Елена Албул — поэт, прозаик, музыкант, автор и ведущая программ на Первом Литературном телевидении (Литклуб TV). Родилась и живёт в Москве.
Участница Форума молодых писателей России Фонда СЭИП в Липках.
Лауреат национальной литературной премии «Поэт года 2014» в номинации «Детская литература». Победитель телевизионного конкурса «Вечерние стихи 2014».
Неоднократный дипломант Всероссийского фестиваля юмористической и сатирической поэзии и песни «Ёрш» в различных номинациях. Лауреат Конкурса-фестиваля «Умный смех 2017». Публикации — в «Литературной газете», журналах «Москва», «Октябрь», «Нижний Новгород», «Белая скала», «Мурзилка», «Костёр», «Пампасы», «Формаслов», парижском литературном альманахе «Глаголъ», альманахе «Семейка» (Германия), сборниках Фонда СЭИП, многочисленных электронных изданиях.
Издано 12 книг для детей (издательство Российского союза писателей, 2016, 2019; издательство «Лабиринт-Пресс», 2018, 2019).
Японка
Лидия Ивановна ещё раз озабоченно оглядела кухню. Ну, как будто всё в порядке. А дальше кухни они не пойдут, кроме туалета и ванной, понятное дело, это всегда понадобиться может. Но с туалетом у неё строго, ещё с тех пор, как школьницей была. Мама на всех распределила обязанности: ей за ванную-туалет отвечать, Гале, старшей — за кухню, а Славка любимчик, ему только окна мыть, это всего раз в месяц, и то за вычетом зимы. «У других и кастрюли так чисто не моют, как ты унитаз!» — смеялась Галка и называла Лиду туалетным работником. А что смеяться-то? Небось в кухонные углы не каждый раз посмотришь, а если с унитазом что не так, сразу противно. Ладно, за это можно не беспокоиться. И рулончик бумаги там почти новый, на прошлой неделе, кажется, повесила… Тут Лидия Ивановна засомневалась, проверила — и точно, всё-таки видно, что не целый. Засуетилась, полезла в шкаф, поменяла, взглянула на часы. Ещё пятнадцать минут. Раньше времени приходить не принято, но это ж телевидение, кто знает, как там у них заведено. Она заглянула в комнаты. Ну, если вдруг и зайдут, то и там не стыдно. Чистота, порядок, всё на своих местах.
Вот смешно подумать — ну какая здесь ещё может быть уборка? Да если бы не телевидение, нипочём она на это дело не согласилась бы, но внучка уговорила, она сама там работает. И Клара, соседка, подбивала — никого, дескать, в нашем доме нет, чтоб его по телевизору показывали, а ты у нас, Лида, будешь на старости лет кинозвезда. «На старости лет», главное! А самой-то до восьмидесяти тоже всего ничего. Завидует.
Но, положа руку на сердце, вся эта затея ей нравилась, так что спасибо Лерочке. Лидия Ивановна прямо взбодрилась, пока готовилась к съёмкам. Да и на японку любопытно было взглянуть. Вот поди ж ты — написала книжку про уборку, передачи во всём мире по этой книжке делают, приезжают к людям домой, помогают порядок наводить…Теперь и у нас такие передачи будут. Уже целая очередь желающих, чтобы к ним приехали, ну Лерочка и договорилась, чтобы бабушкина, Лидии Ивановны то есть, квартира в эту очередь попала.
Столько Лерочка рассказывала ей про эту японку! Каждый вечер, как приедет с работы, как сядут они на кухне чай пить, так за своё — и шкафы забиты, и никуда положить ничего невозможно, и дышать у них поэтому нечем, а вот если сделать уборку по всей науке… И сразу книжку открывает — и читать, вслух, страницами! Лидия Ивановна стеснялась признаться, что слышит уже не очень, и только согласно кивала, а потом потихоньку брала книжку — перечитывать. Но через некоторое время бросила. Не понравилось. В её время так не писали. Ну что это такое — столько страниц уже прочла, а толку чуть: всё одну мысль пережёвывают да обсасывают, будто для тупых, а Лидия Ивановна, вообще-то, научный работник, и сама в своё время статей написала столько, что наберётся на книжку потолще, чем эта.
