Валентина Твардовская: «Век Твардовского продолжается»
Продолжение беседы Олега Ермакова и дочери Александра Твардовского — Валентины Твардовской
Начало читайте ЗДЕСЬ
О. Е. Солженицына, кажется, кто-то уже сравнивал с Аввакумом. Можно, наверное, так сказать, что он более Аввакум, чем писатель и тем паче поэт. Но несомненно, что без него уже нельзя представить нашу историю. И современность. Так же, как и без Твардовского и прежде всего Твардовского-поэта. Оба сыграли свою роль в лечении общества от вируса культа личности. И сейчас эта тема снова актуальна. Зловещий силуэт властного горца как будто снова замаячил среди башен Кремля. Об этом много пишут и говорят. В своей книге о Твардовском Андрей Турков говорит о том, что Сталин «был великим ловцом человеков» — и не только в негативном смысле, но и в позитивном. Интересно услышать ваше мнение, мнение историка, дочери Твардовского и просто человека, жившего в те времена: была ли эта всенародная любовь к вождю? С чем она связана? Не проявляется ли здесь с яркой силой приписываемое русскому народу царелюбие?
В. Т. Имя вождя было знакомо мне уже в самые первые сознательные годы моего смоленского детства. Оно упоминалось в разговорах родителей, звучало по радио, которое в нашей коммуналке на ул. Марселя Кашена почти не выключалось. Песням о Сталине, доносившимся из него, кто-то, бывало, и подпевал на общей кухне. В Москве, где я оказалась в 1937 г., тоже в коммуналке, я уже и сама подпевала этим песням, выделяя среди них ту, что написал папин друг, — дядя Миша, Михаил Васильевич Исаковский, ко мне всегда добрый и ласковый. Я наизусть знала только припев этой длинной песни: «Споем же, товарищи, песню о самом большом человеке. //О самом родном и любимом, //О Сталине песню споем». Не помню, чтобы родители беседовали со мной о Сталине. Мое представление о вожде складывалось под воздействием всей окружающей среды. Когда стала ходить в детский сад, то еще узнала, что Сталин любит детей и своим счастливым детством мы обязаны Сталину.
Этот день 1 февраля 1939 г., который я сейчас датирую по печати, запомнился мне предельно ясно. Отец пришел за мной в детский сад (это была его обязанность — и забирать меня из садика, и отвозить туда) без обычной улыбки. Я бы определила выражение его лица, которое отпечаталось в памяти, как строго-торжественное. Отчетливо помню и его слова: «Поцелуй, дочка, папу. Сталин дал мне орден».
Еще днем руководительница всем объявила, что папа Вали Твардовской получил орден Ленина. На ребят это произвело большое впечатление, но я сама плохо понимала важность произошедшего события. Сознание его значимости пришло позже, когда я увидела, как воспринимают его родители.
Для А.Т. эта награда означала поворотный пункт в его биографии. Статус поэта-орденоносца не только прекращал травлю его в смоленской печати, но, по сути, спасал от угрозы ареста. С конца 1937 и на протяжении 1938 г. на следствии по делу А. Македонова члены Смоленской писательской организации давали самые серьезные показания о связях А.Т. с «врагами народа», о кулацких тенденциях в «Стране Муравии». Орден за «Муравию» оградил поэта от этих обвинений. Красная коробочка от ордена, с золотым тиснением «А.Т.Твардовский» у меня сохранилась как память о начале нового этапа его жизни.
Как мне теперь представляется, любовь и уважение к вождю для А.Т. обрели и оттенок личной благодарности: он был обязан Сталину благополучным разрешением своих трудных проблем, связанных, в частности, с положением «сына кулака». Тем более странно, что это не отразилось в его поэзии, где отношение к вождю осталось для того времени весьма сдержанным.
Начиная работу над «Муравией», поэт полагал вывести в ней Сталина. Задумывалась глава о съезде колхозников, где вождь произносит речь. Планировалась и глава, где Сталин, объезжая на белом коне колхозы, оказывается гостем на деревенской свадьбе. Этот замысел претерпел несколько попыток воплощения с последующими авторскими ремарками: «Слишком сусально», «Никак не годится», «До чего же дрянно». А.Т. с начала 1930-х гг. объездил селькором всю Западную область (куда, кроме Смоленщины, до 1935 г. входили части Брянской и Тверской), месяцами жил в колхозе «Память Ленина» в Рибшеве, который выделил для своих наблюдений. Он слишком хорошо знал деревенскую жизнь, чтобы не допустить малейшей фальши в ее изображении. Да и природные вкус и чутье этому препятствовали. Мысль представить Сталина в общении с колхозниками легко отпала и даже задуманная встреча вождя с Моргунком была отменена. Герой поэмы лишь мечтает о ней, заготовляя свои вопросы, на которые может ответить только Сталин. Нет вождя и в «сельской хронике» поэта — его стихах о колхозной деревне на рубеже 1930-40-х гг., где наряду с ожиданием успехов в колхозном строительстве слышатся ноты неопределенной грусти и какой-то недосказанности (пример — «Поездка в Загорье», 1939).
