Виктор Куллэ – поэт, переводчик, филолог. Родился в 1962 году в Кирово-Чепецке. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Работал главным редактором журнала «Литературное обозрение» и издательства «Летний сад». Книги стихов «Палимпсест» (2001) и «Всё всерьез» (2011). Живет в Москве.

Поклон Песняру

Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
Иосиф Бродский

«Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…» — до дыр зацитированные строки Ахматовой обоюдоостры. С одной стороны, в них наличествует внятный привкус кокетливой ужимки Брюсова: «Быть может, всё в жизни лишь средство для ярко-певучих стихов». С другой — и с главной — реальное описание худо-бедно работающего уже не одно тысячелетие механизма культуры. Ибо в основе любой традиции (а в моём понимании «культура» и «традиция», «преемственность» — практически синонимы) лежит чувство благодарности. Извлечение стихов из «сора» жизни становится актом искусства, когда человеком, взявшимся за перо, движет чувство благоговения перед ней в любых проявлениях. В том числе — перед пресловутым «сором», ставшим катализатором к написанию стихотворения. Благоговение отнюдь не означает покорности и слепого безоговорочного приятия: это всеобъемлющее чувство может подразумевать всё, что угодно — вплоть до бунта против установившегося уродливого миропорядка. Именно благоговение перед жизнью лежит в основе этического учения одного из величайших гуманистов ХХ века — Альберта Швейцера.

В европейской поэзии очевидным подтверждением тезиса является одна из самых весомых точек отсчёта — книга Псалмов. Даже отключившись от сакральной составляющей, нельзя не обратить внимания, что главное место в ней занимают не молитвы, и не докучные жалобы — а хвала Творцу. Но акт творения является наградой сам по себе: Творец не нуждается ни в нашей признательности, ни — тем паче — в восхвалениях. Высшей — и единственно значимой формой — благодарности может стать лишь наследование эстафеты творчества. Не на эту ли преемственность намекает Микеланджело в фантастической фреске, украшающей потолок Сикстинской Капеллы?

Если мысль верна, то и дар жизни, и талант для человека являются не более чем исходными заготовками. Потенцией, за реализацию которой далее предстоит отвечать самому. Ведь высший смысл творчества заключается не в создании стихов, музыки, полотен или статуй — а в работе их автора над созиданием себя самого. Если она будет успешна — есть надежда, что и его искусству уготована долгая жизнь. Получается, что людьми мы становимся не по факту рождения, взросления, достижения каких-либо успехов — а лишь в случае реализации заложенных в нас возможностей. Кто-то не становится вовсе. Процесс это тяжкий, трудоёмкий, зависящий от множества внешних факторов: начиная от окружающей среды, и завершая случаем. Или судьбой.

В одной из шлягеров 90-х промелькнула поразительная формула: «Я тебя слепила из того, что было». В каком-то смысле все мы лепим себя из того, что было: подручный материал не всегда оказывается высокого качества. Тем больше чести при достижении достойного результата. Вспомним, что и «Давид» Микеланджело изваян из испорченной глыбы мрамора, от которой прочие скульпторы попросту отказались.

Сказанное возвращает к исходной точке моего рассуждения — «сору», из которого растут стихи. В предисловии к «Избранному» Евгения Рейна Иосиф Бродский писал: «Сор этот включает в себя решительно всё, с чем человек сталкивается, от чего отталкивается, на что обращает внимание. <…> Сюда можно отнести… кинематограф, радио, прессу, граммофон: иной мотивчик привязывается сильней, чем самая настойчивая октава или терцарима, и гипнотизирует покрепче зауми». Проще говоря, стихотворец является не только суммой прочитанных книг, хранителем и продолжателем традиции, не только орудием языка — но и информационной капсулой, отправленной потомкам. В случае таланта и удачи, из лирической чепухи, составляющей основное содержание подобной капсулы, может быть извлечён более-менее достоверный портрет эпохи.

Возраст чреват для человека не только подведением итогов (они, как правило, неутешительны), но и сизифовой попыткой разобраться в себе самом. Произвести инвентаризацию культурного, этического и экзистенциального багажа. Говоря языком помянутого шлягера: понять, из чего ты «слеплен». И тут я, наконец, обращаюсь к непосредственной теме затянувшегося предисловия.

