Яна Сафронова
Сафронова Яна Владимировна родилась в 1997 году в Смоленске. Учится на третьем курсе Московского государственного института культуры, специальность «Литературное творчество». Печаталась в журналах «Наш современник», «Бельские просторы», «Невский альманах», «Нижний Новгород», «Лиterraтура» и т.д. Ведёт авторскую рубрику «Заглянуть в лицо» на сайте «Российский писатель». Лауреат премии им. А.Г.Кузьмина журнала «Наш современник», ежегодной премии сайта «Российский писатель». Член Союза писателей России. Живёт в Долгопрудном.
Убийство без состава преступления
(О книге: Александра Николаенко. Убить Бобрыкина. История одного убийства. – М.: РИПОЛ Классик, 2018)
Эта книга могла бы быть похожей на «Петербург» Андрея Белого. Но в ней нет концепции противоборства аполлонического и дионисийского и вообще нет какой-либо эстетической/идеологической/философской концепции. Нет кольцевой микрокомпозиции в главах, за счёт которой ритмизация текста и постоянные повторы в начале и в конце смыслового отрезка позволяют создать гипнотический эффект, ощущение сюжетированной мантры. Потому книга эта не похожа на «Петербург», который написан анапестом, сменяющимся на амфибрахий. Она просто «сделана» ямбом, поэтому их можно было бы сравнить, поэтому их пытались сравнить…
Эта книга гораздо ближе к «Школе для дураков» Саши Соколова, ведь в «Школе для дураков» тоже идёт речь о психически нездоровом человеке, да и написана она изобретательно, с использованием потока сознания… А если поискать, то и ритмизованные куски можно найти. И всё-таки эта книга не имеет ничего общего со «Школой для дураков», потому что автор последней сознательно экспериментировал со словом, играл с ним и раскладывал на составные части, создавал ассоциативные ряды, по которым двигался поток сознания. Вспомним: «<…> меня называют Веткой акации я Ветка железной дороги я Вета беременная от ласковой птицы по имени найтингейл<…>». К тому же, помимо всех украшательств, идея у Соколова прослеживается совершенно явственно: конфликт по-своему гармоничного героя с меркантильным миром якобы здоровых людей, которому он предпочитает безумие.
Потому нет, эта книга не «встанет в один ряд со «Школой для дураков», как пишет Вадим Месяц. Она лишь несколько пытается быть похожей на всё условно странное сразу и одновременно ни на что вообще. Это произведение существует отдельно, в виде некоего синтетического существа, из которого топорщатся разноцветные нитки. Автор этой книги взял на себя ответственность ничего не объяснять читателю, он просто создал историю с трёхплановым повествованием, с сюжетом, который никуда не двигается, а только «наворачивает» круги вокруг одного события, распределил своих героев в банальный любовный треугольник и наводнил текст словами в ритм. И для меня остаётся огромной загадкой, зачем же автор всё-таки это сделал. Эта книга – лауреат премии «Русский Букер», дебютный роман Александры Николаенко «Убить Бобрыкина».
Кроха сюжета, брошенная читателю, такова: Саша Шишин и Таня дружили в детстве, а вот хулиган Бобрыкин постоянно донимал Шишина и оказывал Тане нелепые знаки внимания. Ребята выросли, Бобрыкин и Таня поженились и теперь семьёй живут этажом ниже главного героя. Из текста очевидно, что Шишин не совсем здоров психически, в его сознании постоянно мешаются воспоминания, выдуманный мир и гиперболически воспринимаемая реальность. (Литературные критики ставят герою разные диагнозы: в одном тексте мне встретились аутизм, деменция и шизофрения разом). Герой живёт со старухой-матерью, полной суеверий и злости, втайне от неё читает письма от Тани, которые, как оказывается, пишет сам себе. В этом «зажиме» между «Бобрыкиным ненавистным» и ворчащей матерью Шишин решает убить Бобрыкина, а заодно и мать. Это решение и является «нервным окончанием» текста: каждую новую главу Шишин то ли во сне, то ли наяву вспоминает счастливое детство, читает любовные послания, монотонно повторяет, что «убьёт Бобрыкина ненавистного».