Не писал А.Т. стихов о Сталине и на войне с Финляндией, где вступил в партию. Впечатления тогда были очень тяжелые (судя по более поздним его рассказам), и появление на их фоне вождя явно неуместным. Но и в годы Отечественной войны у А.Т, оказалось только одно произведение, где действовал Сталин — «Баллада о Москве», написанная в феврале 1942 г. Из авторского пояснения следовало, что в основе его — записанная от крестьян Курской области легенда о победе под Москвой. Баллада о том, как Сталин в решающий момент обороны Москвы, которую держали из последних сил защитники столицы, посылает подмогу. С призывом «Вперед за Родину! Вперед за Сталина, за Ленина!» — враг был повержен советскими войсками. Этот призыв оказался и первым и последним в военных стихах А.Т.
В поэме «Василий Теркин А.Т. усекает этот привычный лозунг военных лет наполовину. В главе «В наступлении» лейтенант ведет бойцов в атаку со словами «Взвод! За Родину! Вперед». Это тот лейтенант, который в ответ на пронесшийся слух, что он ранен, успеет призвать: «Вперед, ребята! Я не ранен, я убит». (Эти его слова позднее сценаристы фильма «Летят журавли» позаимствуют из «Теркина» для своего героя).
Мне кажется, что у А.Т. при написании поэмы не было установки обойтись в ней без вождя. Отношение к Сталину вроде бы не менялось. Помню, как он говорил о своем большом впечатлении о его речи 3 июля с обращением к «братьям и сестрам». Думаю, что в ходе работы над поэмой Сталин оказался ему просто не нужен в отображении народного подвига. Переживший страшное отступление первых месяцев войны на Юго-Западном фронте, поэт не почувствовал активного участия в этих драматических событиях Верховного главнокомандующего. Главным, решающим в развитии военных действий все яснее виделся русский труженик-солдат, который и рассчитывает на самого себя: «Грянул год, пришел черед. //Нынче мы в ответе //За Россию, за народ//И за все на свете». Симптоматично, что ни в дневнике военных лет, ни в письмах с фронта ни разу не мелькнуло имя вождя.
На фоне советской печати, где без упоминания Сталина редко обходились любые публикации кроме сводок Информбюро, поэма А.Т. должна была выглядеть несколько обособленно. Газета Западного фронта «Красноармейская правда», где печатался «Теркин», не отличалась от других фронтовых и центральных газет. И «Теркин», как правило, печатался под общим для очередного номера заголовком: «Мы победим потому, что с нами Сталин», «Под водительством Сталина — вперед к Победе» и т.д. И, разумеется, умолчание в поэме А.Т. о роли Сталина и партии не могли не заметить в Главном Политическом управлении Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Усматривая в этом признак аполитизма и безыдейности, Глав-ПУРККА всячески затрудняло и даже приостанавливало продвижение поэмы к читателям-фронтовикам.
Правление СП отказывалось выдвигать поэму «Василий Теркин» на Сталинскую премию. Мы с сестрой уже рассказывали в примечании к военным дневникам А.Т. записанное со слов А.Фадеева семейное предание о том, как А.Т. эту премию в 1946 г. получил. Не обнаружив автора «Василия Теркина» в списках представленных на Сталинскую премию за 1944-45 гг., И.Сталин высказал удивление. Ему поспешили объяснить, что автор поэму еще не закончил (главы «Теркина» продолжали печататься). «Не думаю, чтобы он ее слишком испортил при окончании», — якобы сказал Генералиссимус и своим красным карандашом вписал А.Т. в список представленных к премии 1-й степени. Снова вмешательство вождя повлияло на судьбу автора и его книги.
Поэт не забывает о причастности Сталина к изменениям в его жизни. А вот в свою поэзию его почему-то А.Т. так и не впустил. Не получилось представить его в «Стране Муравии», нет его и в стихах о колхозной Смоленщине. Неудавшейся считал поэт «Балладу о Москве», где Сталин был задействован. В послевоенных стихах, даже таких, как «Кремль зимней ночью», «Москва», «Песнь о Москве», где, казалось бы, присутствие вождя было закономерным, и уж хотя бы упоминание о нем обязательным, имени Сталина нет.
