Одно на двоих вторжение: рассекая тело Нины. Проза

Роман Богословский

 

Роман Богословский — автор книг прозы «Театр морд», «Трубач у врат зари», «Зачем ты пришла», а также первой авторизованной биографии рок-группы «Агата Кристи». Публиковался в журналах «Дружба народов», «Нижний Новгород», «Новый берег» и других изданиях. Живет в Липецке.

 

 

 

Владислав Городецкий

 

Владислав Городецкий — автор книги «Инверсия Господа моего». Родился в 1993 году в городе Щучинске на севере Казахстана. Архитектор. Публиковался в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Прочтение» и «Лиterraтура». Живет и работает в Санкт-Петербурге.

 

 

 

 


 

Одно на двоих вторжение: рассекая тело Нины

В роли неистовых палачей писатели

Владислав Городецкий и Роман Богословский

 

Бывает так, что надо разобраться. И речь не о поиске устаревших смыслов. Речь о выявлении структур, связей, мифов. Или иначе — речь о внедрении в черный язык бессознательного. Бог Пан, олицетворяющий все буйство природы целиком, передает нам потоки в зашифрованной топике сновидений, грез и аллюзий. И порой нужно объединиться, чтобы перевести его судорожный язык на уровень «дневного сознания». Чтобы попробовать отвоевать кусочек «присветного» у огромного пирога ночного.

Для этого мы объединили усилия с писателем Владиславом Городецким в попытке деконструировать повесть «Найти убийцу Нины», которую я лишь условно могу назвать своей. Сфера архетипического и бессознательного вряд ли может быть чьей-то. Я просто спустился туда, в эти сырые и темные подвалы, и принес оттуда нечто. Но это только полдела. На нечто теперь нужно направить луч солнца, рассмотреть его при свете дня. Это мы и собираемся сделать — прооперировать «Нину» под ярким светом ламп.

Владислав Городецкий — неудобное явление в современной русской прозе. Молодой писатель, который уверенно чувствует себя в заплывах на весьма тревожные расстояния от берегов обыденности. Его дебютная книга «Инверсия Господа моего» тому ярчайшее подтверждение. Отсутствие страха и желания «стать писателем» делает из Городецкого ту самую чайку Джонатана Ливингстона. Мне нравится его обращение с цензурой. Нельзя сказать, что ее для Городецкого нет. Она есть. Но лишь как возможность, потенция, которую он бережно носит в кармане, ощупывая пальцами. Для бережного копания в органах «Нины» мне и нужен был такой литератор: с воображением, которое бесконечно расширенно и растянуто во все стороны света и тьмы.

Роман Богословский

 

Роман. Владислав, давай начнем нашу операцию вот с чего. Я знаю, что некоторое время назад ты посмотрел фильм Йоргена Лета и Ларса фон Триера «Пять препятствий». Расскажи о впечатлениях от него то, что хочешь и можешь рассказать. Можно не очень длинно. Просто я уверен, что особо продвинутые читатели, свидетели нашей операции, неизбежно найдут в нашей затее аналогии с этой картиной.

Владислав. Гнетущее впечатление. Зрителю как будто позволили заглянуть в мастерскую Мефистофеля, где тот, пуская в ход изощреннейшие инструменты, искренне пытается из талантливого человека сделать гениального, из замечательного произведения — неистовое. И неизменно терпит крах. Удручает довольствие самого таланта результатом. Надеюсь, у нас так не выйдет. Лучше публично опозориться, попытавшись поднять глыбину образов и смыслов, к которой зачем-то ты нас привел, чем радостно навесить на нее бантиков и финтифлюшек и пойти дальше. Таков мой настрой.

Роман. Хорошо. Первое о чем я хотел бы спросить тебя — это поиск. Название повести начинается с глагола «Найти». Есть ли в повести поиск, его вкус? И необходим ли поиск, не отменен ли он в наше время как ненужная операция, как лишнее звено? Я бы назвал способ, которым писал «Нину» рытьем. Я копал землю, словно зверь. Может ли это являться поиском или это просто некое ритуальное действо, навязчивые автоматизмы? Интересно, что ты почувствовал в этом контексте.

Владислав. Поиск не отменен. В бытовом плане даже наоборот — по любому пустяку мы лезем в телефон, чтобы что-то узнать или проверить[1], — это тебе не поход в библиотеку и даже не чтение домашней энциклопедии. В искусстве поиски не прекратились, о чем свидетельствуют твои же произведения. Да и в отношении метафизического, духовного — я конца поисков не наблюдаю.

В названии текста я почувствовал какую-то иронию. Вот ты заговорил о поиске, и я понял, что создает это ощущение.