Но когда выяснилось, что японка эта приедет в Москву, чтобы в первых передачах самой участвовать, Лидия Ивановна сдалась. Соблазнилась. Ну и — тут уж надо было посмотреть правде в глаза — сколько ей осталось-то, а Лерочке тут жить. Своих у Лидии Ивановны никого, всю жизнь она бобылкой, с родителями, пока живы были, теперь одна; у сестры покойной все пристроены; а эта Лерочка из Пензы, внучка брата, он после института туда перебрался. Обжился, женился, сын у него, внучка вот выросла — как не помочь, раз девочка в Москву приехала работу искать? И девочка замечательная — и умная, и красивая, и работу нашла хорошую. И вдвоём жить, конечно, легче. Лидия Ивановна старалась не делать уступок возрасту, но вести домашнее хозяйство по-прежнему, самостоятельно, ей становилось всё труднее. Поэтому, когда Лерочка постепенно взяла на себя почти всю готовку, Лидия Ивановна вздохнула с облегчением. Ладно, пусть уж всё будет по её, раз ей так удобнее. На кухне, конечно, только на кухне.
За пять минут до назначенного времени Лидия Ивановна села у входной двери на табуреточку, на которой обычно обувалась. Сердце билось, как в молодости перед экзаменом. Больше всего беспокоила эта японка. Как-то ведь придётся с ней разговаривать? Наверное, будет переводчик. Но хотя бы «здравствуйте» по-японски надо было выучить. Отец, когда в шестидесятых в командировки ездил, всегда несколько фраз на нужном языке выучивал, на хинди даже, когда химзавод в Индии открывали. Он ведь и в Японии был… Мысли у Лидии Ивановны заметались. Ох, как неудобно, вот так и подумает японка, какие в России все невоспитанные. Она снова взглянула на часы — нет, за разговорником не успеть, его так сразу в отцовских книгах не найдёшь. А вот что надо, так это таблетку от давления выпить. Она поспешно поднялась с табуреточки — и разумеется, тут в дверь и позвонили.
А волновалась, получается, зря — японка оказалась совсем не страшной. Молоденькая такая! Хотя возраст по ним не очень поймёшь. Но на лицо прямо как в том календаре, что отец из Японии привёз, лежит этот календарь где-то наверху, на книжках. Там они все в кимоно, хорошенькие, как куколки, с зонтиками, в носочках. Лидия Ивановна, конечно, не ожидала, что японка придёт в кимоно, но мысленно сразу на неё кимоно надела — ну ведь гораздо лучше, чем пиджачок этот чёрный и брюки, коротенькие, прямо сиротские. Сама Лидия Ивановна была очень представительна в бордовом крепдешиновом платье, которое шила себе на семидесятилетие; и хорошо, что она всегда оставляет обрезки — вот сейчас понадобилось расставить в талии, и было из чего кроить клинья, а то пропала бы вещь.
Японка всё время улыбалась, кланялась, а говорила очень тихо, и сначала показалось даже, что она здесь не главная, потому что распоряжалась всем энергичная завитая блондинка, похожая на Мэрилин Монро. Она сразу по-хозяйски прошла на кухню, давая указания длинноволосому оператору в несвежем свитере, от которого ужасно несло табаком. А когда туда зашли и японка с переводчицей, и ещё какие-то люди с микрофонами и светильниками, стало понятно, что для Лидии Ивановны места уже не остаётся. Но и из прихожей всё было видно и даже слышно — голос у этой Мэрилин был как у парторга в НИИ, где Лидия Ивановна всю жизнь проработала.
— Так, шкафы открываем и всё снимаем панорамно, ящики тоже, потом с этой точки… Вот это надо отсюда переставить.
Блондинка взяла со стола блюдо с черносмородиновым пирогом, и Лидия Ивановна, не утерпев, вдвинулась в кухню впечатляющим бюстом.
— А это вам, пирожок домашний, утром испекла… Может, сначала чайку, пока не начали?
— О, какой приятный сюрприз! — ненатурально обрадовалась блондинка.
Лерочка из угла замахала руками — не мешай, мол, это всё потом! Но тут стушевавшаяся было Лидия Ивановна поймала заинтересованный взгляд оператора и сразу простила ему и длинные волосы, и табачный запах. Она одобрительно улыбнулась и снова отступила в коридор. Тут ей по цепочке передали блюдо с пирогом — чем-то он им мешал всё-таки, и она понесла его в гостиную. А когда вернулась на свой наблюдательный пост, Мэрилин в центре кухни обольстительно улыбалась в камеру.