Оно появляется в цикле из 4-х стихотворений, приуроченном к семидесятилетию вождя. В стихотворном потоке, хлынувшем печать по этому случаю, стихи А.Т. по-своему выделяются. В противоположность прославляемому у Верховного правителя величию, гениальности, железной воли, всевидящему оку, А Т. несколько «заземляет» его образ, подчеркивая в нем простоту, единение с народом, над которым он не возвышается: «он один из нас». Особо отмечается уменье Сталина выразить мысли и чувства простых людей, готовность служить их интересам: «он и живет для нас на этом свете». В этом поэт и видит назначение подлинного вождя.
По сути, А.Т. рисует в Сталине свой идеал стоящего у власти руководителя, по-своему отражая и мифические представления о Сталине, бытующие в народе. Но в созданном им портрете слышится и призыв, быть таким, каким хочет видеть вождя народ. А.Т. здесь по-своему продолжает традицию в классической русской поэзии: наделяя царствующих персон преувеличенными или приписанными им достоинствами, поэты как бы призывали этим достоинствам соответствовать. Такой призыв слышится в посвященной Г.Державиным Екатерине II оде «К Фелице». Он явственно обозначен в стансах А.Пушкина по поводу восшествия на престол Николая 1 («В надежде славы и добра//Смотрю вперед я без боязни…»). Есть он и в стихах Ф.Тютчева, посвященных Александру II, о котором у поэта написаны и весьма острые эпиграммы.
Этот цикл из четырех маленьких стихов (1951-52 гг.) был первым и последним у А.Т. произведением о Сталине, опубликованном при жизни вождя.
Рано утром 5 марта 1953 г. отец разбудил меня словами: «Сталин умер». На глазах его были слезы. Я поняла, что ему позвонили из газеты и, сообщив эти известие, попросили стихи. Собираясь в университет, я слышала, как он диктовал по телефону, на ходу исправляя отдельные строки, эти два четверостишия, появившиеся в День 5 марта. Этот день оставался в памяти А.Т. как некий рубеж в жизни страны и его личной.
В том же 1953 г. «Правде» 6 марта К.Симонов, стихи которого, как и М. Исаковского были опубликованы рядом, скажет потом, что у А.Т. они оказались самые искренние и талантливые.
В том же 1953г., по следам смерти вождя, А.Т. пишет два стихотворения о нераздельности имен Ленина и Сталина и продолжении дела их жизни, как он, поэт, его понимает. Эти стихи, как и названный цикл к 70-летию Сталина А.Т., никогда не перепечатывал после ХХ съезда КПСС и речи Н.С.Хрущева. За их вычетом поэзия А.Т. осталась не затронутой «культом личности». А.Т. не надо было прибегать к изъятиям из своих стихов и поэм 1930-50-х гг. имени вождя и славословий ему: все они продолжали перепечатываться в неизменном виде.
Его изменения во взглядах на Сталина и сталинскую эпоху, сказавшиеся в эту по-слесталинскую — «новую эру» и в поэзии А.Т., и в журнале «Новый мир», который он редактировал с 1958 г., — особая тема, уже не вмещающаяся в данный ответ.
О. Е. Не скрою, что Твардовский послесталинской эпохи в смысле его отношения к вождю много симпатичнее. Как, впрочем, и другие русские поэты, упоминаемые вами, без их царистских стихов. На солнце нашей поэзии есть эти темные области. Конечно, не только русские поэты таковы. Вспомним хотя бы Вергилия, посвятившего «Энеиду» Цезарю… Но то чужая история и слишком далекая, а наша близка и — болит.