Не так давно — после четвертьвекового перерыва — мне в руки попали старые винилы «Песняров». Переслушал для духоподъёмности — и был потрясён. Во-первых, фантастическая музыка. Созданное Владимиром Мулявиным многоголосье уникально, оно вобрало в себя едва ли не весь опыт вокальной культуры: от Палестрины и Томаса Таллиса — до народных хоров. Неудивительно, что Леннон и Маккартни с таким восторгом приняли прорвавшуюся на гастроли из-за железного занавеса первую советскую рок-группу!

Во-вторых — и это печально — задумался о том, почему мы так бездумно транжирим своё культурное достояние. «Песняры» везде, кроме Беларуси, позабыты. Гениальный Градский появляется на телеэкранах лишь для того, чтобы благословить на «Евровидение» свою ученицу. О блистательных, мирового уровня джазменах — Козлове, Чекасине, Ганелине, Манукяне — в отечественном информационном пространстве ни слуху, ни духу. Разве что Володе Тарасову, спохватившись, вручили премию «Триумф» — лучше поздно, чем никогда.

Беспамятность — наиболее омерзительная форма неблагодарности. И, одновременно, действеннейшее орудие агрессивно насаждаемой ныне эрзац-культуры, в самом широком её понимании: от «актуального самовыражения» новейшего стихотворного планктона — до лакомой кремлёвскому слуху лепсы. Или, как сказал бы Витя Пелевин: от гламурного дискурса — до дискурсивного гламура. Я это не к тому, чтобы в очередной раз пройтись по нынешним «кураторам» и «культуртрегерам» — но для меня лично и для многих людей моего поколения эта музыка имела формообразующее значение. «Песняры» были нашими «Битлз» задолго до того, как появилась возможность врубиться в московских и питерских рокеров.

Получив возможность заново переслушать их диски, я поддался искушению дотошнее вникнуть в тексты. Нет ничего более лукавого в понимании, чем родственный язык — знаю по опыту переводов с болгарского. Но погружение в таинства беларуской мовы не прошло даром. Началось с того, что в классических стихах Янки Купалы едва ли не случайно обнаружилось поразительное. Оказывается, строка: «Завецца ж спадчына мая / Ўсяго Старонкай Роднаю» — из песни, которую многие наизусть помнят — означает не то, что я подразумевал. «Старонка» — это не только «родная сторона», но и «страница». Синонимичность, слитность в языке письменной страницы (сиречь, поэзии) и родина меня потрясла. Перевод получился незаметно, практически сам собой. После этого я углубился в «Гусляра». В любой западной истории рок-музыки ему отведено почётное место — рядом с монументальными программными вещами раннего Рика Вэйкмана. Увы, во времена моей молодости легендарная рок-опера была практически недоступна. Мне посчастливилось попасть на концерт, но записи у меня никогда не было — винил вышел неимоверно ограниченным тиражом. Сюжет поэмы Янки Купалы «Курган», лёгший в основу «Гусляра», напомнил и о судьбе Владимира Некляева, и о дерзкой выходке «музыканта Юры» в кремлёвском тереме. Оказалось, что полузабытая классика может быть весьма актуальна. Переводил на едином дыхании, стремясь, чтобы текст совпадал с неотвязно звучащей в башке музыкой Игоря Лученка в обработке Мулявина. Надеюсь, что-то получилось.

За «Курганом» последовали другие переводы. Я буквально влюбился в Янку Купалу. Дело не только в красоте белорусского языка, или в удивительной целостности, чистоте этого поэта, его трагической судьбе, наконец. Перевод с родственного языка — мука мученическая. Зато неимоверно полезное занятие, т.к. освежает вкус родной речи, проясняет в ней какие-то скрытые смыслы, избавляет залоснившиеся слова от привкуса обыденности. Так, вероятно, близнецы обогащаются опытом не только собственным, но и своего живого зеркала.

Примером пользительности обращения к братскому языку стала «Молитва». Эта мощная песня в Мулявинском исполнении составлена из двух одноимённых стихотворений Купалы. Зацепила строчка: «Распетаю буду маліцца душой». Вопреки ожиданиям, это вовсе не означало «распятою». «Распятый» по-белорусски — распяты, раскрыжаваны. Другое дело, что во времена Купалы нормы языка не были установлены окончательно — возможно, он имел в виду именно «распятую душу». Но в итоге получилась роскошная метафора, которую я, естественно, решил сохранить.

