившие Русь назло отцам и дедам, всё-таки дела совсем давно минувших дней, но вот опричники Ивана Грозного, колонизаторы Сибири, сброд Петра, полки Екатерины, декабристы, героические офицеры Кавказа, народовольцы, собственно Комсомол двадцатых, соколы Сталина, целинники Хрущёва, братки девяностых, нынешние эффективные менеджеры, упомянутые в разговоре про роман Анастасии Мироновой, все они — представители Ур-комсомола. Объединяет их верность моде, вождям, броским лозунгам и ощущение причастности к чему-то, не понимаемому окружающей их протоплазмой. «До основанья, а затем…» Вот и Стомахин тоже. Всё предшествующее оказалось безусловно плохим, давайте ломать к чертям. Кстати, Ур-комсомол менее опасен, потому что Ур-фашизм предполагает глубокое, тщательное проникновение в идею и следование ей до самыя смерти — собственной и окружающих. А Ур-комсомольца теоретически можно переманить конфеткой в более яркой обёртке.
Подчеркнём: Стомахин и Де Сад настаивают на своей обычности. Равенстве перед законом и перед природой. Тот и другой пишут, что они, в сущности, обычные люди, пришедшие к определённым нетривиальным выводам. А теперь ознакомимся с творением человека, безусловно, гениального и позиционирующего себя таковым.
III.
Книга Никиты Садкова «Одна жизнь в России»[5] начинается абзацем: «Я родился в 1985 г, в городе Серпухов под Москвой, когда СССР уже изжил себя и началась Перестройка. В возрасте 2х лет работающая мать, не желая мною заниматься, отправила меня в Бурятию к своим родителям, которые как раз вышли на пенсию». Стилистические особенности текста будут появляться и в дальнейшем, но, во-первых, «Без грамматической ошибки/Я русской речи не люблю», а, во-вторых, отношение автора к русскому языку мы скоро покажем. При таком отношении он не обязан сочинять по-русски грамотно. Его стихотворные вставки ещё хуже — с обычной, конечно, точки зрения.
Бабка, принявшая внука, оказалась интересной личностью: «Пес Тимка бегал рядом, скулил, лаял и лизал бабушкину блевоту» — фраза, достойная позднего Астафьева. Дед — известный художник-баталист, член творческих союзов, пишущий картины «…весьма сомнительного качества, как впрочем и большая часть русской живописи, самобытность которой заключается именно в конъюнктурности тематики работ и грубости исполнения, не гонящегося за европейскими мастерами». Родители тоже творческие, зато обеспеченные, но это их не оправдывает, особенно маму.
Словом, по ходу текста ужасны все: мама, бабка, дед — герой войны, дядя Олег — дисси дентствующий оппонент героя войны, националист и спекулянт; старообрядцы «семейские», поселившиеся на бурятских землях; алкаши с поножовщиной и убийствами; начинающие жадные фермеры; бывшие колхозники, сжигающие дома начинающих фермеров; «звериная жестокость русских детей»; советские магазины; российские магазины; совковые бабы-хабалки; детский сад; город Серпухов, смердящий фекалиями; православие; одноклассники; учителя — хотя в школе автор не проучился и года; русские военные; элита и крупные чиновники; медперсонал ПНИ, где Садков оказался ребёнком; лекарство Триампур, почему-то относимое автором к числу гомеопатических средств; российские учёные; русская живопись, «представлявшая в большинстве своем какую-то грубую мастихиновою мазню»; русский рок и русская музыка в целом; советские мультфильмы; советские фильмы; русская литература; русский язык; кириллица; Достоевский персонально; российские IT-компании; русские женщины; полиция; Российский союз писателей…
Есть ли нормальные? Немножко есть: папа, брат, Альфред Шнитке, мусульмане, евреи, свидетели Иеговы, украинцы.
Последние три категории довольно ситуативны: несколько лет назад, будучи очень активен на политических форумах, Садков, носивший там ник «золотце», евреев сильно не любил, а про украинцев и свидетелей Иеговы не упоминал. Но после бегства в Киев и необходимости обрести вид на жительство, его оценка кое-каких субкатегорий переменилась. Впрочем, это частности. В целом, индивидуализация персонажей в книге сугубо негативна. У отдельных юнитов порой выделяется некая особо неприятная черта, а так — все одинаковы с точки зрения гениального человека.