Валентина Александровна, хотелось бы все-таки услышать ваш ответ о, так сказать, рукопожатости…
В. Т. На вопрос о рукопожатии ответить могу только отчасти. У нас с сестрой Ольгой было правило: ничего не заявлять от имени отца, не защищать свое мнение ссылкой на него. Мы могли высказывать только собственное суждение о его взглядах и позиции с оговорками на его оправданную пристрастность. А.Т. был человек доброжелательный, лишенный злопамятства. Об этом свидетельствует хотя бы его отношение к смоленским собратьям по перу, едва не погубившим его своими клеветническими показаниями в 1937 г. Ему приписывали критику Ленина и Сталина! Если учесть, что свидетельствующий об этом занимал серьезные посты в организации писателей, а А.Т. значился по анкете сыном кулака и обличался как «кулацкий подголосок» за «кулацкие стишки», то положение отца оказалось угрожающим. Дело было заведено, ордер на арест выписан. Но он уже перебрался в Москву на учебу, спасла его «Страна Муравия». А в дальнейшем А.Т. вполне лояльно общался с тем поэтом, который, едва не сломал ему жизнь. Он, даже пару раз печатал его в НМ, ничем не напомнив о былом. Мне думается, что А.Т. по своей натуре мог бы простить Солженицыну, например, свою характеристику как «ленивого вельможи», не любившего помогать людям. Мне легко представить себе, как отец, познакомившись с ней в «Теленке…», усмехнулся бы, отправляясь в редакцию, — к очередной страде или к своему столу, где его ждали рукописи и куча писем. А поработав — отправился бы, как обычно в сад, к любимому отдыху — копать, сажать, пересаживать, жечь мусор, забыв о Солженицыне в этой своей «вельможности и лени». Полагаю, что ничуть не расстроило бы А.Т. и обвинение Александра Исаевича в том, что он не любил помогать людям. Отец не любил об этом рассказывать, а помогал охотно. К нему многие обращались за помощью, поскольку по его стихам чувствовали, что он в ней не откажет. А.Т. по собственному опыту знал, как в трудный час нужен «человек — не чин загробный,// Человек, тебе подобный -// Вот кто нужен, кто бы спас». И он множеству людей помог в преодолении житейских бед и творческих неудач, в борьбе с болезнями, в получении образования, в обретении жилья и прописки, в укреплении веры в себя, в свои возможности. Я знаю несколько случаев, когда он добивался освобождения из заключения. Следы этой, самого разного рода, помощи и поддержки остались в благодарных письмах современников, в их воспоминаниях. Неправда Солженицына так мало значила на фоне этой волны признательности!
Уверена я твердо лишь в том, что А.Т. не простил бы Солженицыну ложь, возведенную на новомирцев. Он был бы оскорблен за своих соратников и друзей, вместе с ним упорно тащивших тяжелейший журнальный воз по крутому, обрывистому склону, рискуя сорваться (образ редакции НМ в дневниковой записи АТ). Не смог бы простить (иначе я думать не могу) оскорбления, нанесенного Солженицыным и самому НМ, памяти о нем. По словам Александра Исаевича, НМ «жил на коленях и умер на коленях». Таким он, видимо, напечатал и «Ивана Денисовича». Наследие, оставленное НМ и перешедшее тем, «кто из иного поколенья», противостоит этой лжи. Коленопреклоненный журнал такого богатства не оставит, такого прорыва — в литературе и жизни — не сделает.
Несколько фраз Солженицына, мимоходом брошенных (после возвращения на родину), о том, что он не всегда справедливо судил о НМ и его редакторе, я покаянием не считаю.
О. Е. Честно сказать, сильно удивляет незлобивость и отходчивость Твардовского. Не всякий редактор, поэт смог бы печатать того, кто чуть не свернул тебе шею, да и не только тебе, но и твоей семье, известно, как работала эта сатанинская машина, даже вопреки сказанному вождем о том, что сын за отца не в ответе. Об отношении Твардовского к людям ярко свидетельствует хотя бы его обширная переписка. Столь подробно, уважительно и вдумчиво отвечать на самые разнообразные письма — для этого надо и время, и, главное, умение, умение быть, перефразируя приведенные уже вами строки, человеком, а не чином. Скажите, а вас и младшую сестру Ольгу, Твардовский баловал? Помогал, например, писать сочинения для школы или института?
В. Т. Я не знаю, что такое «баловать». Может быть, потому что меня не баловали? Ко мне — старшей дочке — отец был достаточно строг, хотя его доброту я всегда чувствовала, даже когда был недоволен мной. Он не терпел вранья. Запомнила на всю жизнь случай, имевший серьезные последствия.
Я сдавала школьные экзамены, и мы оставались в Москве с отцом одни: мама с Олей были на даче. Как-то я пришла домой намного позднее, чем договаривались, и что-то придумала в оправдание, на самом деле была с подругами в кино. Никогда не забуду выражения его лица: оно было не столько гневным, сколько брезгливым. «Ты врешь», — сказал он мне с явным отвращением. Наутро я подошла к нему и, всхлипывая, попросила прощения, признавшись в своем проступке. Он молча обнял меня.
