Виктор Качалин: «Поэзия остаётся при удивлении»
Говоря о поэзии Виктора Качалина, критики сходятся на её двух главных свойствах – культуроцентричности и приверженности той магии, что превращает стихотворение в столь же внеличностный, сколь и универсальный способ высказывания. «Из индивидуальности автора-героя, из его личной московской топографии (Ясенево, Полянка, Донской монастырь…), из единственности и даже сиюминутности его обстоятельств, используя их как материал, здесь растёт универсальность. Он участвует в своём демиургическом действе не столько как личность с биографическими координатами, сколько как мирообразующий элемент, в активном взаимодействии с природными стихиями», – пишет Ольга Балла.
«С акмеистической точностью воспроизводя окружающий поэта предметный мир (во многих стихотворениях друзья Виктора в лицо узнают вот тот камень с моря, или эту тарелку с орнаментом и сколом на боку) или сплавляя личную мифологию с общей (важнейший мотив множества стихотворений – любовь, которая возвышает жизнь, делает её чем-то окончательно универсальным), Качалин с безупречной интуицией выносит движущие стихотворение главные событийные узлы за границы читательского узкого поля зрения, и читатель из наблюдателя превращается в жителя обозначающегося вокруг него шара бытия», – откликается Василий Бородин, а Наталия Черных считает, что «поэзия Виктора Качалина несомненно культуроцентрична, даже – литературоцентрична. При знакомстве с ней читатель оказывается в некотором недоумении – нужно очень много знать не только из современной поэзии, но из истории религии…» Родившийся в 1966 в Москве Виктор Качалин действительно сочетает разные виды деятельности, становящиеся в его поэзии частями крупного целого: философ, художник, его рисунки и рукописные книги находятся в частных собраниях России, Швеции, Японии. О взаимодействии ипостасей, влиянии философии на творчество, переводах Шеймаса Хини и важности синтеза культур для поэта с Качалиным побеседовал Алексей Чипига.
«Эхо птичьего солнца. Читают Алексей Чипига и Виктор Качалин. 22.04.2017, Дом-Музей Пастернака»
– На сайте «Полутона» о Вас написано «поэт, философ, художник». Какая из этих ипостасей Вам ближе? Расскажите, как они влияют друг на друга.
– Конечно, мне ближе художник. Я не помню времени, точнее, помню очень смутно, когда бы я не рисовал и не читал. В три года мне захотелось нарисовать книжку, и я её сделал как мог, сказка, придуманная мной про ворону и волка с лисой, не отделялась от самого рисунка. Я думал рукой и сердцем и не думал об этом. Затем прекрасная учительница в интернате Ирина Вячеславовна Сивухо (сама ученица Константина Юона) открыла во мне дар акварелиста, однако, каюсь, я забросил акварель и увлёкся черчением. Мне нравилась точность. Стихи я тогда не любил, увлёкся философией и историей. Думал тогда, что художество и поэзия взаимопроникают друг в друга, а философия даёт крылья. В МГУ на философском я начал одновременно читать самую разнообразную поэзию – и услышал дальневосточный взгляд на вещи, что искусство – само себе философия. Тогда я начал писать сам, не оглядываясь на то, что мне вообще-то надо осваивать философию, а не поэзию. В моих глазах они не противоречили друг другу, а противостояли, как две горы. Корни у них одни: слово и бытие. А художество, в частности, графика и монохромная живопись (я рисую в основном гуашью, тушью и разноцветными землями) это способ молчания. Сердце и рука в согласии выводят мир, где слов нет – есть белый лист. Впрочем, молчание хранится словом, а белого листа не было бы без языка, без его согласия.
– Ваши стихи производят впечатление бережного перебирания неких сокровищ, путешествия в их суть (помню строки «засыпая под утро, твержу: “Иов, железо, ключ”»). Наталия Черных говорит о том, что Вы избрали путь аутентичности в поэзии. Согласны ли Вы с этим и как для вас соотносятся понятия аутентичного и драгоценного?