Сюжет стар как мир — путешествие. Чичиков гоняется за мертвыми душами, Остап Бендер за стульями — твой Алекс гоняется как бы за убийцей Нины, а на самом деле за характерами, архетипами и т. д. Но ты (полагаю, осознанно) иронизируешь над этой парадигмой — у тебя в сущности никто никого не ищет, — поиски убийцы — это даже не предлог к путешествию и встрече с многочисленными обитателями бессознательного — это навязчивая (да, ты вроде как об этом и спросил?) идея, которая то возникает, то исчезает — внезапно и беспорядочно. Это структурообразующая вещь и именно она (ты должен это признать) обнаруживает тебя — автора, — твое присутствие, твою волю. Так что, говоря, что текст ты лишь условно можешь назвать своим, как мне кажется, ты все же лукавишь.

Я перехвачу инициативу. Назови хотя бы парочку эпизодов, генезис которых тебе доподлинно известен, которые были извлечены не из «ночного», а из собственного опыта и/или наблюдений.

Роман. Сюжеты я вряд ли назову — целиком их просто нет. Есть несколько аллюзий или ненавязчивых отсылок. Эпизод, когда Алекс с другими правителями харкает в карту мира, связан с клипом группы Tool на песню Parabola. В клипе некие посвященные весьма эффектно и довольно жутко исторгают из себя черную субстанцию, двигаясь при этом по кругу, летая в пространстве кабинета. Когда я дошел до этого места, этот клип вспыхнул в памяти сам собой. Но он довольно серьезный и мрачный. В моем же описании есть еще и юмор. Он примешался в этот борщ сам, по ходу написания. Далее. На протяжении всей повести в «жизнь героев» вмешивается некий гуру, учитель — дед Жавю. Сначала я ничего не заподозрил. Но когда стал перечитывать текст, поймал себя на мысли, что это отсылка к Кастанеде и его дону Хуану. И, с моей точки зрения, если «реальное» существование в теле повести таких персонажей как Нина, Алекс и других поставлено под глубокое и тревожное сомнение, то, как раз этот дед Жавю, как я понимаю, реально цементирует движение слов, не дает тексту развалиться на куски.

Нина же, как и Алекс, на мой взгляд, это некие точки, начертания на карте, по которой следует автор внутри себя, прикрываясь ими. Ближе к концу в тексте есть описание ада, которое явилось одному моему знакомому «в тонком сне». А промежуточный персонаж Крысиан намекает на одиозного православного святого (церковь сейчас его всячески вымарывает, но он крайне интересен) — это псоглавец святой Христофор. Еще раз: все это всплывало в сознании прямо здесь и сейчас, без какой-либо предварительной подготовки, плана. Нина и Алекс, как мне думается, это если не знаки без означаемых, то знаки с некими совершенно другими означаемыми, нежели может показаться на первый взгляд. Пример. Если мы встретим человека, который не знает русского языка, и он, скажет, к примеру, слово «Рома». Нет никакого способа точно определить, что он имеет в виду — какого-то безымянного римлянина? Или говорит что-то о напитке под названием ром? Или имеет в виду некоего русского, которого так зовут? Или цыгана? А может, это оговорка, это просто четыре буквы, произнесенные им по ошибке? После прочтения повести издатель Вадим Левенталь спросил меня: «Кто эти люди, есть ли они вообще? Почему они ведут себя так странно?» Понятно, что для ответа я должен был затеять с ним вот такую же переписку, как с тобой. А вопрос его был задан с позиции модерна. Но в этой позиции ответа на него просто нет. Теперь вопрос тебе. Что ты скажешь о Христе и о контексте его появления в повести?

Владислав. Обстоятельно и честно. Прекрасно понимаю, что ты подразумеваешь, говоря о знаках с непостоянными означаемыми применительно к Нине и Алексу[2].

Посвященные, Дон Хуан, святой Христофор… А представляешь, сколько этих сущностей проникает в наши тексты незамеченными?

Так, значит, Христос появляется? Это который «усы, бородка, длинные волосы, прожигающий внутренности взгляд»? Получается, за миг до появления Иисуса у Алекса было нечто вроде озарения: «Где-то здесь убийца Нины», и нет оснований не доверять его чутью. Что же… Боюсь, таким образом транслируется старая и печальная мысль — дарующий жизнь, вызывающий из небытия нечто некогда бессмертное (потому что ни в какой форме не существующее) — обрекает свое творение, свое дитя, на смерть, он же (в нашем случае Господь и мать Нины) в первую очередь и виновен в ее смерти. В финале ведь тоже сообщается нечто подобное, верно?