— …концепция, которая так замечательно выражена в этой книге. И сейчас хозяйка дома Лилия Ивановна всё нам расскажет.
— Я Лидия, — подала из коридора голос Лидия Ивановна.
— Извините. Так, это место ещё раз после паузы.
Блондинка повторила фразу и поманила Лидию Ивановну к себе.
И вот после рокировки, в ходе которой японка с переводчицей заняли место в прихожей, Лидия Ивановна стояла в ярко освещённой кухне в окружении шкафов с распахнутыми настежь дверцами. Закрыт был только холодильник. Такой свою кухню она никогда не видела. В этом было что-то в высшей степени неприличное и даже болезненное. Ей вдруг вспомнилось чувство, с которым она когда-то лежала на операционном столе — голая, беззащитная, и хирург вот-вот должен был разрезать её тело и заглянуть внутрь, увидеть всё сокровенное, не предназначенное природой для рассматривания… Лидия Ивановна невольно напряглась, пытаясь остановить мысль, которая спешила сделать непрошеное сравнение ещё ярче, но куда там! И мысль сама довела себя до логического конца: не операционный стол, а прозекторский.
Но тут начались вопросы, и настроение стало меняться. Лерочка, похоже, была права.
— Давайте посмотрим — на первый взгляд может показаться, что здесь царит идеальный порядок. Но так ли это?
Мэрилин махнула рукой в сторону вставленных друг в друга кастрюль, возвышавшихся аккуратными колоннами. Алюминиевая колонна, эмалированная (красная в белый горох), потом стальная и ещё — пусть не колонна, но целая стопка разномастных мисок.
— Сколько же тут кастрюль? Десять? Пятнадцать?
Кастрюль оказалось восемнадцать, и Лидия Ивановна не стала говорить, что на антресолях сложено ещё почти столько же — остались с тех времён, когда они несколько лет выезжали на положенную отцу дачу в Фирсановке.
— Восемнадцать кастрюль! Они заполняют собой весь шкаф и при этом не используются. Давайте спросим внучку нашей хозяйки — в чём она готовит? Сколько посуды ей нужно?
Лерочка призналась в трёх кастрюлях и виновато взглянула на бабушку. Но Лидия Ивановна и сама уже оценивала содержимое шкафов критически. Действительно, посуды было многовато.
— Наша задача — отделить то, что действительно нужно, то, что радует, от остального, которое мы назовём просто хламом, — ворковала ведущая. — Этот хлам пожирает наше жизненное пространство — ваше жизненное пространство, дорогая Лилия… извините, Лидия Ивановна. Он не даёт вам дышать, не говоря уже о том, что многие вещи уже отслужили свой срок. Вот скажите честно — вы будете этим когда-нибудь пользоваться?
Она протянула Лидии Ивановне маленькую красно-белую кастрюльку. Эмаль внутри потемнела чуть не до черноты, но Лидия Ивановна смотрела не на эмаль — она вдруг увидела, как мама с улыбкой ставит на стол объёмистый свёрток, сворачивает в клубочек шпагат, которым он был перевязан — в хорошем хозяйстве и верёвочка пригодится, снимает серую бумагу, и на свет появляются кастрюли в легкомысленный горошек; Лида с Галкой смеются, а Славка кричит: «Ты зачем спартаковскую расцветку выбрала? Мне не вздумай в них готовить, всё равно есть не буду, я динамовец!».
— Конечно, не будете, — сказала Мэрилин, и Лидия Ивановна вздрогнула. — И вот это вы не будете использовать, и это.
Права, права, что уж тут.
Но хозяйке не хотелось сдаваться так просто.
— Вообще-то здесь есть и хорошие вещи, — сказала она больше для диалога. Всё-таки съёмки идут, что ж ей, молчать?
— Нет, — отрезала Мэрилин, но посмотрев в сторону прихожей, продолжила уже мягче. — Это не вещи — это призраки вещей. У вас полные шкафы призраков.
— Скелеты в шкафу? — решилась пошутить Лидия Ивановна.