Стиль изложения весьма истеричен, это хорошо. Истерия — признак правоты. Причём, наверное, главный признак. Вы пробовали когда-нибудь переубедить барышню, находящуюся в состоянии истерики? Получилось? Ну, вот. Значит, она права.
Жизнь автора в общепринятом смысле не задалась: «Неудавшийся побег из детсада был ранней подсознательной попыткой бежать из России». Садков будто предчувствовал дальнейший ход вещей. Пропустив несколько лет, наполненных изгнанием из первого класса школы, попаданием в психоневрологический интернат, избеганием общения с ровесниками и уклонением от надомного обучения, перейдём к промежуточному результату: «По достижению 18-ти лет, у меня не было ни образования, ни справки о психическом заболевании, однако я получил повестку из военкомата, которую к негодованию матери благополучно смыл в унитаз. Поэтому до достижения 27 лет (возраст окончания военной обязанности), я не мог ни продолжить свое образование, ни пойти работать, вынужденно сидя у матери на шее. Да и кем я мог работать без образования?» <…> Только в 2013 году, по достижению 27 лет, за мной перестал охотиться военкомат и я, решив получить хоть какое-то образование, попытался пойти в вечернюю школу, а заодно и устроиться на работу. В вечернюю школу меня отказались принимать без аттестата, а в 9й школе г. Серпухова, к которой я был приписан во время надомного обучения, начался конфликт: директорша 9й школы, Головина Елена Николаевна, моя ровесница (но уже директор), отказалась мне помогать, сказав, что ничего не знает, во всём виноваты мои родители, перешла на личности, назвала меня «сукой» и бросила трубку. После того как я, за неимением лучших методов, отправил Головиной письмо с косвенными угрозами, Головина натравила на меня милицию.
Так-то угрозы были не совсем косвенными, а упоминали вероятность убийства, однако напомним: мы имеем дело с гением! А свою гениальность он безусловно доказал, самостоятельно освоив за годы домашнего сидения программирование. Освоив так, что наладил поддельную справку, смог устроиться на работу и работать.
Увы, с коллективом не сложилось, пришлось уйти, а удалённая работа была ещё мало распространена. Зато в процессе обучения программированию автор оценил возможности русского языка в плане его функционирования в современном мире. Обсуждение (и осуждение) русского языка при помощи русского же языка выглядит завораживающе: «Язык русских ограничен, как система сигналов в колонии вредоносных бактерий, и заточен веками преступной русской истории под определенные людоедские цели. Русские постоянно доказывают, что основные области применения их языка — это: негатив, ложь, агитация к убийству и покрытие убийств, совершенных русскими. Русский язык позиционируется как средство для испражнения, разведения демагогии и сброса негатива. Русский язык чужд разуму и созиданию. Несколько веков либералы пытались облагородить русский язык, вводя в него слова и знания из цивилизованных языков, но сделали русский лишь более монструозным чудовищем, ибо, как говорят американцы, «you can’t polish a turd». У многих возникнет соблазн списать высказывания такого рода на психическую неуравновешенность автора. Только ничего из этого не выйдет: экзальтированность сроду не мешала творчеству, а суть высказываний Никиты неуникальна.
Вспомним: только за последнее время профессор Гасан Гусейнов назвал русский язык «клоачным», а ещё более знаменитый и влиятельный профессор Медведев — фашистским. Причём, в отличие от Гусейнова, заявившего, что он имел в виду иное и его неправильно поняли, Сергей Медведев подтвердил, что поняли его правильно и в виду он имел именно то.
Чуть раньше ещё один доктор наук, Александр Николаевич Сытин, заявил с телеэкрана: «Я — русофоб. Я вкладываю в это понятие неприятие имперских и духовных ценностей русского мира. Для меня всё русское — со знаком минус». Он обосновал ничтожность нашей «культуры», нанеся болезненнейший удар в последний оплот русскости — базовое убеждение, что в области балета мы впереди планеты всей. Оно было разрушено Сытиным при полном молчании СМИ и при отсутствии любых попыток к сопротивлению!