Кольцевая композиция только утверждает ощущение нескончаемости и вязкости. Первая и последняя главы начинаются словами «Удавлюсь», далее развитие действия происходит в зависимости от того, живы или мертвы мать Шишина и Бобрыкин. И вроде бы Шишин наконец совершает своё отчаянное преступление, но кончается книга тем, что: «…вверх по лестнице с газетой поднимался Бобрыкин ненавистный. А вниз по лестнице спускалась мать с ведром». Получается, что всё-таки нет исхода из этого невыносимого монотонного страдания для Саши Шишина, а вместе с ним и для читателя. Сложно воспринимается и «переключение» между тремя реальностями: настоящим, выдуманным, прошлым. К ним примешивается ещё и область сновидений, что делает художественное пространство излишне усложнённым. Из-за того, что Шишин в каждом состоянии мыслит и говорит по-детски одинаково, читатель не может понять, в каком из пространств сейчас происходит действие. Реальности, которых было три, становятся одной, болезненно-кашеобразной, будто пытаешься думать во время температуры под сорок.
Даниэль Орлов в коротком отзыве на оборотной стороне книги пишет, что Николаенко «отчаянно ритмизует мир от главы к главе». Что автор действительно делает отчаянно, так это ищет. Ищет деталь. Николаенко будто снова и снова переписывает одно и то же стихотворение, которое ей всё не удаётся сделать именно таким, каким хотелось бы. Если воспринимать это произведение не как целостный текст, а как набор маленьких зарисовок, и взглянуть на главы по отдельности, то мы увидим, что во многих из них есть фраза, деталь, человек, которые составляют суть и цель отрывка. На это намекают и некоторые названия: «Варежка», «Соль», «Репейник», «Иголка», «Клад». Самым удачным из подобных экспериментов представляется мне глава «Иголка», в которой символ «заземляется» характерным подшучиванием Бобрыкина. Начинается она почти сказочно: «Себя ощупай, Саша! А то, не приведи Господь, вопьётся и пойдёт гулять по жилам. Пойдёт, и выйдет к сердцу, и умрёшь…». Заканчивается же «переносом» во времени в схожую ситуацию в детстве: «– Здорово, Шишкин Ёжик! – сказал Бобрыкин ненавистный, из спины у Шишина достав иголку. – Обрастаешь?» Другие попытки «склеить края» не так удачны. В главе «Варежка» нам повествуют о варежке, с которой спит Шишин, её же в детстве он принимал за собаку, за что «Бобрыкин ненавистный» над мальчиком насмехался. А в начале отрывка «Репейник» мать называет Шишина «репей», затем мы оказываемся в воспоминании Саши, где всё тот же Бобрыкин закидывает его школьный пиджак репейником, и мать произносит уже более отчётливо: «Ну весь пиджак загадил, сам репей, и весь в репье!» Николаенко буквально старается «связать» миры в голове Саши и в сознании читателя ёмкими деталями, удержать впечатление, запечатать момент. Но связи выходят очень условными, варежка и репейник, пытаясь стать символами, остаются всего лишь предметом и растением, в то время как сюжет продолжает вращаться по кругу.
На мысли о поэзии наталкивает не только упомянутое выше перекраивание и намеренная ритмизация. Есть и ещё одно предположение поэтического характера: Николаенко постоянно пытается «набить строку», будто ей не хватает ритмической единицы. Сложно не заметить в тексте постоянные перечисления, которые зачастую излишни. Вот пример избыточности «красивого», что создаёт даже некую комичность: «Шишин сделал шаг, и тут же отступил на шаг, остановившись за спиной её, чтоб так не пахло близко от волос густых и светлым полем, кленвой осенней, яблоневым садом, летом золотым, корой еловой, листиком у липовой ракушки, серёжками ольхи, и кожаным окладом «Оливера Твиста», мороженым за десять в размокшем вафельном стакане, кексом в пудре, пальцами в смоле и одуванчиковым мёдом». Во-первых, набор запахов и их количество кажется несколько неправдоподобным и несочетаемым, а, во-вторых, сложно понять, чем запах «пальцев в смоле» принципиально отличается от аромата смолы в чистом виде.