— Ну да, что-то в этом роде. Пора попрощаться с ними — и отпустить!
Откуда-то появились огромные коробки. Их начали заполнять кастрюлями, мисками, прочим хламом и выносить на лестничную клетку.
— Посмотрите, сколько трещин, сколько сколов на этой посуде, и сколько она занимает места! Это же не керамика музейного значения, а вы не коллекционер. Я не представляю себе, зачем хранить, например, эту пиалу? Вы ей пользуетесь?
— Нет, — ответила Лидия Ивановна и зачем-то добавила. — Их было пять.
Можно было, конечно, рассказать, что пять — это потому что их было пятеро, мама с папой и трое детей; пиалы — потому что оставшимся без всякого имущества людям, что возвращались в конце войны из эвакуации, выдавали по одной плошке и одной ложке на каждого, а посуды в Москве взять было неоткуда, и присылали её из Узбекистана, как и марлю, которая требовалась для всего, от детских подгузников до каких-никаких занавесок. Отец, наверное, мог тогда претендовать и на большее — его назначили директором крупного подмосковного завода, но не таким он был человеком, поэтому и сам, и вернувшаяся семья жили ровно в тех условиях, что и заводские рабочие. Лидия Ивановна, конечно, сама таких подробностей помнить не могла — она была ещё ребёнком, но мама сделала всё, чтобы её дети никогда не забывали примет того времени, и пиалами в их доме пользовались долго. Собственно, до тех пор, пока они одна за другой не разбились. Сохранилась только её, Лидина.
Да, можно было всё это рассказать, но чувствовалось, как-то неуместно будет. И потом — налить сюда и правда ничего не нальёшь, протекает; разве что орехи можно положить, но орехи Лидия Ивановна давно не ест. Зубы уже не те.
Пиала вместе с остальным, таким же непритязательным фаянсом переместилась в коробку.
Так, одну за другой, в шкафах перебрали все полки, и Лидия Ивановна даже вошла во вкус. Когда открыли ящики, где лежали всякие мелочи, ей было приятно объяснять блондинке назначение каждого предмета. Подошла поближе и японка — она тоже ничего подобного не видела.
— Проволока для резки сыра! Удивительно! А это что? Пистолет для пельменей? Неужели такое бывает! А это?.. А это?.. Щипцы для колки сахара? А зачем его колоть?.. Что значит — сахарная голова?
Лидия Ивановна принесла из серванта небольшую белую пирамидку с нарядным бумажным пояском. На пояске было написано «Жовтень 50».
— Вы хотите сказать, что это сахар?!
Рассказ о том, как раньше продавался сахар и что такое «Жовтень», все слушали с интересом, и Лидия Ивановна перехватила восхищённый взгляд Лерочки. Но блондинка в какой-то момент демонстративно посмотрела на часы, и они вернулись к ящикам.
Лидия Ивановна чувствовала себя немножко странно. С одной стороны, ей нравилось рассказывать сегодняшним молодым людям о предметах, совершенно им незнакомым, да и возможность увидеть себя на экране в роли этакого экскурсовода грела самолюбие. С другой же стороны получалось, что каждый предмет после положенной ему порции удивления или восхищения отправлялся в коробку. Это было вроде бы очень логично, Лидия Ивановна и сама это понимала, а всё равно чувство было какое-то… в общем, трудноопределяемое. Но происходило всё так стремительно, что разбираться было некогда.
Добрались и до антресолей.
Там, плотно притиснутые друг к другу, стояли коробки с дачными вещами. Стаскивал их вниз осветитель. Спускаться по стремянке с неудобным грузом в руках было непросто.
— Кто ж всё это барахло сюда поднимал?
Фраза неприятно резанула Лидию Ивановну. Парень стал отряхивать запылившийся свитер, и она принесла из прихожей одёжную щётку.
Кто-кто. Папа, конечно. Папа был ещё большим педантом, чем она. В каждой коробке всё было не только идеально уложено, но ещё и подписано. Хоть сейчас переезжай. Она хорошо помнила, что там внутри. И вообще она хорошо помнила дачу. Лето, она с пожилыми уже родителями, сестра с детьми, берёзы, шум электрички, до Москвы сорок минут. У их домика стояли качели, и Лидия Ивановна, тогда ещё Лида, младший научный сотрудник, чуть не часами качалась на них с племянниками, и ещё неизвестно, кому это нравились больше — им или ей. А вот интересно, в каком году эти коробки последний раз сюда ставили? Лидия Ивановна начала было вспоминать, но испугалась количества прошедших лет и бросила.