– Аутентичное? Это подлинное, это трудно. Драгоценное можно пересыпать равнодушно, ради игры. А можно бережно, можно страстно. Я стараюсь.
– В отклике Василия Бородина на Вашу книгу «Письмо самарянке» звучит мысль о соотнесённости в Ваших стихах одной эпохи с другими. Стремитесь ли Вы в своём творчестве к синтезу разных миров, культур? Как и насколько, по Вашему мнению, возможен такой синтез?
– Да, сначала я пробовал сопрягать «эпохи, миры» ради какой-то самоценной игры. Гераклит говорит, что «вечность – это дитя играющее», я ощущаю себя вечным, почему бы мне и не поиграть, не попробовать. Стихи я писал для себя и не стремился их никому показывать, кроме трёх-четырёх близких друзей. Сейчас можно всё сопрячь – методов (и не-методов) очень много. Меня до сих пор привлекает сопряжение далёкого, несоединимого. Удивляет, как далёкое (и, на первый взгляд, «не своё»), вдруг становится близким. Когда я пишу о каком-то мире, или времени, я не спрашиваю, вымышлен он или нет, доступно то время или нет. Соединить ничего на самом деле невозможно, время уже всё давно вышло и «система мировых эпох» дала полный крен. Сейчас мне важно только ближайшее. Но оно может быть и наидальнейшим, слово само по себе приносит его и говорит: «Не тронь». Теперь мне важно вот такое неприкосновенное прикосновение вместо соединения разных эпох и стилей. А об эрудиции речи нет – никогда не хотел написать в стихах или верлибрах «путеводитель по культуре». У других это получается лучше.
– В ваших стихах часты слова, обозначающие явления природы: вода, дождь, снег, солнце. Имеет ли отношение к этому поиск античными философами до Сократа первоэлемента бытия? И есть ли природная стихия, которая для Вас стоит особняком, к которой у Вас особое отношение?
– Природа. С неё всё началось. Первые стихи были написаны в природе и с ней заодно. Какие-то вспышки, озарения произошли именно там – в горах близ Цейского ледника, в Подмосковном лесу, в песчаных пещерках под Сигулдой. Но я не искал сакральную стихию, одну я выделить не могу. Другое дело, что Фалес, Анаксимандр и Гераклит меня и впрямь потрясли. И захотелось написать о том, что у них главное всё же не стихии. А что? Дух, логос, точка, порождающая мир.
– Вы начали писать стихи в середине 80-х. Помогло ли время как-то сформироваться Вашему дару, каким оно было для Вас? Что было побудительным толчком для целенаправленных занятий поэзией?
– Видите, я немного уже ответил на Ваш вопрос. Пожалуй, если бы в детстве я не прочитал отрывки из Гомера, Гильгамеша, Лермонтова, Эминеску, всё было бы иначе. Затем очень мощным импульсом в 15-16 лет оказалась рок-группа «Визит вежливости». Они пели свои композиции на стихи Шекспира и Омара Хайяма, и я был просто заворожён. Середина 80-х была, на мой взгляд, временем полного безвременья. Твори что хочешь. Появлялись в печати всё новые и новые тексты, написанные или переведённые ещё в 60е-70-е. Я начал с лирики и верлибров. Затем открыл Хлебникова – и на много лет замолчал. Хотелось открыть своё, а не жить переводной поэзией. Из зарубежных поэтов меня тогда очень потряс Уильям Карлос Уильямс в переводах Натальи Сидориной.
– Вы тепло и с благодарностью отзываетесь о Геннадии Айги. Расскажите, каким он раскрылся Вам как поэт и человек. Есть ли в современной российской поэзии прямые наследники его традиции?