Ловить психованных экстремистов по доносам других психованных экстремистов — это у нашего ФСБ пожалуйста, а сопротивляться на уровне опровержения идей — мозги слабоваты и языки не подвешены. Погыгыкали над высказыванием Бабченко в своих блогах и разошлись. А население, лишённое малейшей способности к рефлексии, слова Бабченко усвоило. Он авторитет, а мы — русские, привычные. Я помню, как в начале девяностых школьные учительницы говорили: «Да хоть бы уж скорей нас всего лишили и сказали, что настал капитализм, что найдёте, тем и прокормитесь». Поколения с тех пор сменились, а менталитет — никогда.
Такая вот леность и неповоротливость отечественных СМИ очень долго мешала Никите Садкову. Или помогала ему, тут уж как посмотреть. С определённого времени он увлёкся политическим перформансом. Акции были довольно жёсткими. Предусматривающими осквернение символов, к примеру, путём заливания Вечных огней в парках мочой. Уничтожение живых существ, в том числе путём их сожжения (медленно, живьём) тоже присутствовало. Как это совмещается с обвинениями «русских детей» в жестокости я не знаю, но Садков пишет вот так. Видео автор выкладывал в ютуб, но кроме скрежета зубовного от зоозащитников и угроз чувствительных барышень ничего слышного не происходило. Кстати, технологию перформансов Никита брал у своих противников — в том виде, в каком он их воспринимает: «Жажда ломать, сжигать и рыться в мусоре, присущая русским людям с детства, делает русскую нацию неким воплощением мифических орков». Иногда противоположности сходятся.
Затем последовала действительно мощная акция, тоже оставшаяся без внимания: «Итак, 21 августа, 2016 года, в качестве протеста против России и русских, я сжег флаг России, напротив московского кремля, засняв это на видео. В нескольких метрах от меня стояли скучающие менты, с типичными бездумными русскими рожами, но они даже окриком не попытались предотвратить сожжение своего флага, хотя это и является преступлением по статье 329 УК РФ. Затушив каблуком догоревшие остатки русского флага, я выкинул их в мусорную урну. Ведь никому мерзкий русский мир не нужен, даже самим русским чертям в его центре — хоть всю Россию сожги».
Получилась своеобразная пародия на коллег Никиты по оппозиции: они любят уверять, будто на их художественные акции полиция, журналисты и публика сбегаются сами. Как видим, нет. Нужна занудная, кропотливая работа с медиа. В конце концов, придя к аналогичному выводу, Никита Садков такую работу провёл, добившись возбуждения уголовного дела против себя. После чего сбежал в Киев.
Последние главы повести, где Садков подробно конструирует рекомендуемые методы убийства «русских самок» и массового истребления российских и дагестанских детей, мы обсуждать не станем. Да и кто знает, сколько в этих главах искренности, а сколько — всё того же стремления обрести политическое убежище? Но ощущение вины автор в читателя вбивает умело: «…«Русский» — это «прилагательное» клеймо на холопах, означающее рабскую принадлежность к Московской Империи… Действительно, только конченные идиоты будут жить в России, а русский язык, ввиду своей фундаментальной ущербности, мешает ясности сознания и трезвости мышления».
Презумпция собственной виновности творит чудеса. Поэтому у гиперкритической прозы, только что рассмотренной нами, появляется своя ниша для славы и денег. С моей точки зрения, проза эта наград заслужила. По крайней мере, меня она встряхнула основательно. О чём, собственно, и написал.
[1] Опять вступлюсь за Анастасию Миронову. Коммент бредовый, ибо «биологически фундированный расизм» — тройная тавтология. Иных расизмов не бывает, а на кастовой системе Миронова сама настаивает, и дело тут не в биологии.
[2] Знамя, № 11, 2019
[3] Б. Стомахин. О смысле жизни, Киев, 2018. 120 с.
[4] Стомахин Б. Азбука свободы. К.: ДИА, 2019. 100 с.
[5] ЛитМир — Электронная Библиотека > Садков Никита Вадимович > Одна Жизнь в России > 35 электронных страниц.
