Сергей Костырко — литературный критик, эссеист, прозаик. Обозреватель и редактор проекта «Журнальный зал» в «Русском журнале». Член редколлегии журнала «Новый мир». Член СП Москвы, академик-учредитель АРСС. Работал учителем в Якутии, редактором в журнале «Литературное обозрение» (1974-1980), затем — техником службы газов в 1-м Московском мединституте (1980-82), с 1986 года сотрудник журнала «Новый мир». Печататься начал в 1973 в газете «Молодёжь Якутии». Публиковался как критик в журналах «Литературное обозрение», «Юность», «Октябрь», «Новый мир», «Знамя» и мн. др. Писал очерки для журналов «Вокруг света», «Северные просторы». С конца 1990-х Сергей Костырко – первый российский литературный критик, систематически работающий с литературными публикациями Интернета и анализирующий не только произведения, публикующиеся в Сети, но и литературные проекты и сетевые конкурсы. Автор пяти книг прозы («Шлягеры прошлого лета /1996/, «На пути в Итаку» /2009/, «Медленная проза» /2012/ и др.) и книги литературной критики «Простодушное чтение» (2010).
Сергей Костырко: «Создаваемый ныне образ современной литературы мне чужд»
В начале 2018 года вышла книга Сергея Костырко «Постоянство ветра», включившая различные поджанры эссеистской прозы. О том, как пришло решение выпустить книгу в системе «Ridero», почему писателю чужд современный образ литературной жизни и с чем связана печаль по поводу перемен в нынешнем общественном сознании, с Костырко побеседовал Борис Кутенков.
– Cергей Павлович, Вы издали книгу через систему «Ridero». Равен ли сейчас подобный алгоритм издания «привычному», через издательство и бумажный тираж? Представлялись ли Вам иные пути издания и распространения Вашей книги?
– Да, разумеется, издать книжку в «Ридеро» – это вариант отчасти экзотичный и для широкой публики, и для автора. Прежде всего потому, что «Ридеро» оставляет тебя и твоего возможного читателя наедине с текстом и больше ни с чем. А нынешний алгоритм издания литературного произведения предполагает наличие как минимум ярлычка издательства, который с самого начала как бы обозначает место книги в культурном пространстве. Но «Ридеро», по сути, это самиздат, и, соответственно, изданная в «Ридеро» книга – это «голый текст».
Сегодняшний вариант отношений писателя, издателя и предполагаемой читательской аудитории, на который принято ориентироваться, уже устоялся и даже как бы закаменел: текст издаётся в журнале или книгой в «Эксмо» (идеальный вариант: «АСТ. Редакция Елены Шубиной»), с последующим попаданием в шорт-листы ведущих премий, с появлением похвальной рецензии Галины Юзефович (раньше был Лев Данилкин), с приглашением автора на международную книжную ярмарку и так далее. То есть книга уже с момента своего появления должна быть включённой в некое действо, некое шоу под названием «литературная жизнь». Ну а книга в «Ридеро» – это, повторяю, просто текст, это заявка на присутствие в собственно «литературе», а не в «литературной жизни».
Но не подумайте, что я против «литературной жизни». Боже упаси. Я и сам время от времени участвовал в ней как литературный критик и как куратор «Журнального зала». «Литературная жизнь» необходима как один из способов сведения читателя с современной литературой.
– И, в отличие от многих литобозревателей, начинавших вместе с Вами и при Вас, не оставляете «традиционную» критику – публикуя и аннотативные обзоры в рубрике «Библиографические листки», и мини-рецензии в подразделе «Подробно», и – реже – более развёрнутые критические тексты (всё это – на страницах «Нового мира»). Что побудило не оставить критическую деятельность – в то время как многие Ваши коллеги (Алла Латынина, Ирина Роднянская, Андрей Немзер, Александр Архангельский) либо ушли полностью из пространства публичного высказывания, либо переключились в смежные сферы?
– Мне по-прежнему интересно читать. И мне интересно записывать впечатления о прочитанном. Вот и всё.
Другое дело, что создаваемый в нынешней нашей «литературной жизни» образ современной литературы мне чужд. Я имею в виду систему эстетических и мировоззренческих установок, ставших общепринятыми. У меня с этой «системой» масса расхождений. Ну, скажем, не в состоянии я присоединиться к хору критиков, высоко оценивающих прозу Лены Элтанг, которая мне кажется вторичной изначально; Дмитрий Быков для меня более значим в качестве медиафигуры, нежели в качестве литератора; ну а что касается, так сказать, «мировых эстетических ориентиров», закрепляемых нашей «литературной жизнью», то я так и не смог осилить «шедевр» Донны Тартт «Щегол» по причине его образцовой «глянцево-интеллектуальной» попсовости. Ну и так далее. При этом и к Элтанг, и к Быкову отношусь с искренним уважением как к замечательным профессионалам, как к литераторам, умеющим делать то, о чём я могу только мечтать. Но я-то пишу совсем про другое и совсем по-другому. А литературное пространство сегодня достаточно просторно, чтобы всем нам присутствовать в нём, не мешая друг другу.