У нас с ним случались откровенные беседы, в частности, о моем будущем, об учебе, профессии, работе. Влияние отца на все это было очень ощутимо. Сочинения писать не помогал, а учил, как надо писать. Правда, я так и не овладела этим искусством по его методу.
С сестрой Ольгой у нас девять лет разницы в возрасте. Она родилась за пять месяцев до войны. Во время войны в эвакуации я нянчила ее, пока мама занималась хозяйственными делами: добывала дрова, стояла в очереди за керосином, топила печь, готовила, стирала: быт был трудный. А я с Олей гуляла, кормила ее, меняла ей пеленки и прочно к ней привязалась еще в те годы. Мы с сестрой были по-настоящему близки. Когда кто-то из нас уезжал, мы переписывались. У меня сохранились эти ее письма. Ее сообщения о делах домашних — настоящая семейная хроника 50-60-х гг., где особенно много об отце. Я ее и называла «семейным хроникером».
К Оле отец относился особенно нежно. Этому способствовали и особые обстоятельства, не только она сама — человек тонкой, чистой души. В 1938 г. родители потеряли сына — полуторагодовалого Сашеньку. Забыть его А.Т. так и не смог. Они с мамой очень хотели восполнить эту потерю. Думаю, если бы не война, детей в нашей семье было бы больше. Оля — ребенок военных лет, и отца на его фронтовой службе очень тревожило и волновало, как она растет. В детстве Оленька много болела: ревмокардит и сопутствующие заболевания заставляли часто пропускать школу. Помню боль и страх родителей, когда она заболела тяжелой формой скарлатины. Естественно, что младшая дочка требовала особого внимания, вызывала обостренное чувство родительской любви. Я это понимала, но никогда не ощущала себя обделенной: отцовской любви с избытком хватало и на меня: до сих пор чувствую себя словно окутанной его теплом… Кроме того, у нас с ним установилась особая близость единомышленников: я все больше понимала значимость его деятельности — литературной и общественной. А он ценил свой «тыл». Не говорю о маме: за сорок лет совместной жизни она просто стала частью его самого. Но я знала, что и дочерьми он по-своему дорожил. В одном из писем ко мне (со своего самого последнего отдыха в Абхазии в конце 1969 г.) он сказал об этом важные слова. Признался, что пережить все тяжелое и трудное за последнее время помогало и то, что дети у него получились хорошие. Если бы не это, добавлял он, «было бы совсем худо». Я это письмо читала Оле и напоминала о нем, когда нам приходилось нелегко.
О. Е. Валентина Александровна, хотелось бы еще прояснить одно трагическое обстоятельство. Речь о так называемом якобы отречении Твардовского от родителей и братьев, сестер, всей семьи, раскулаченной и сосланной на Урал. Что вообще это значит? Откуда взялось это свидетельство? Кто присутствовал при этом «отречении»? И было ли оно вообще?
В. Т. Олег Николаевич, ответить на ваш вопрос в жанре интервью особенно трудно, не получается «кратко, но подробно». Вы едва ли не первый (кроме меня, разумеется), заметили, что нигде в смоленских документах нет и следа отказа А.Т. от высланной его семьи. Ритуальные отречения родных, требовавшиеся при аресте «врагов народа», здесь были не нужны: раскулачивали не за вражескую деятельность, а по классовому признаку. От родителей-кулаков отказаться было невозможно — это значило бы отказаться от своего классового происхождения, которое всегда было на учете. И все годы пребывания в Смоленске «отказавшийся» поэт числился сыном кулака, а «кулацкие корни» прямо связывались с его творчеством. Говоря о «кулацких тенденциях» в стихах А.Т. в печати и при обсуждении на собраниях, смоленские писатели всегда упоминали о его кулацкой семье, но никогда об «отказе» от нее. «Всю мою юность мне было привычно, хотя и горько, носить на себе печать этого несчастья, считаться сыном кулака», — писал А.Т. Н.Хрущеву в 1954 г, прося о пересмотре дела родителей.
О пресловутом «отказе» поэта от родных заговорили только со слов его брата Ивана Трифоновича. Именно он в своих воспоминаниях выдвинул против брата это обвинение, когда ни А.Т, ни его жены Марии Илларионовны уже не было в живых. В сохранившихся письмах Ивана к брату Александру, кроме просьб о всякого рода помощи и благодарности за нее, нет ни единого упрека в «отказе» от родных. Не мог не понимать Иван Трифонович, что у всех родственников была бы совсем другая жизнь, если бы не Александр, ставший знаменитым поэтом. Это он устроил им возвращение из ссылки в родные места, где обеспечил благополучное существование и решал все их мелкие и крупные проблемы. Стоит упомянуть, что именно он вывез их и с оккупированной территории во время войны и выхлопотал жилье. А.Т. Ивану и дом построить помог. Здесь я не буду характеризовать этого младшего брата А.Т. Он отчетливо вырисовывается в дневнике А.Т. 1930-х гг. как человек много лгущий, «испорченный». Скажу только, что Иван всю жизнь считал, что брату Александру всегда везло, в отличие от него, несправедливо обиженного судьбой.