Погружение в белорусскую классику шло рука об руку с ностальгическим переслушиванием «Песняров». И тут я открыл для себя ещё две важные вещи. Начнём с того, что во времена Владимира Мулявина белорусский язык потихоньку угасал. Экспансия русского была чересчур сильна. После феерического успеха «Песняров» люди по всей стране приобретали белорусские словари — чтобы узнать, что «канюшына», которую косил Волк в «Ну погоди», это всего-навсего клевер. Вся страна замурлыкала под нос «Олесю» и «Александрину» — и белорусы заново оценили красоту родной речи, стали ей гордиться. В сущности, Мулявин совершил лингвистический подвиг — причём, практически в одиночку. Из этого, кстати, можно извлечь вполне актуальный урок: никакая насильственная политика по отношению к языку не в состоянии сравниться с любовным и бережным к нему отношением.

Самое поразительное, что Владимир Мулявин вообще не был белорусом. Он родом с Урала, из Свердловска, а в Минск попал едва ли не случайно. Влюбился в красоту белорусского фольклора, вместе с композитором Игорем Лученком ездил по деревням Полесья, записывая народные песни. В итоге создал уникальное, непревзойдённое по богатству и чистоте звучание, ставшее фирменным знаком «Песняров». По-моему, более наглядный пример культурной преемственности — пресловутого «вливания в старые меха молодого вина» — отыскать затруднительно.

Второе открытие печально. Оказывается, Ваш покорный слуга (как, подозреваю, и большая часть читателей) вообще не имел представления о масштабах творчества Мулявина. За свою жизнь он создал свыше дюжины концептуальных программ, из которых лишь одна — «Через всю войну», на стихи поэтов-фронтовиков — записана на пластинку. Многие песни считаются утраченными (возможно, ещё обнаружатся где-нибудь частных коллекциях). Даже первая отечественная рок-опера «Песня о доле» (1976) — тоже, кстати, на стихи Купалы — уцелела лишь чудом.

Собрав у себя всё, что возможно, я был потрясён не только музыкой Мулявина, но и его неимоверной дерзостью. Так идти наперекор времени может себе позволить лишь подлинный Мастер. В 80-е годы он находился на вершине успеха — но рамки этой славы были жёстко ограничены: условно говоря, от «Александрины» до «Беловежской пущи». Публика на концертах требовала «Вологду-гду» — а он предлагал неимоверно сложную композицию, состоящую из белорусских календарно-обрядовых песен. На дворе перестройка — а Мулявин создаёт музыкальный спектакль на стихи уже немодного Маяковского. Из ансамбля один за другим уходят ведущие музыканты, предают друзья и единомышленники — но Мастер непреклонен. Он одну за другой пишет поразительные по мощи и целостности программы. Помимо постоянного обращения к поэзии Купалы, упомяну «Погоню» на стихи Максима Богдановича, «Ave Sole», посвящённую великому Франциску Скорине и «Казацкую вольницу», в которой старинные баллады перемешаны со стихами Владимира Некляева. Надеюсь, рано или поздно всё это будет бережно восстановлено и дойдёт до нас в приличном качестве.

Но я увлёкся. Вернёмся к предлагаемым читателю переводам из Янки Купалы — ещё одному подтверждению высказанной в самом начале мысли о благодарности, лежащей в основании культуры. Ибо для стихотворца действенная благодарность заключается в том, чтобы попытаться передать звучание любимого поэта средствами родного языка. Как получилось — судить не мне.

Пара конкретных замечаний. Я старался быть максимально бережным, но в единственном случае — при переводе «Разлада» — позволил себе похулиганить и чуточку осовременил текст. Уж слишком написанное в 1907 году актуально для наших дней. Что наводит на невесёлые мысли. Надеюсь, классик простит эту вольность — она продиктована желанием подсветить универсальность и злободневность его творения. И ещё: в песне про кукушку не удалось сохранить размер. Оказывается, по-белорусски она кукует с ударением на первый слог, и тут уж ничего не придумаешь.