– Собственно, об этом Вы и пишете в кратком предисловии к книге: что большинство романов Вас заставила дочитать «профессиональная дисциплина» и наиболее интересна Вам эссеистическая традиция. Чтение эссе Сергея Жадана или Анджея Стасюка у Вас вызывает «чувство внутреннего высвобождения и зуд графоманский в руках». А что побудило сложить в книгу работы разных лет – тот самый «зуд», обусловленный лучшими явлениями жанра, необходимость мемуарной фиксации?
– Нет, мемуаристом я себя никогда не чувствовал, и летописцем тоже. Только в одном тексте (про Залыгина) я процитировал кусочек своего новомирского дневника, это как бы документ. Все остальное в этой книге для меня это проза. Специфическая, разумеется. Но – проза. У меня вышли две книги «чистой прозы» («фикшн»), которых я не стесняюсь до сих пор («Шлягеры прошлого лета» и «Медленная проза»), то есть как литератор я знаю удовольствие от сочинения и героев, и пейзажа, и ситуаций. Но вот то удовольствие, с которым для меня писались, например, «Челяба» или «Дом Сталинского лауреата», – удовольствие особое.
– Для меня один из интереснейших разделов книги – «Новый мир» в 90-е», посвящённый пертурбациям журнала в эпоху социальных перемен и «возвращённой» литературы. В центре раздела – личность Сергея Павловича Залыгина, тогдашнего редактора журнала. При чтении возникает чувство двуединого времени: та же редакция в Малом Путинковском, многие имена в повествовании – те же, что и тридцать лет спустя: Василевский, Роднянская, Чухонцев, Костырко… Как журналу удалось сохранить прежние позиции главного литературного издания?
– Спасибо за вопрос. Вы дали мне возможность сказать то, о чем уже давно хотелось сказать. Разумеется, это приятно, когда твой журнал называют «главным литературным изданием». Однако хочу сказать, что единственная позиция из «прежних позиций главного журнала», которая остаётся в «Новом мире» неизменной десятилетиями, это поиск художественно состоятельного текста. Поиск текста, рождённого сегодняшней жизнью, рождённого сегодняшним состоянием литературы. Текста принципиально нового. Вот и вся наша «преемственность». В этом отношении характерно высказывание главного редактора «Нового мира» о том, как трудно делать журнал с устоявшейся репутацией, поскольку это вынуждает оглядываться на своё соответствие этой репутации.
Тем не менее, не только читатели, но и многие критики почему-то до сих пользуются образом журнала «Новый мир» как образом журнала принципиально «традиционалистского», который стремится бесконечно воспроизводить и воспроизводить «Новый мир» времён Твардовского и времён Залыгина. И список имён, который Вы приводите в качестве списка для «Нового мира» «брендового», в известной степени, сориентирован как раз на такой образ: Чухонцев, Василевский, Роднянская и т. д. Но сегодняшняя активность в журнале, скажем, Чухонцева и Роднянской (использую эти имена как собирательные образы определенного типа поэта или критика) – их активность, их степень присутствия не идёт ни в какое сравнение с активностью других авторов. Нынешнюю критику «Нового мира» я бы, например, представлял именами Олега Лекманова, Олега Юрьева (светлая ему память) или Натальи Сиривли. А что касается поэзии, то заданный Вами вопрос провоцирует на встречный: насколько соответствует творчество упомянутого Вами поэта Андрея Василевского «новомирской» эстетике, обозначенной у Вас именем Чухонцева? Странно, но почему-то, говоря о сегодняшнем «Новом мире», очень редко называют имена тех, кто реально определяет сегодняшнее лицо журнала: Марии Галиной, Михаила Бутова, Владимира Губайловского, или – Дмитрия Данилова, Анатолия Гаврилова, Игоря Вишневецкого, Дмитрия Бавильского, Романа Шмаракова и других. Ведь если сравнивать сегодняшние литературные журналы по степени открытости, стилистическому разнообразию и эстетическому риску, то «Новый мир» вполне может претендовать здесь на первые позиции.