Новомирцы и авторы НМ слишком хорошо знали А.Т., чтобы поверить в его «предательство». Да ведь и душа А.Т., с ее благородством, добротой, совестливостью, ясно и полно отражается в его поэзии, в противовес дурным наветам. Новомирцы пытались убедить Ивана Трифоновича в его неправоте. В.Лакшин и Ю.Буртин опровергали его версию в печати. Иван Трифонович потерял тогда в друзьях А.Т. своих возможных друзей. Его перестали приглашать на ежегодные собрания в память «Нового мира», как это делали первые года два после смерти А.Т., прервали общение с ним. Но в период всеобщих разоблачений в «перестройку» брат А.Т. пользовался успехом, пропагандируя свои воспоминания, особенно в Смоленске, где он после смерти А.Т. обосновался. Тут ему даже «оды» писали в награду за «правду» и хотели сделать «знаменем правды» местной писательской организации. У нас с сестрой Ольгой, когда мы читали эти материалы, было ощущение, что многие писатели-земляки как будто ждали возможности занизить образ поэта, слишком высокий и потому раздражавший.
Как мне писал В.Рыжов, едва ли не единственный в Смоленске восставший против клеветы на А.Т., Иван Трифонович отказался читать опровержение своих воспоминаний, сказав, что ему уже это неинтересно. Думаю, что, вряд ли он смог бы толково объяснить, что подразумевает под «отказом» брата от семьи. Может быть, Александр должен был ехать с родителями в ссылку? А может быть, Ивану Трифоновичу был известен способ, которым А.Т. (исключенный за год до высылки из Смоленской ассоциации писателей), мог бы их спасти?
О. Е. Зная другие подобные истории, можно с уверенностью ответить, что нет. И вообще от молоха коллективизации и раскулачивания спасения не было, точнее, спасение было такое: бегство или распродажа имущества. Хотя и это не всегда спасало. Моего прапрадеда спасло: он распродал все, а взрослых внуков отправил на Донбасс. Семью не раскулачивали. Но все-таки ее считали кулацкой. Сейчас я специально занимаюсь этой темой и могу представить положение вашего отца. Коротко говоря, оно было ужасно.
В. Т. Александр Трифонович уехал в Смоленск из Загорья в январе 1928 г. На хуторе в глухом углу Смоленщины у него не было возможности учиться и заняться литературой, как он мечтал, остро ощущая свое призвание. Да и его положение в семье становилось все труднее. О его расхождении с отцом, не одобрявшим его тяги к литературе, я знала от мамы, а позднее, в студенческие годы, и от бабушки Марии Митрофановны. Трифон Гордеевич не простил сыну вступления в комсомол. Писание стихов, как и работу селькора, он считал блажью. Особенно возмущался деятельностью в комсомольской ячейке, которой пытался препятствовать. То, что другие члены семьи привычно терпели от крутого отца, сын Александр, с его обостренным чувством достоинства, выносить не хотел. Его уход из отцовского дома был неизбежен. По дневнику А.Т. видно, что с семьей он не порывал, писал письма, навещал, хотя и редко, умудряясь, привозить гостинцы при своих скудных заработках и старался быть в курсе семейных дел. Когда в марте 1931 г. узнал о высылке родных, то забыв все разногласия и ссоры с отцом, бросился в Смоленский обком хлопотать за него. Секретарь обкома И.П.Румянцев относился к поэту весьма благожелательно. Как рассказывал отец мне в ответ на мои расспросы, Румянцев внимательно, с пониманием выслушал его доводы о несправедливости высылки, не опровергая характеристики хозяйства Трифона Гордеевича как середняцкого. Он даже признал, что при «сплошной ликвидации кулачества как класса» ошибки неизбежны. Но расследовать каждую жалобу на несправедливость значило бы, по его словам, тормозить сам ход революционных преобразований в деревне, что и нужно врагам. Партийный секретарь поставил перед А.Т. вопрос ребром: что для него главнее — родители или революция. Он призвал его сделать выбор: цепляться за «папу с мамой» или идти вперед вместе с теми, кто строит новое, социалистическое общество. Что мог на это ответить ему комсомолец и поэт А.Т.? Он был за Революцию и социализм, но и его недавнее хуторское детство и юность, прожитые с родителями, были ему по-своему дороги.
