Ирина Ермакова — поэт, переводчик, автор семи книг стихов, лауреат ряда литературных премий, стихи переведены на 18 языков. Живёт в Москве.
Редактор — Клементина Ширшова
***
По стеклу частит, мельчит, косит обложной дождь
и берёт за душу, ревниво смывая тело.
Я прошу: «Забери меня скорей. Заберёшь?»
Разлетаются капли — ишь чего захотела.
А душа в руке его длинной, скользкой дрожит.
А в размытом воздухе вязкий гул ниоткуда.
Сколько можно тянуть эту муть, эту ночь, этот стыд,
я ведь тоже вода, забери ты меня отсюда.
И вода заревёт, взовьётся, ахнет стекло,
отряхнётся и медленно — разогнёт выю,
и душа, вся в осколках, рванёт, сверкнув зело,
в самый полный Свет, где ждут меня все живые.
***
и будто маятник очнулся
помедлил и быстрей быстрей
расталкивая воздух плотный
и в нём столпившихся людей
сечение в одно касанье
тяжёлозвонкое зиянье
и свист и чирк и ликованье
и неизбежный разворот
размах налево и направо
и вниз опять а там под ним
распластана его держава
четвёртый рим девятый крым
и тень за ним бортпроводница
не отстаёт вперёд вперёд
крылатка ласточка черница
кому свистит? кого поёт?
и шаткий луч за ним крошится
какой любви? каких свобод?
сверкает огненная спица:
лети! да кто ж его качнёт?
ЛЮБА
Богородица глянет строго:
сопли утри!
Ты — любовь.
Царство твое внутри.
Чем валяться ничком,
кричать целый день молчком,
лучше уж тарелки об стенку бить —
верное дело.
И тарелка уже поет,
кружась волчком,
и сама взлетает,
нож воткнулся в стол,
начинает дрожать, звенит,
дождь за шторой пошел,
набирает силу, гремит.
И она слушает
ошалело.
Дождь идет без слов,
а кажется, окликает:
— Любовь! Любовь!
И она оборачивается,
и сияет.
И так нежно цветут
радужные синяки,
словно есть на этой земле уют,
а реветь глупо,
словно тут не пьют,
не орут,
не бьют,
не все — дураки.
Ты чего, Люба?
Улыбается.
Знает, что всех нас ждет
не ухмылка больная,
не искривленный рот,
не пинок в растущий живот
и не вечные горы
несвязанного лыка,
а — блестящий манящий свод
весь —
вот такая вот
сиятельная
слепительная
улыбка.
***
Я признана счастливой,
я признана живой
и призвана по ветреному миру
за сильно пьющим ангелом
с блестящей головой
нести его трагическую лиру.
С квартиры на квартиру
ходячею строкой
по залам и прокуренным кофейням
следить за разливающей
магической рукой,
чтоб инструмент вручить по мановенью.
А дети и поэты,
и прочий люд в миру,
и пастухи под райскими кустами —
ВЗЛЕТАЮТ ВСЕ, —
когда свою высокую игру
он пробует расстроенными нежными к утру,
холодными дрожащими перстами.
И небо замирает,
и звук идет в зенит,
и с ним, тысячелетним, — вечно юной —
вольно мне, безнаказанной,
пока он чутко спит,
перебирать невидимые струны.
* * *
на блюдце тверди тучной с каемкой голубой
беззвучные зарницы ведут безвидный бой
волнуясь ловишь оклик сквозь облачную сеть
а нет бы молча слушать и просто так смотреть
как холодно железно прозрачно дребезжит
распахнутый отвесно простреленный зенит
заходятся зенитки дозорные его
а голову закинешь и нету ничего
лишь за двойною тучкой укрывшийся разряд
смеется будто мама и бабушка искрят
***
И когда ещё соберёмся вот так, вместе.
С ветки антоновка — тук! Прямо на стол.
Плавает запах первой лиственной меди.
Дом заскрипел. Ветер верхами пошёл.
Как я люблю поздние разговоры.
Самые все мои за одним столом,
реки гремят в округе, движутся горы,
и застревают в сумерках перед сном.
Ночь накрывает сад. Что будет с нами?
Трепет кустарный. Треск. Насекомый звон.
“Яблочко” хриплое — где-нибудь за горами
кто-то терзает нетрезвый аккордеон.
Кто грядёт? Набухает новая завязь,
раздвигает корни мёртвого языка,
в электрическом воздухе медленно разгораясь,
имя висит, не названное пока.
* * *
Мне снилась смерть блестящая как свет
взлетающий над льдами перевала
и грановитой радостью играло
изогнутое лезвие-хребет
И воздух тяжелея от воды
гудел и взвинчивал меня все круче
и были так смиренны с высоты
неоспоримым солнцем налиты
к сырой земле оттянутые тучи
Там рос туман и полз ветвями рек
и накрывал легко и беспристрастно
земную жизнь мою и всё и всех
а верхний мир сиял как человек
вернувшийся домой из вечных странствий
Но мелочи горючие земли
тягучим списком — точно корабли
уже взвились за солнечною спицей
и вспыхнули в луче — когда взошли
навстречу мне растерянные лица
И взвинченное небо занесло
и словно сквозь горящее стекло
я вижу звука золотой орех:
плывет в дыму искрящий круглый смех
трещит фольга оплавленной полоской
а там в ядре в скорлупке заводной
ржет огненный пегаска — коренной
так раскалившись в оболочке плотской
душа моя смеется надо мной
И обжигает продираясь за
и видимо-невидимая рать
дудит: не спи не спи раскрой глаза!
И я проснулась чтобы жить опять
* * *
маме
А южнее
зима уже прошла
дождь перестал, миновал
время
настало в стране нашей
Помнишь дом с камышовой крышей
на беленой стене
граффити
иероглиф “И”
и египетский бог Тот
с головой сокола
Около
яблони
муравей-мотороллер
с кузовом битого кирпича
яблоня обло цветет
томная плавная
(после-после —
облетит и выгнется
и, как лошадь, вся в яблоках
задрожит, красными
копытами в землю стуча)
Жизнь горяча
стрелы ее огненные
особенно в марте
Пустота двора оплавлена
солнцем
и блестит, плавая
над грядками на спине
Солнце
сильнее смерти
главное, как всегда, скрыто
мелочь травная
больно звенит: ко мне, ко мне
Не
промахнись душа — Суламита
возвращаясь сюда во сне