Само собой, предлагаемые переводы — поклон не только великому Янке Купале, но и великому Владимиру Мулявину, благодарность которому у многих людей моего поколения безмерна.

Виктор Куллэ

Курган

Меж низин и болот белорусской земли,
Где река плещет лентой живою,
Дремлет память о днях, что навек утекли,
Под курганом, поросшим травою.

Дуб иссохшей земле дарит добрую тень —
Широка его крона густая.
Ветер стонет в могучих ветвях круглый день,
О замшелом минувшем рыдая.

На Купалу там странная птица поёт,
На Рождественский пост воют волки.
Солнце днём распускает волос своих мёд,
Ночью — звёзд золотые осколки.

Тучи чёрные часто сгущались над ним
И прицельные молнии били.
Но курган тот молвою людскою храним.
Это память о горестной были.

II.

На горе на крутой, над речной быстриной
Век назад или больше — не знаю —
Белый терем стоял за стеной крепостной,
На приволье надменно взирая.

У подножья его расстилался простор
Гибких сосен и пахоты чёрной,
Незатейливых хат — человеческих нор,
Как надежда замшелых покорно.

Князь в том тереме жил, славный силой своей,
Недоступный и грозный как терем.
Он последние соки тянул из людей,
С непокорными был лютым зверем.

Как хотел, так куражился над голытьбой
Князь с дружиной своей разудалой.
Но пресытилось небо людскою мольбой
И проклятье в сердцах закипало.

III.

Раз у князя случился неслыханный пир —
выдавал дочку замуж владыка.
За столом каждый вина заморские пил,
на полмили гремела музыка.

С полумира гостей князь в свой терем призвал.
Так была эта свадьба богата,
Что роскошнее пира никто не знавал —
Столько тканей, каменьев и злата.

День, другой шла гульба. Изобилье сластей,
Чарок звон, восклицанья о славе.
Чтоб никто не скучал, каждый день для гостей
Измышлял он по новой забаве.

Утром третьего дня князь решил, что пора,
Чтоб потешить себя на досуге,
Для гостей и дружины позвать гусляра —
Старца, славного в нашей округе.

IV.

Бессловесный народ уважал гусляра.
Песня мудрая за сердце брала.
Так сложилось, что струн задушевных игра
Породила сказаний немало.

Говорили в народе: лишь песню в полёт
Он направит, ударив по струнам,
Боль утихнет, любая усталость пройдёт,
Сердце вновь станет пылким и юным.

Дерева не шумят, замирает зверьё,
Соловей умолкает стыдливо
И река замедляет теченье своё,
Чтобы рыбы послушали диво.

Лесовик и русалка таятся во мху,
Вечный чибис с небес не рыдает.
Говорят, что — послушный живому стиху —
В чаще папоротник зацветает.

Привела гусляра из глухого села
Дворня князева в терем богатый
На крыльцо посадили, поодаль стола —
На кирпичном пороге магната.

Невозможной сермягою старец укрыт.
Бороды белоснежная пена.
Взор задумчив, но очи влекут как магнит.
Гусли тихо легли на колена.

Вот по струнам тугим водит пальцами он,
Заунывную музыку строя.
Эхо бьётся как птица, но сдавленный стон
Замирает в роскошных покоях.

Ловко струны стальные настроил старик,
Не взглянувши на гусли ни разу.
И, как лунь, головою седою поник,
Ожидая от князя приказа.

VI.

— Что ж молчишь ты, гусляр, много славный промеж
Мужиков, моих подданных серых?
Нам сегодня сыграй, песней нас распотешь —
Князь умеет быть щедрым сверх меры.

Коль веселье доставишь и мне и двору —
Полны гусли насыплю дукатов.
А случится, что песня нам не по нутру,
Конопляная петля — расплатой.

Знаешь славу мою, знаешь силу мою…
— О тебе, князь, я многое знаю
И от чистой души свою песню спою…
— Ну, пора начинать краснобаю.

Слушал князя гусляр. Из-под сивых бровей
Молодые глаза заблистали
И тогда, заглушая галдёж богачей,
Струны вещие зарокотали.

VII.