— Здесь дачные игрушки должны быть.
Одну из коробок открыли. Сверху лежал очень облезлый плюшевый медведь с одним глазом. Это был её собственный, личный медведь, с которым она опрометчиво разрешала играть племянникам, и глаз он потерял именно в этих играх. Вовремя она его не пришила, и потом уже, глядя на всегда закрытые дверцы антресолей, иногда ловила себя на чувстве вины — там, в темноте, лежало Недоделанное Дело. Лидия Ивановна не любила недоделанные дела.
Медведь посмотрел на неё укоризненно, и она подумала, что уж подходящую пуговичку в её обширных запасах найти можно. Хотя…
— А стоит ли нам распаковывать дальше? Как я понимаю, к вашей жизни всё это уже не относится?
Нет. Не относится. Это относится на лестничную клетку, мысленно скаламбурила Лидия Ивановна.
— …Вот так, шаг за шагом, очищать, освобождать свой дом от всего лишнего — это очень, очень волнительное чувство, — с воодушевлением сказала в камеру блондинка, и Лидия Ивановна поморщилась. Чему их только учат?
Давно уже наступило и прошло время обеда, но за работой никто, включая хозяйку, этого не заметил. Немного удивительно было, что японка во всём происходящем участия почти не принимала. Иногда Лидия Ивановна ловила на себе её доброжелательный взгляд, вроде бы прямой, но в то же время неуловимый. Это очень поддерживало, и она храбро клала в коробку очередной предмет. Хотелось даже… ну, понравиться ей, что ли; суетное желание, конечно, и Лидия Ивановна сама себе удивлялась.
Японка так и стояла в прихожей рядом с Лерочкой, но время от времени входила в кухню и тихо говорила что-то в камеру. У переводчицы голос был погромче, но и её слова Лидия Ивановна разбирала через одно. Зато не расслышать Мэрилин было невозможно.
— Казалось бы, мы всё разобрали, но — расхламление ещё не кончилось. Смотрите, — она обличающим жестом ткнула в подаренный соседкой позапрошлогодний календарь с котиками. — Это яркий пример незаметного хлама, хотя календарь как раз очень заметный, чуть ли не в полстены. Вот так люди вешают календарь, потом забывают, что год уже не раз сменился, а котики всё висят…
На стены Лидия Ивановна как-то не обращала внимания. Но тут, взглянув на котиков, она кое-что вспомнила и застенчиво сказала, обращаясь прямо к японке:
— А у меня есть ещё календарь, очень красивый. Мне кажется, он прямо для вас.
Блондинка недовольно нахмурила соболиные брови, давая понять, что Лидия Ивановна и так уже достаточно вмешивалась в съёмочный процесс. Но японка посмотрела на хозяйку с вопросительной улыбкой, и осмелевшая Лидия Ивановна стала рассказывать про отца, про командировку в Японию, про кимоно на фотографиях. Даже описала одно, своё любимое, с сиреневыми цветами на сливочно-белом фоне.
— Вот я сейчас принесу, покажу!
Внучка сделала страшные глаза. Но японка кивнула, а переводчица перевела — несите, мол. Лидия Ивановна, молясь про себя, чтобы календарь оказался там, где она помнила — на самой верхотуре книжного стеллажа — ринулась в свою комнату.
Календарь был на месте, страшно пыльный. Она быстро вытерла его носовым платком и гордо понесла на кухню.
Японке явно понравилось. Она заинтересованно перелистывала страницы, на кимоно с сиреневыми цветами остановилась и подняла глаза на хозяйку.
— Да, да, вот это. Ну, очень красивое, правда же?
Подарю ей потом, решила Лидия Ивановна, вскользь подумав, что и пирог, может, будет есть не только оператор.
Но японка ответила неожиданно.
— Вы так замечательно рассказывали об этом календаре. Я как будто увидела его своими глазами, и он таким и оказался. А когда вы последний раз доставали его из шкафа?