О. Е. Кстати, и самого Румянцева позднее революционное жерло сталинских репрессий затянуло, он был арестован и расстрелян по абсурдному, как водится, обвинению в контрреволюционной деятельности. Арестовали в том же тридцать седьмом году и его дочь, тоже, разумеется, за ту же «деятельность». Правда, проявили гуманность и дали только пять лет.
В. Т. Мама рассказывала мне, что помочь А.Т. старался А.Н.Локтев — член смоленского Облисполкома. Он по-своему опекал А.Т., сделал его ответственным секретарем журнала «Западная область», главным редактором которого был. Искренне сочувствуя беде Александра, он попытался разобраться в классификации хозяйства Твардовских. Локтев и объяснил А.Т. всю невозможность ее пересмотра в ходе «сплошной коллективизации». Внешние признаки кулачества у этой хуторской усадьбы оказались налицо: хороший, добротный дом, купленный Трифоном Гордеевичем (уже после отъезда Александра). Достался он семье дешево от хозяина, в спешке покидавшего деревню в предчувствии опасных перемен. Но никто из местных властей и слушать бы не стал эти разъяснения. Участок в 12 десятин также не был типичным для середняка смоленской деревни, где преобладали наделы в 3-4 десятины. Но решавшим судьбу этой семьи вряд ли бы показалось важным, что Трифон Гордеевич своим трудом, без наемного, превратил болотистую, поросшую кустарником пустошь в плодоносящую и по виду похожую на «кулацкую» усадьбу. Свою роль сыграли свидетельства окрестных колхозников, не симпатизировавших «пану» Твардовскому. Заносчивый и гордый в общении с ними, он и внешним обликом подчеркивал свое особое положение в деревне. Ходил в шляпе, никогда его не видели босиком или в лаптях. Никто и не заступился за него. Большевик Локтев, которого А.Т. уважал и любил, да и московский друг — критик А.К.Тарасенков доказывали, что изменения приговора родителям он не добьется. И А.Т. отказался от дальнейших попыток. Казалось, совесть его должна была быть спокойна — он сделать ничего не мог, хотя и пытался. Но это бессилие, заставившее отказаться от борьбы за справедливость, беспомощность перед явной несправедливостью отравляли жизнь А. Т. долгие годы. Страдал он и оттого, что, оставаясь свободным, остро переживал положение родных в неволе, оторванных от малой родины. Пока он не обеспечил возвращение и устройство сосланных в родном краю, их участь мучила его неотступно. В детстве я улавливала это из разговоров родителей, когда все уже были на своих местах, благодаря усилиям А.Т. Он не переставал и дальше стремиться реабилитировать их, незаслуженно пострадавших. Сам он значился в печати с конца 1930-х гг. сыном кузнеца, как и определил в своей Автобиографии.
В 1954 г. проверка в смоленских архивах, проведенная по указанию секретаря Смоленского обкома П.И.Доронина (по просьбе А.Т.), установила, что «хозяйство Твардовского Т. Г. было крепким середняцким хозяйством. Постоянная наемная сила в нем не применялась». Однако время для реабилитации семьи А.Т. выбрал неподходящее: в мае 1954 г. запрещена была его поэма «Теркин на том свете». Журнал «Новый мир» подвергся разгромной критике и в июне А.Т. был снят с поста главного редактора. Запись в учетной карточке члена КПСС, о его социальном происхождении осталась прежней. Она продолжала использоваться (хотя и безуспешно) как средство давления на поэта и редактора. Только с 1963 г. социальное происхождение А.Т. стало определяться как крестьянское.
О. Е. Валентина Александровна, в этот год стодесятилетия со дня рождения Твардовского как Вы могли бы охарактеризовать этот немалый срок его жизни во плоти и в стихах? Вот у Маркеса был роман «Сто лет одиночества». А сто десять лет Твардовского?..