«Гей ты, князь! Ты подмял под себя целый мир.
Моя песня свободой крылата.
Но ей крыльев не даст ни роскошный твой пир
Ни твоё окаянное злато.

Не продам за червонцы привольный полёт.
Гуслям князи не пишут закона.
Только небу даёт моё сердце отчёт —
Солнцу, звёздам и птицам знакомым.

Видишь, князь, как простор за стенами широк —
Лишь его гусли славить согласны.
Да, ты властен казнить, властен бросить в острог —
Но над мыслями цепи не властны.

Ты могуч и богатством, и силой меча.
Стужей веет от грозного замка,
Только сердце твоё — холодней кирпича,
И душа как могильный склеп затхла.

VIII.

Оглянись, властелин, на владенье своё.
ты здесь в праздности, в сытом уюте,
А ты знаешь, о чём пахарь песню поёт?
Как живут эти бедные люди?

Глянь в застенки свои, в подземелья сойди —
Братья там, голодны и раздеты,
Не умеют сдержать жалкий стон из груди.
Черви точат живые скелеты.

Ты желаешь на злато купить благодать,
Помыкая убогих и сирых.
Кровь людская препятствует злату блистать —
Кровь, которую смыть ты не в силах.

От сокровищ трещит твой шелковый кошель —
Звон истёршейся стали кандальной.
А узорный наряд ты соткал из петель
Всех повешенных властью кабальной.

IX.

Стол обилен, немало костей под столом —
Это кости голодного люда.
Наслаждаешься белым и красным вином —
Это слёзы недоли их лютой.

Всем на зависть вокруг терем выстроил ты,
Отшлифован узорчатый камень —
Это плиты безвестных могил бедноты,
Сердца окаменевшего пламень.

Ты желаешь, чтоб плыл сладкой музыки звон
И тебе и дружине в угоду,
Но она не заглушит проклятия стон
И тебе и всему твоему роду!

Побелел? Ты дрожишь, обитатель хором?
Свора челяди враз онемела.
Что ж, пора воздавать мне за песню добром.
Ты прости, коли спел неумело».

Князь стоит, жуть змеится из бешеных глаз.
Смолкли гусли, гостям не до смеха.
Брякнул саблей и вымолвил страшный приказ —
Аж по стенам рассыпалось эхо.

— Вздорный дед, поучать ты меня не дорос
И гостям твоя песня обрыдла.
И откуда ты взялся, взбесившийся пёс?
Ты — отродье сермяжного быдла.

Хочешь петь для высоких небес? Исполать!
Но заплатишь за это кошмаром.
Я таких непокорных умею карать —
Подземелья под замком недаром.

Я умею платить и стоять на своём.
Ты не хочешь дукатов? Нелепо…
Закопать его с гуслями в землю живьём,
Чтобы знал, кто здесь власть: я иль небо! —

XI.

Тотчас князева челядь взяла старика,
Взяли гусли его самогуды,
На обрыв понесли, где шумела река,
И сгубили безвинно, иуды.

Место выбрали знатное — виден весь дол.
На три сажени яму отрыли,
Закопали и вбили осиновый кол,
И курганом могилу укрыли.

Домовину не ладил бедняге столяр,
Не рыдали внучата и други.
Смолкли струны его, позабылся гусляр.
Грусть и мгла воцарились в округе.

Только княжеский терем гудел дотемна
И гостей от музыки штормило —
Столько там пролилось дорогого вина…
Такова была князева милость.

XII.

Поплыли за годами года чередой,
а на насыпи этой песчаной
зеленеет полынь, вырос дуб молодой
и листва зашумела печально.

Век прошёл на земле, или более лет —
Речь в народе затеплилась странно.
Молвят: снега белей, ночью с гуслями дед
Раз в году восстаёт из кургана.

Гусли строит свои, струны звонко звенят
Совершенным, неслыханным ладом.
И о чём-то поёт, что живым не понять.
Белый — белому месяцу братом.

Говорят, кто сумел его песню понять —
Станет счастлив и лёгок как птица.
Тут лишь слушать душой, да на веру принять…
Много тайн под курганом хранится.

1910

Я не поэт

Я не поэт, упаси меня Боже!
Слава такая мне не пристала,
Но песню сложить я попробую всё же.
А кличусь я просто: Янка Купала.