– А знаете, в молодости мне совсем не полюбились стихи Айги. Во-первых, я по уши сидел в Хлебникове и футуристах – мне виделось, что после них продолжать в том же духе бессмысленно, они уже всё совершили. А затем в 2001 мне подарили японцы «Тетрадь Вероники», и я очень, очень был потрясён. Его видение и соприкосновение с миром, его юмор и боль, – всё отозвалось. Для меня Айги вне направлений. Вижу у него огромные мотивы позднего Андрея Белого, которого он сам терпеть не мог (так бывает). Мир как красота, как прощание, как блеск ритмов, а не рифм, мир как мечтание и провокация, мир как тихое прикосновение. Виделись с Айги очень редко, однако подолгу. Беседовали обо всём – есть такая свобода, говорить обо всём и не пустословить, а больше слушать. Слушать вместе мир. И вот сейчас, если я скажу, что кто-то следует путём Айги, это будет не то. Совсем не то. За ним невозможно следовать. Его гостеприимному отчаянию нет предела. Можно просто идти на пределе и искать то же, что искал он. Скажем, Вася Бородин и Ася Энгеле ищут, пока идут.
– Для всякого ли поэта занятия философией – хорошая школа? В течение Вашей учёбы на философском факультете МГУ менялось ли у Вас отношение к этой дисциплине? Что значит быть философом для Вас?
– Философия это выбор. Порой философы начинали с поэзии – Новалис, Хайдеггер. Для меня поэзия вещь более строгая на самом деле, чем философия. Думаю, не каждый разделяет этот взгляд. Что-то рано или поздно перетянет. Невозможно усидеть на двух стульях сразу.
По Данте, «фило-софия» это применение мудрости с любовью. Их союз. Современная философия далеко ушла от этой мудрости. Философия есть наука. Для философа важно удивляться простым вещам – и идти дальше, от простого к сложному. А поэзия остаётся при удивлении, где строгость к слову потрясающая.
– Временами Вы проводите в доме Пастернака в Переделкино совместные вечера с молодыми авторами. Насколько Вам важно следить за состоянием современной поэзии? Намного ли отличаются Ваши творческие поиски и их? Фигуры каких из современных поэтов вызывают у вас интерес (или, быть может, что-то немного большее) и почему?
– В Доме Пастернака я недавно, с осени 2015. И это никак не оформлено, просто мне кажется скучным читать одному; попробовав пару раз в одиночку, я решил непременно читать вместе с теми поэтами, кто пишет для себя, но хотел бы быть услышанным (и увиденным вживую, это важно). Первый такой вечер был с Татьяной Злыгостевой, и я полагаю, он до сих пор был самым лучшим. На контрасте получилось хорошо. И Татьяна очень глубоко выражает в своей поэзии то, над чем бьются философы. Глубже многих поэтов, я бы сказал. Современная поэзия настолько огромна, что смыслы потеряны, их заменяют языковые игры (не лишённые остроумия) или концепты разного рода (тоже, по сути, языковые игры), или радикальная трансляция всего, что пришло и ушло. Вот последнее мне интересно. За последние десять лет не могу выделить кого-то, кроме Татьяны Злыгостевой, Fulgur Conditum и Ильи Лапина. Есть совсем молодые имена, но о них пока умолчу, чтобы не перехвалить.
– Вы переводили на русский язык стихи Шеймаса Хини. Расскажите, что Вас привело к нему. Что значит поэтический, да и вообще любой перевод для Вас, как он должен «прикасаться» к оригиналу?
– С Шеймасом Хини история очень простая. В середине 80-х мне попалась в букинисте на улице Качалова его книга «Север». Она меня так потрясла, что я за лето её прочитал по нескольку раз и осенью, осенённый переводами Фроста (там совсем другое, гораздо сложнее, но я тогда не понимал) начал переводить. Затем вернулся к переводу «Болотной королевы» Хини – в Киеве, в 1990 году, и неожиданно её напечатали в журнале «Киевский круг». А с Фростом я не справился. Ещё пробовал переводить Рильке. Я совсем не переводчик, и не могу сказать, как должны «соприкасаться» перевод и стихотворение. Методов довольно много. Мне ближе, когда переводчик старается максимально передать смысл. Шеймас Хини не повлиял на меня никак, и перевод мой, случайно удачный – это чистое удивление, благодарность поэту.