Пыль! Видно, пыль где-то осталась, а эта глазастая заметила — поняла, что календарь только что протёрли! Лидия Ивановна пристыжено опустила глаза и стала добросовестно вспоминать.
Однако точные цифры были не нужны.
— Много лет назад, правильно? Вы много-много лет не видели эту вещь, не пользовались ей, но её образ запечатался в вашей памяти. Раз вы можете о ней так хорошо рассказать, значит, она всё это время была с вами. Подумайте об этом. Вы не видели её — но она была с вами.
Слова незнакомого языка звучали, как заклинание, и Лидии Ивановне казалось, что это она сама понимает по-японски, а не слышит голос переводчицы.
— …Что же изменится, если мы переложим эту вещь в другое место? Или вообще унесём из дома? Ничего. Если её образ с вами, он останется с вами навсегда. Понимаете — всё, всё, что было в вашей жизни, никуда из неё не уйдёт. Из неё не уйдёт ни ваш отец, ни его поездка, ни этот календарь — он всегда будет лежать на своей полочке в вашей памяти. Зачем же хранить его здесь?
— Но… Ведь не обязательно выбрасывать. Я могу его кому-нибудь подарить.
— Подарить — значит отдать другому свой хлам. Эта вещь была похоронена в вашем шкафу. Вы хотите похоронить её в чужом? Не честнее ли положить её сюда?
Японка осторожно взяла из рук Лидии Ивановны календарь и опустила его в коробку со старыми игрушками.
Под мудрым взглядом юных раскосых глаз Лидия Ивановна чувствовала себя словно заворожённой, уже и мыслей никаких не было, кроме одной, совершенно неуместной — какая же гладкая у неё кожа, боже мой, прямо атласная, и ни пятнышка ведь, ни бугорка!
Тут проявила инициативу Лерочка, и очень вовремя — заметила, что бабушка устала, и сказала грозной Мэрилин, что с остальным они справятся и без Лидии Ивановны. В конце концов, основное уже сделано.
Она отвела бабушку в гостиную, принесла ей кружку кефира. Дальнейшее происходило уже без хозяйки.
В гостиной было тихо. Лидия Ивановна потянулась было включить телевизор, но передумала. Выпила кефир. Прислушалась. Наверное, осталось недолго.
Хлопнула входная дверь — видно, опять что-то вынесли. Лидия Ивановна встала. Она проскользнула узким коридором мимо ярко освещённой кухни, где слышались голоса и посвёркивали золотые локоны, и вышла на лестничную клетку. Коробки стояли одна за другой, словно товарный поезд, и первый вагон уже докатился почти до лифта.
…Уходили телевизионщики суетливо, но в этой тесной прихожей всегда так, даже когда двое одеваются, а тут ещё и сумки, и камера. Много фотографировались. Блондинка обнимала Лидию Ивановну, вытягивая вперёд руку с телефоном — это называлось «селфи»; Лерочка потом напечатает фотографии, она обещала. Особенно сердечно прощался оператор, которому Лидия Ивановна потихоньку сунула благоухающий выпечкой свёрток.
Сели с Лерочкой на кухне. Там было свежо и пусто. Лерочка раскраснелась и всё повторяла с возбуждённой улыбкой: «Девять коробок! Целых девять коробок хлама, и это не считая того, что мы просто в мусоропровод выбросили! Ну, скажи — ведь правда легче дышится?»
Девяти коробок Лидия Ивановна и сама не ожидала, в чём сразу призналась внучке. И дышалось, конечно, легче, и кухня стала как будто просторнее. На голых стенах темнели круги и прямоугольники. Лерочка потрогала выцветшую краску.
— Можно и покрасить вообще-то…
— Можно. И маляр есть хороший, Володя, в нашем доме живёт, — покивала Лидия Ивановна.
— В белый! — воодушевилась Лерочка. — Ну, или в какой-нибудь очень светлый. Сразу будет современный вид. И поменять табуретки, вот эта всё время качается, как её ни поставь.
— У неё одна ножка короче, — засмеялась Лидия Ивановна. — Это её твой дедушка чинил, когда школьником был. А как уехал в Пензу, мама только на этой табуретке сидеть стала. Мама — это твоя прабабушка, — уточнила она на всякий случай.
Лерочка смешалась, но Лидия Ивановна тут же пришла на помощь.