В. Т. Вопрос оказался не совсем понятным. 110-летие А.Т. вмещает шестьдесят лет жизни поэта (1910-1971) и 50 лет после его смерти. Поскольку жизнь и творчество у всех на виду, речь, по-видимому, идет о посмертном сорокалетии. Оно вместило много всего: и попытки отрицания значимости наследия советской литературы, и постепенное возвращение из нее того, что оказалось нужным современникам. А.Т. и в то смутное время не переставал издаваться. По моим наблюдениям, он сейчас один из самых издаваемых советских поэтов. Его присутствие ощутимо не только в переизданиях. Вышли посмертно и новые его тексты: дневниковая проза 1950-60-х гг., дневники 1941 — 45 гг., а также значительная часть его неопубликованных ранее писем. Сейчас я готовлю к печати Дневники 1930-х гг. — работаю уже без сестры и поэтому медленно и трудно. Останется ненапечатанным лишь часть дневниковых записей 1940-х гг., т.к. военные дневники, как и письма войны, опубликованы. Редко у какого писателя, наряду с переизданиями, появлялось бы после смерти так много новых текстов. Но А.Т. более 40 лет вел дневники, а его переписка с писателями и читателями могла бы заполнить несколько томов.
Из последних изданий назову (вышедшие до эпидемии, в 2020 г.) дополнительный (вместо разошедшегося) том поэм и стихотворений А.Т. в серии «Всемирная литература», а также книгу «Поэмы и стихи» А. Т., выпущенную издательством ЭКСМО (тираж — 4 тыс. экз.). Чаще всего переиздается поэма «Василий Теркин». Она многое заслонила для читателя в остальном наследии поэта, которое для большинства остается малодоступным и малознакомым. Еще сам автор называл «полупрочитанной» поэму «Дом у дороги». А я знаю любителей поэзии, которые ее оценивают выше «Теркина». Жаль, что малоизвестна и потому в должной мере не оценена поздняя лирика поэта, в частности, его пейзажная лирика. Близкая классической русской поэзии, она выражает отношение к природе человека ХХ-ХХI в. В нашей стране, считавшейся в советскую эпоху самой читающей, ныне читают мало. Судя по тому, что пишут и издают, это равнодушие к чтению установилось надолго. Но, думается, подъем литературы, связанный с общим духовным подъемом, впереди, и все неизбежно изменится.
О. Е. «Дом у дороги» и мне по сердцу. А «Теркин» немыслим уже без «Теркина на том свете». Но любимая поэма — «Страна Муравия» с ее вековечной крестьянской мечтой о радости свободно жить и работать на земле. Из лирики «Чуть зацветет иван-чай» самое любимое. Позвольте в завершение узнать, а что Вам ближе всего из творчества отца?
В. Т. Вы меня порадовали, дорогой Олег Николаевич, своим отношением к «Стране Муравии». Судьба этой поэмы по-своему сложная. При появлении была определена как «кулацкая» смоленскими собратьями по перу, чуть не погубившими ее вместе с автором. А в послесталинскую эпоху воспринималась с устойчивой предвзятостью как произведение о коллективизации, напечатанное и награжденное при Сталине и уже поэтому не достойное серьезного внимания. В одной из статей к 110-летию А.Т. и говорится о «Муравии» как прославляющей коллективизацию. А ведь она не о коллективизации, а о крестьянине в период этой «революции сверху». А.Т. отразил его тревогу и страх перед «сломом под корень, подчистую» традиционного уклада деревенской жизни. Поэт совсем не по-марксистски характеризует своего героя: не как цепляющегося за собственность «представителя мелкой буржуазии», а человека, любящего землю, на которой он трудится и дорожит связью с нею, как и с природой, которую тонко и чутко воспринимает. Моргунок боится потерять этот свой привычный мир, в котором ему все близко и дорого. Уж не говорю, как полно и достоверно и вместе с тем поэтично предстает в поэме деревенский быт на рубеже 1920-30-х гг., — вопреки отмеченным К. Марксом «признакам идиотизма сельской жизни». Вижу, что у меня уже получается почти ответ на не поставленный Вами вопрос… Увлеклась, так как люблю «Муравию», по сути непрочитанную, а потому недооцененную и незаслуженно забытую.
А вот на Ваш вопрос как раз ответить также трудно, как определить, кого из детей, внуков и правнуков больше любишь. Я и в том и в другом случае затрудняюсь. В нынешнее время, пожалуй, люблю особенно позднюю лирику А.Т. В ней глубокие размышления о жизни и смерти, часто основанные на простом обыденном, казалось бы, факте («В живых меня как бы и нету…», «Как одиноко этим соснам в парке…», «Чернил давнишних блеклый цвет…»). Можно перечислять и дальше, и все равно останутся другие любимые стихи… И сам поэт (он сейчас уже прапрадед в нашей большой разветвленной семье) остается с нами, делая нашу жизнь содержательнее, разумнее и теплее.