– Ваша книга также довольно разнопланова и композиционно, и стилистически – не менее, чем сегодняшний «Новый мир». Читателя «перебрасывает» их раздела элегичной прозы наблюдений – в пространство точного и едкого рассказа о советском графомане-труженике; от воспоминаний о «Новом мире» 90-х – к разговору о русско-украинском диалоге, поданном под соусом репортажа о фестивале «Киевские лавры»… Ольга Балла в рецензии на книгу пишет: «Правда, стоило всем этим, по видимости, разнородным и ситуативным текстам сойтись под одной обложкой, как они тут же начали своевольничать и срастаться в целое. Вполне вероятно, даже помимо авторского замысла». Действительно ли книга не задумывалась как цельное высказывание – а вчитывание композиционной цельности зависит скорее от читательского взгляда?
– Нет, разумеется, когда я писал эти тексты, о книге я не думал. Каждое эссе писалось само по себе. И если что-то их объединяет, как замечает Ольга Балла, то, возможно, это способ автора пережитое в реальности переживать потом в тексте. То есть какая-то из форм авторского присутствия в тексте. Но судить об этом уже не мне.
– Диссонанс между неизбежной описательной точностью мемуаристики – и художественным отстранением, свойственным творчеству, – о котором Вы пишете в эссе о фестивале «Киевские Лавры» – есть и Вашей эссеистике. С одной стороны, фиксация впечатлений, с другой стороны – литература как свободный дух, где на первое место выходит стиль и личность художника. Какая из эссеистических традиций Вам ближе – или Вы стремитесь их объединить?
– Для меня в этих двух подходах – «фиксация впечатления» и «литература как свободный дух» – противоречий нет.
Я немного фотограф и знаю, насколько ложным является распространенное представление о фотоизображении как изображении абсолютно объективном. Ну да, разумеется, фотокамера – бесчувственная машинка, но вот при съёмке я, скажем, чуть наклоняю камеру, и сюжет сразу же получает некую дополнительную оркестровку, или, пользуясь зумом, я отсекаю в кадре всё, что мне кажется лишним, оставляя только тот мотив, который и определяет для меня характер пейзажа. То есть так или иначе, но фотоаппарат может быть не только инструментом воссоздания увиденного (снимок на память), но и инструментом для создания образа того, что вы видите.
Для меня эстетика современного эссе родственна эстетике классической поэзии Китая или Японии – поэзию на Дальнем Востоке никогда не причисляли к «фикшн». Стихотворение у китайца или японца – это всегда форма письма документального, это репортаж из определённого эмоционального состояния. Плюс стремление автора создать образ, обладающий ёмкостью метафоры.
– Ёмкая метафора Ваших эссе – сюжет смены дресс-кодов советского человека на постсоветского. Много поколенческой печали: «никак не могу привыкнуть к тому, что я уже пережил своё время», «похороны представлений о человеческой норме…»
– «Постсоветскими людьми» многие из нас были уже в 70-е годы; точкой отсчёта стал август 1968 года, – я в тот год поступил в МГПИ, и филфак встретил меня стишком, который мы тогда все повторяли: «Чешский лесок/ Самый лесной/Год девятьсот шестьдесят восьмой/ День и месяц/ Вершины эхом:/ день как наши входили к чехам» (у Цветаевой, естественно, – год «тридцать восьмой», и не «наши», а «немцы»).
Нет, моя печаль не оттого, что меня «советского» окружают «постсоветские» люди. Скорее наоборот, я наблюдаю, как в общественном сознании происходит утрата как раз тех качеств, которые и делали нас когда-то «постсоветскими людьми». Я наблюдаю деградацию в обществе тех представлений о чести и о достоинстве человека, на которых воспитывалось наше поколение (ну как минимум, русской классической литературой воспитывалось). Эссе, открывающие «Постоянство ветра», как раз об этом.
– В предисловии к книге Вы признаётесь, что писали «для друзей и для своих, не более того». А кто они, эти «друзья» и «свои», – и почему именно они составляют целевую аудиторию сборника эссе Сергея Костырко?
– К писателю, активно участвующему ещё и в «литературной жизни», следует относиться с сочувствием – он обременён многими тяготами: ну скажем, чем шире аудитория, тем более «многоуровневым» в своём художественном языке должен быть писатель, чтобы «достучаться до тысяч сердец». Ну а у меня нет потребности «достучаться до сердец тысяч». Мне бы с самим собой объясниться и с десятком единомышленников.
И потом, писать для своих – это неимоверно удобно: ты не слишком напрягаешься, чтобы быть понятным всем, ты говоришь на том языке, на каком говорит потенциальный читатель, пусть очень немногочисленный, но – твой. Ну и что тебе тут ещё нужно?