— Да они, действительно, старые, можно и поменять.
— Ну правда же? И вообще — ведь здорово получилось! Ох, бабуль, сначала мне так волнительно было — вдруг ты не согласишься, а ты… ты ну просто молодец!
Лидия Ивановна залюбовалась внучкой. Глаза сияют, румянец, улыбка не то, что у этой Мэрилин, а настоящая, от сердца. Она даже не стала поправлять это «волнительно», которое всегда считала преступлением против русского языка. А Лерочка поднялась, закружилась по кухне — ей трудно было усидеть на месте.
— К тебе, наверное, сейчас тётя Клара придёт, ей же посмотреть хочется, а я с ребятами нашими договорилась, в кафе посидим. Ты меня не жди, ложись, я поздно буду.
Она в порыве нежности звонко чмокнула бабушку в щёку.
— Бабушка, какая же ты классная!
И Лидия Ивановна польщено улыбнулась.
Вернувшись на кухню, она с сомнением посмотрела на блюдо с остатками пирога. В последнее время она старалась не есть перед сном сладкое, но тут случай был исключительный, и потом — не готовить же сейчас? Запищал телефон — Клара больше ждать не могла. Но Лидии Ивановне хотелось побыть одной. Клара — это ведь часа на полтора. Лучше встретиться утром, на свежую голову. Извинившись перед соседкой, она заварила чай и открыла шкаф достать любимую чашку. Чашка стояла на привычном месте, но полки зияли пустотой. К этому придётся ещё привыкать. Она осторожно закрыла дверцу и села у стола, почувствовав, как под нею качнулся табурет.
Снаружи шкафы отмыли так, что они блестели, как только что купленные, но внутри их возраст было не скрыть. Зато там не было теперь ни пылинки. На эти пустые полки, конечно, надо поставить что-то новое, сегодняшнее, перемежающееся сегодняшним воздухом — влить, так сказать, новое вино в старые мехи… Евангельская фраза всплыла абсолютно неожиданно: Лидия Ивановна, разумеется, ни в какого бога не верила, да ещё и была членом партии с 1975 года и в отличие от многих партбилет свой в девяностые не сдала, продолжала регулярно платить взносы. Однако новое вино и старые мехи пришлись как-то кстати.
Она налила себе свежего чаю, отрезала от пирога кусочек и, поколебавшись, понесла всё это к себе в комнату. Уселась на постели, взяла с тумбочки журнал с кроссвордами — они всегда помогали ей успокоиться перед сном. Но испытанное средство не подействовало.
Всё произошедшее надо было обдумать.
Она посмотрела вокруг. Шкаф платяной, книжный стеллаж, невысокий шкафчик неясного назначения, на нём сверху проигрыватель и коробка с пластинками, большой, ещё отцовский письменный стол и над ним тоже заставленные полки, её любимый секретер, этажерочка… Шкафы были закрыты, но она и сквозь дверцы видела, как они забиты вещами, и сравнивала всё это с преображённой кухней. Мысль её выпархивала из квартиры и спешила к лифту, ныряла в только что стоявшие рядом коробки, потом опять возвращалась в комнату…
Чай остывал, голова шла кругом.
Привыкшая за годы одиночества разбираться в своих ощущениях, Лидия Ивановна пыталась представить, что шкафы внезапно опустели, но содержимое их не исчезло. Как там японка говорила? Оно здесь, в ней самой, в её голове; оно лежит на внутренних полках, аккуратно разложенное — по годам? по цвету? по назначению? Она заметалась среди этих воображаемых полок, пытаясь их как-то систематизировать, и скоро сдалась, подавленная невыполнимостью задачи.
Да ещё и слово «волнительно» прицепилось ко всему этому, и пришла совсем уж странная для Лидии Ивановны мысль — может, дело вовсе не в слове, а в ней самой? Раз сегодня так говорят все, значит, это и есть сегодня, и она может войти в него, только если отбросит вчера, которое окружает её со всех сторон. Вон оно, вчера, теснится по шкафам, затолкано на стеллаж, что уходит под потолок; это вчерашние книжные корешки образуют разноцветный узор под синей полосой полного собрания сочинений Ленина… «Вы никогда не будете это перечитывать», — почудился ей голос Мэрилин.