Истых поэтов славой венчают.
Всё им к лицу — похвалы и скандалы.
Тихих, как правило, не замечают.
Видать, из деревни — Янка Купала.

В каждом краю пишут оды и басни,
Чтобы народ тормошило зерцало,
А белорусы от века безгласны.
Так пусть у них будет хоть Янка Купала.

Робок, несмел, из глухого селенья,
Злая недоля матерью стала,
Сызмала он вызывает презренье:
Экий простак этот Янка Купала!

Речь неизысканна, темы не к месту —
То-то потеха для зубоскала,
Что равнодушен к тоске и протесту…
Ишь что удумал Янка Купала!

Счастье от бедного люда далече,
А коли придёт — самому его мало.
Но если бы людям жилось чуть полегче —
Как был бы счастлив Янка Купала.

С возрастом голос и силы в уроне.
Росчерк косы — и крестом больше стало.
Спросит прохожий: кто здесь похоронен?
И надпись подскажет: Янка Купала.

[1905-1907]

Моя молитва

Я буду молиться и сердцем, и помыслом,
Молиться распетой души прямизной,
Чтоб чёрные вьюги разбойничьим посвистом
Не застили свет над землёю родной.

Я буду молиться пресветлому солнышку,
Чтоб в стужу согрело тех, кто небогат,
Чтоб вызреть позволило хлебному зёрнышку,
Лучом ободряло уныние хат.

Я тучам молюсь, что громами беременны
И застят лучи милосердных светил,
Чтоб молнией люд не казнили безвременно,
Полоски их скудные град не сгубил.

Я к звёздам взываю как нищий на паперти,
Чтоб не покидали своей вышины,
Ведь если одна неожиданно падает —
Здесь кто-то уходит в загробные сны.

Я нивам мольбу принесу со всей силою,
Чтоб хлебом людей одарили за труд,
Чтоб честный достаток пришёл в хату сирую,
Надеждой воспрял наш измученный люд.

Я буду молиться и сердцем, и помыслом,
Молиться распетой души прямизной,
Чтоб чёрные вьюги разбойничьим посвистом
Не застили свет над землёй, надо мной.

1906

Разлад

Куда ни глянешь — вроде люди,
А приглядишься — прощелыги.
Клянутся, что честны по сути.
Клянут наветы и интриги.

Один всех скопом обмишулит,
Другой — бездомнее собаки…
Беда любого караулит,
Да справится с бедой не всякий.

Осёл распух от капитала,
Лев скованный сосёт копыто…
Вдовица причитать устала
И кровью гладь реки покрыта.

Добро и зло неразличимы;
Свинья изблёвывает святость,
Скользки как змеи подхалимы
И души жалит шлюховатость.

Хвост пуще тулова разросся —
Судьбой, как течной сучкой, вертит:
Одни идут в единороссы,
Других сажает чорт на вертел.

Давно взнуздала кривда правду,
Спина привыкла к язвам гнойным,
А власти человеком правят,
Чтоб оставался быдлом дойным.

Ад переполнен под завязку.
Чорт скалится. Крепки ворота.
Глядь, он пустился с ведьмой в пляску…
Такой разлад — его работа!

1907

Старушка, продающая травы

А в Минске на рыке
В худой одежонке
Седая старушка
Садится в сторонке

И людям хорошим
Купить предлагает
Товар, что от хвори
Любой помогает.

Лежат завсегда
Перед ней спозаранку
Пучки девясила,
Тимьян и румянка.

Есть травки, коренья
Для каждой хворобы:
От скверного зренья,
От тайной зазнобы.

Отвар приворотный
Продаст по секрету,
Научит как дать
Укорот сердцееду.

Загадочных травок
У бабки в достатке
От кожного зуда
И злой лихорадки.

Бессилеют руки —
Годками богата.
Давно у ней внуки,
Давно правнучата.

Жила как умела
На свете, на Божьем —
И с женской недолей,
И с хлопцем пригожим.

И капали слёзы,
И песни звенели,
И сладко с дружком
Было в жаркой постели,

А нынче, хоть тресни,
Трясёт лихоманка.
Спят мысли и песни,
В могиле спит Янка.

Эх, молодость-сладость
Давно миновала,
А старость — не радость
Ждать смерти устала.