Но не только в витиеватых перечислениях мне видится проблема, а в общем владении фразой, правильном и эффектном её построении. Кажущегося эффекта тут много, а настоящего мастерства? «Шишин оживился, сунув руки по-бобрыкински, с морщинкой, в карманы тощей куртки, неспешно подошёл, и, приготовив ногу голубю, сказал: «А ну… пошёл! И для острастки немного приподнял колено, чтоб голубь знал. И голубь вверх поднялся в дне холодном, переместившись так на следующий люк». Какой зрительный образ возникает перед читателем, когда автор повествует ему, что Шишин «сунул руки по-бобрыкински, с морщинкой, в карманы тощей куртки»? «По-бобрыкински», да ещё и «с морщинкой» – эти внутренние неологизмы не дают никакого внятного представления о том, каким был описываемый жест. А как справиться, например, с тем, что Шишин «приготовил ногу голубю»? Ведь кажется, что речь идёт о кулинарии… И так далее, с такой же неряшливостью. Конечно, взгляд за это особенно не цепляется, когда в голове звучит такт. Но если ставка в произведении сделана на язык, которым он написан, а при ближайшем рассмотрении читателя ожидают такие сюрпризы, то зачем же его вообще читать и разочаровываться?
Попытаемся разобраться в эмоционально-образной составляющей произведения. «Убить Бобрыкина» – это пронзительная история любви мужчины с отклонениями к женщине…какой? Роман Борисов в рецензии «Реквием по детству из сумерек любви» пишет о главном герое: «Его как личность еле слышно, он почти никакой даже в детстве, и невольно задаёшься вопросом: за что же с ним так водится и возится Таня, опекает его, защищает его ото всех?» Нечего возразить, Шишин только пассивно озирается в любом из временных отрезков, но и Таня довольно «размазанный» персонаж. Мы успеваем застать её в детстве, где она является нам озорным ребёнком, а затем видим уже выросшей, замужем и с дочерью. В реальности она практически игнорирует Шишина, в «его» мире пишет письма, которые наполняют воспоминания о нежном возрасте и всё более настойчивые просьбы убить Бобрыкина. Воображения главного героя или навыков автора не хватило на то, чтобы создать крепкий художественный образ, потому Таня ускользает воздухом сквозь пальцы… Ещё один герой, участвующий в разворачивающемся действии, задира Бобрыкин, эволюционирует со скоростью улитки… Вот он, серьёзный муж и отец, встречает своего бывшего одноклассника Сашу Шишина на улице: «Здорово, Шишкин лес! Брателло! – сказал Бобрыкин ненавистный, ухмыляясь. – Ты не в курсе, у них верёвки есть обыкновенные?» А вот школьник Бобрыкин радуется встрече с Шишиным: «Здорово, Шишкин лес! – сказал Бобрыкин ненавистный. – С варежкой гуляешь? Молодца!» Бобрыкина, как и Шишина, как и Тани, почти нет… Его характер ограничивается подобными репликами и вялыми поддёвками в воспоминаниях главного героя.
Зато колоритна мать Шишина, набожная и в то же время суеверная старуха, в речевых характеристиках которой сочетается несочетаемое. От молитв она с виртуозной лёгкостью может перейти к бытовому брюзжанию и наоборот: «Наколют силикон, и будешь знать, что бесовицы эти себе теперь вставляют в груди! – пообещала мать. Дрянь люди, яблоки по триста десять, – сказала мать. – И сотворил Бог землю с небом, безводна и безвинна и безвидна, Саша, пуста была земля в начале лет. И создал твердь, и горы и моря. И травы. Семена их всходы, утро с ночью, рыб больших…» Это сухая, костяная женщина, из неё «вынуты» мечты и благостные воспоминания, а потому она единственная, кто в этом романе не симпатичен, но интересен. Странно, произведение об искорёженном мире главного героя, о безответной любви через время, а в памяти от него остаётся лишь ворчливая старуха.
Эта книга кажется мне безответственной. Никто не берёт на себя ответственность: герои не могут, потому что слабы и не вполне нормальны, автор – потому что «так чувствует». В интервью РИА-Новости Николаенко сказала: «Когда я начинала её писать, меня преследовал странный ритм. Если читатель войдёт в этот ритм, то он прочтет её взахлёб, за ночь. Я люблю её как своего ребенка». Если верить этому, то перед нами ситуация, когда текст повёл автора и завёл «не туда», а писатель не счёл нужным сопротивляться позыву «искусства». И ведь говорит Николаенко ни о чём-либо другом, а именно о ритме, как об акцентной характеристике произведения. Но даже включившись в него, «поймав», прочитав не взахлёб, но за ночь, потому что текст небольшой, я считаю, что ритм в сухом остатке, ничем не обусловленный, – это протезирование текста. Любить детей – мало, о них ещё нужно заботиться.
