Андрей Хамхидько

Родился в 1977 году в Старом Осколе. Окончил МГТУ им. Баумана по специальности «Интеллектуальные системы управления динамическими процессами». Член Союза писателей Москвы. Главным пунктом своей творческой биографии считает авторство текстов песен некоммерческой рок-группы «ХИ-квадрат». Живёт и работает в Москве.

 Ведущий рубрики — Мария Попова

Мой Космос

(про краник)

Ну конечно, я поехал не в ту сторону. Двести грамм очень к этому располагают. Поехал не в ту сторону и вышел не сразу — всё надеялся: показалось… или — кольцевая. Нет, не показалось. И не кольцевая.

А люди всё какие-то мрачные вокруг, злые какие-то. Вошла дама неясных лет в шляпке. Прошла пол вагона, остановилась.

— Молодой человек, почему вы не выходите?

Во даёт!

— Потому что это не моя станция — вот почему, — говорю, а сам вижу уже, что никакая это не дама, а полицейский толкает меня:

— Ты чё, пьяный что ли? Конечная. Быстро вставай, а то…

Полицейский задумался.

Не был он похож на полицейского, на композитора Генделя — вот на кого он был похож. Кажется, он меня вывел и посадил на встречный поезд, хотя я уже окончательно проснулся и сам понимал куда мне надо.

Помню, в детстве я очень долго умывался. Намыливал руки, сжимал ладони, разводил их, оставляя соединёнными кончики указательных и больших пальцев. Получалось кольцо, в котором дрожала мыльная плёнка. Чудесная плёнка! С фантастическими радужными разводами, отражением плафона, похожим на космический корабль. Это всё меня очень радовало. Мне представлялись безграничные просторы Вселенной, кое-где звёзды, музыка из программы «Очевидное-невероятное» с академиком Капицей.

Потом приходила мама и говорила:

— Ёлки зелёные! Ты ещё не умылся? Чай остыл уже.

Плёнка с космическим плафоном и академиком Капицей лопалась, и оставались только пальцы, от воды сморщившиеся, хотелось спать, не хотелось в детский сад, где всё время манная каша и аппликация.

Однажды мама пришла с «Педагогической Поэмой» под мышкой, заглянула мне через плечо, увидела мой космос, погладила по голове и спросила, кем я хочу быть.

Я ответил сразу, потому что давно уже решил:

— Краником.

— Каким краником, сыночек?

— Вот этим, — я повернул ручку крана, и вода стала теплее, — он такой… такоё…- тогдашнему мне не хватило слов, — он… в нём… Мама, пойдём пить чай.

— Но… краником нельзя быть, сынок, — он неживой. В крайнем случае, можно кошкой или муравьём. А ты — человек. И это здорово — человек всё умеет, всё ему подвластно…

— Но ведь он ЕСТЬ. Значит, им можно БЫТЬ, — тогдашний я открыл самое, пожалуй, главное, что только мог открыть человек, пьющий чай перед вечностью аппликации и манной каши.

— Бабуль, где мне выйти? — спросил я у старушки, сидевшей напротив.

— А где хошь, касатик, там и выходи.

— Спасибо, бабуль.

— А не за что. За что ж спасибо-то?

А на улице холодно.

Мальчишки играют в футбол. Дрожат от холода, но играют.

— Дрожите же, — говорю, — чего домой не идёте?

— Спартаковская погода, — отвечает вратарь, стуча зубами, — тренируемся.

— Да-да, тренируетесь, — вставила прогуливающаяся тут же сильно закутанная девочка с пластмассовым совком, — Васька до воспаления лёгких дотренировался уже.

Однажды я шёл ночью по шоссе. С двух сторон лес. Луна где-то в облаках. Кажется — один в целом свете. И вдруг. За, а точнее — над лесом, справа — Видение Стены. Огромной, необъяснимо белой, чуть изогнутой вдоль шоссе. Гладкой, уходящей вверх насколько только могло привидеться.

Я подумал было, что это, наверное, мелькомбинат какой-нибудь.

Просто ОЧЕНЬ БОЛЬШОЙ мелькомбинат, размеры которого НЕСКОЛЬКО преувеличены игрой лунного света.

Но прежде, чем всплыло это нелепое, необходимое мне, сыну XX века, объяснение, я видел ЧУДО. И я был восхищён и раздавлен. Через двести шагов я убедился — за лесом ничего — никакой стены — не было.

А потом я встретил Абсолютова. И я сказал ему:

— Абсолютов, однажды мне приснилась Стена.

А он мне ответил:

— А мне сегодня приснился Мао. Китаец такой.

Приложение «Макаренковской поэзии» потерпело в моём случае сокрушительное поражение.

Первой оценкой, которую я получил в школе, была «тройка» по поведению.

Молоденькая, пришедшая в школу и взявшаяся за наш класс сразу после пединститута, учительница — хрупкая, на шпильках, с затянутыми в пучок волосами, раскрыла дрожащими руками мой дневник, щёлкнула ручкой и принялась невероятно красиво писать — мои родители почерк дольше обсуждали, чем написанное. Написала:

«На перемене прыгал с гаражей. Опоздал на урок». Подумала, добавила: «Поведение — 3». И говорит:

— Надо бы тебе «двойку» поставить, но на первый раз ограничусь полумерой. Родители — инженеры. Макаренко, наверное, читают.

Я встретил её через десять лет в троллейбусе.

— Передайте, — говорю, — талончик.

— Надо же! — закричала она на весь троллейбус, — я ведь тебе тройку поставила — первую в своей жизни оценку, как же ты медаль-то получил? (Она назвала меня по фамилии). Золотую! — Кем быть-то хочешь?

— Краником, — говорю. И не могу понять — почему — краником…