Седой не по силам
Работа былая,
А всё ж таки трудится,
Травки сбирая.

Несёт их в столицу,
Садится на рыке,
Продаст и расскажет
О каждой травинке.

А вдруг, да поможет
В годину лихую
И бабкина жизнь
Не истает впустую.

[1905–1907]

Моя молитва

В любых испытаньях, любую минуту,
И в поле привольном, и в крохотной хатке
Я солнцу молюсь, что спешит по маршруту,
И звёздам — их ночью в достатке.

Молюсь я привольному ветру — он вечен,
Он птицей парит в небесах на свободе,
Он по небу тучи пасёт как овечек
И песню поёт в дымоходе.

Молюсь я огню, что взвивает пожары
С ничтожной в немерянном мире причиной,
Что ужас наводит на малых и старых,
Пугая их карой безвинной.

Молюсь ниспадающей с неба водице,
Что жизнь пробуждает во всём околотке,
А после лихим половодьем ярится,
Круша и жилища, и лодки.

Молюсь я просторам земным и небесным,
Тебе, Вседержитель, пресветлый Иисусе,
В любых испытаниях, каждою песней
За землю родной Беларуси.

1910

Явор и калина

Песней вешней, лебединою,
С зимней простившись периной,
Явор воркует с калиною,
Корни сплетя над стремниной.

Листики небу белёсому
Тайны свои поверяют.
Утром умоются росами,
С солнцем полдневным играют.

Вместе молитвою кроткою
Каждый закат привечают.
Тёмною ночкой украдкою
Звёзды и месяц встречают.

Ветром пьяны над дубравою,
Нетопырей перекличкой,
Песней русалок лукавою
И родниковой водичкой.

Плещет музыка старинная
Над полусонной лощиной…
Тешатся явор с калиною,
С зимней простившись периной.

1910

Наследие

От прадедов до нас дошло
одно наследство странное.
Как материнское тепло —
со мной, где б я ни странствовал.

О нём звенят в весенних снах
капели неумолчные,
и шелест вереска в лесах,
и дуб, спалённый молнией.

О нём твердит мне целый день
на липе аист хнычущий
и обвалившийся плетень
у деревушки нищенской,

ягнят, покорных испокон,
стенание на пастбище
и обнаглевший гвалт ворон
над деревенским кладбищем.

И днём и ночью я стократ
себя сомненьем потчую:
не сгинул ли заветный клад,
не трачен ли он порчею.

Мой клад волшебный как в дупле
в живой душе скрывается.
Лишь он мерцает мне во мгле
сгустившегося варварства.

О нём — немолчных мыслей суд,
ему все силы отданы…
Наследие моё зовут
Речь бессловесной Родины.

19.IX.18

А кукушка куковала…

Как на свет родился Янка,
Как заплакал сызначала —
Пела мать над колыбелью,
А кукушка куковала:
«Ку-ку, ку-ку, отринь тоску!
Усни, соколик мой! Ку-ку!»

Как подрос немножко Янка,
В поле стадо гнал удало —
Целый день жалейка пела,
А кукушка куковала:
«Ку-ку, ку-ку, отринь тоску!
Будь попроворнее! Ку-ку!»

Как мужал с годами Янка,
Как за плугом шёл устало —
Сеял поле, пел о доле,
А кукушка куковала:
«Ку-ку, ку-ку, отринь тоску!
Сей поусерднее! Ку-ку!»

Как ни горбил спину Янка —
Всё достатка не хватало:
Янка сеял — люди жали,
А кукушка куковала:
«Ку-ку, ку-ку, отринь тоску!
Ещё пожнёшь своё! Ку-ку!»

Как утратил силу Янка,
Стал согбенным, исхудалым —
Байки сказывал внучатам,
А кукушка куковала:
«Ку-ку, ку-ку, отринь тоску!
мЗаврёшься сказывать! Ку-ку!»

Как зарыли в землю Янку —
Слёзы вся родня глотала:
— Что ж ушёл так скоро, пахарь!..
А кукушка куковала:
«Ку-ку, ку-ку, отринь тоску!
Усни, соколик мой! Ку-ку!»

1921

Янка Купала. Переводы Виктора Куллэ