— Да, и это очень волнительно, — ответила вслух Лидия Ивановна, стараясь произнести запретное слово без малейшей иронии. Этого слова не было в её словаре, потому что словарь был вчерашний.
Платье надо было, конечно, расставить побольше. Оно стесняло грудь, и без Лерочкиной помощи снимать пришлось с усилием, но как будто бы удалось ничего не порвать. Лидия Ивановна внимательно осмотрела подмышки и аккуратно убрала платье в шкаф. Так, теперь отнести поднос на кухню и всё помыть. В разлитом по блюдцу черносмородиновом облаке тонули жёлтые крошки. Она на секунду снова присела на постель и вдруг ощутила такую усталость, что впервые в жизни разрешила себе отложить посуду на завтра. Мысленно извинившись перед покойной мамой, Лидия Ивановна легла, и её окутал запах сладкого печёного теста. Хорошо, что японка этого не увидит. А мама — мама простит. Интересно, что бы она сказала, поглядев на их кухню?
Стоило ей подумать о маме, как она тут же увидела её, причём именно на кухне — подтянутую, деятельную, снующую беспрестанно между столом и холодильником. Одета она была во что-то длинное, мерцающее шёлковым блеском. Неужели кимоно, несильно удивилась Лидия Ивановна, понимая, что уже засыпает. А мама во сне приблизилась, улыбнулась и обернулась японкой, и это было уже совсем не удивительно. В окне за спиной японки вставало солнце, его яркий свет проникал сквозь закрытые дверки кухонных шкафов, и становилась видна промытая, свежая пустота. Японка протянула Лидии Ивановне треснувшую узбекскую пиалу и непонятно сказала Лерочкиным голосом:
— Я могу налить сюда нового вина, но вы никогда не будете этим пользоваться.
У Клары уже промокло плечо, а Лерочка всё не переставала рыдать.
— Ну, будет, будет… Ну ты-то ни в чём не виновата.
Скорая помощь уже уехала. Они стояли в кухне, обнявшись, и худенькое Лерочкино тело вздрагивало на обширной Клариной груди.
— Виновата!.. Если бы я только не пошла на эту вечеринку! Или вернулась бы пораньше! Мне же всё, всё в моей комнате слышно — кашлянет бабушка или там ещё что…
Клара слышала это уже несколько раз, и ей оставалось только гладить девушку по голове да вставлять сочувственные слова. Бедняжке нужно время — выплакаться. Клара скользнула взглядом по тёмному пятну на месте календаря с котиками.
— Ты сядь, сядь. Давай-ка валокординчику глоток.
Она осторожно разомкнула объятия и усадила Лерочку у стола. Лерочка подняла на неё распухшие глаза.
— И ведь ей вчера так всё понравилось! Мы потом ремонт обсуждали, она табуретки эти хотела поменять…
Клара понимающе кивала. Но надо было всё-таки поторапливаться.
— Лерочка, дорогая, ну потерпи немножко, мы с тобой потом ещё поплачем. Но надо, надо же приготовить документы, ведь приедут сейчас. Не могу же я сама по шкафам шарить? Подумай, девочка, где они могут быть.
Лерочке, наконец, удалось взять себя в руки.
— В секретере можно посмотреть…
Они вошли в бабушкину комнату.
Закрывая Лидии Ивановне лицо, фельдшер натянул одеяло на изголовье, и снизу теперь выглядывала голая нога. Лерочка вскрикнула и снова зарыдала.
— Понимаете, мне так хотелось, чтобы она…
Клара торопливо поправила одеяло и подвела девушку к секретеру.
— Давай, быстро посмотри, где паспорт, и пойдём.
Всхлипывая и вытирая нос промокшим платком, Лерочка потянула на себя дверцу, и ей в руки упал облезлый игрушечный медведь. За ним дождём посыпались открытки, газетные вырезки… От неожиданности она перестала плакать и отступила на шаг.
Секретер был забит доверху. Там были и стопки тарелок, и разномастные чашки, и какие-то кухонные предметы непонятного назначения, и сувениры, и банки из-под чая, привезённого из Индии; к стенкам прижимались книги рецептов, а сверху узким языком разворачивался календарь, так что японка в кимоно с сиреневыми цветами висела вниз головой, утыкаясь зонтиком в пиалу на нижней полке.