Пока мы притормозили здесь, хочу поделиться таким соображением. Мне кажется (честно говоря, я уверен), несмотря на большое количество персонажей один, очень важный, остался где-то вне текста. Я говорю о том, у кого Алекс перенял это назойливое желание «стать добрым христианином». Желания, как известно, из воздуха не берутся, они снимаются с объектов подражания и/или соперничества — другого пути нет. Кто этот кумир/соперник в жизни Алекса?

Роман. Думаю, что в этом эпизоде Нина выведена за скобки. «Где-то здесь убийца Нины» — это навязчивая галлюцинация то ли Алекса, то ли автора. С Христом здесь другие моменты меня удивили. Я, когда перечитывал уже написанный текст, вдруг осознал вот что: даже если кто-нибудь когда-то докажет, что Христа вовсе не было или он был не Сын Божий, христианство останется в веках в качестве мощнейшего течения в искусстве. Ведь я упоминаю в тексте множество произведений, связанных с Христом. Но их гораздо больше. Даже если христианство умрет как религия, оно навсегда будет вписано в историю культуры как один из самых огромных пластов и причин, породивших несметное количество картин, музыки, книг, исследований. Едва ли в мире за всю его историю кто-то больше интересовал искусство, чем Христос. Написав «Нину» я понял, что христианство поистине бессмертно. Именно тотально, фатально бессмертно. Какое оно примет со временем содержание — это уже вопрос второго порядка. И если случится так, что оно умрет как религия, его жизнь продлится в искусстве — причем самым мощным и необратимым образом.

Теперь о том, что толкает условного Алекса на то, чтобы он стал «добрым христианином». Скорее причиной тому ирония. Нечеловеческое существо не может стать христианином, так? И поскольку наличие Алекса в произведении не доказано (есть только это имя), то нечто, что пытается им стать на протяжении всей повести, хочет таким образом актуализировать собственное существование, желает стать проявленным. Отсюда и попытка войти в лоно христианства. То есть впрыгнуть в повествование сразу и накрепко. Нечто пытается заполнить слово «Алекс» собой таким вот образом. Повторю: у меня как у предполагаемого автора текста это вызывает иронию. Правда — добрую.

А теперь вопрос. Твоя дебютная книга имеет сильное, звучное, ироничное название — «Инверсия Господа моего». Представим, что тебе нужно создать инверсию «Найти убийцу Нины». Не на уровне «хочу — не хочу», а посадили бы тебя в камеру — и пока не создашь — не выйдешь. С чего бы ты начал и чем закончил бы этот текст?

Владислав. Точно ли нечеловеческое существо не может стать христианином? Я бы какую-нибудь нейросеть типа Алисы или Сири покрестил. На всякий случай.

Для «Инверсии Нины» нужно было бы сначала определиться, по какому признаку производить инверсию. Например, наверняка логичнее было бы оставаться в рамках выбранного тобой направления — инверсия тут дала бы обыкновенный реализм. Зеркалить фабулу? Тогда убийца будет гоняться за Алексом — слабовато. Мир повести и его природу? Это интереснее. У тебя в тексте есть привязки к реальности — от известных личностей (Клуни, Гибсон, Шагал Матрона Московская, и т. д.) до стран и континентов, но всякая связь с реальностью пропадает, когда дело касается персонажей и их взаимоотношений. Я бы попробовал инвертировать в эту сторону, но, боюсь, получился бы сотый клон Кафки.

Можно перевернуть характеры и настроения. Слушай, давай на пару проведем локальную точечную инверсию. Есть глава, которая мне показалась несколько неестественной, деланной, что ли — «Яркая смерть». Что-то в ней не так, не могу понять что. Предлагаю попробовать переписать ее от «Слушай, на сколько я выгляжу, а?» до «Держи-и-и. По количеству лет-т-т-т» так, чтобы у каждого была своя задача. Например, у тебя — сделать из этого эпизода комедию, у меня — триллер.

Роман Владислав
Пока Алекс общался с официантом и Андреем Евгеньевичем, он думал:

«Ведь я все могу. Абсолютно все. Я делаю то, что хочу. Нет запретов. Нет замков. Нет ничего плохого. Нет ничего страшного. День и ночь — все мое. Кроме старения. Кроме старости. Кроме морщин. Сколько лет даст мне этот юнец? Сорок пять? Может, сорок три? Попку, Алекс, подотри. Смерть абсолютна. Она уже здесь, на моем лице, словно дурно пахнущая муха. В каждой морщине на лбу — смерть. В обвисших веках — смерть. В седых волосах — смерть. Этот малыш за окном и его мама — смерть. И администраторша. Снег — смерть. И фары машин. Смерть — это глагол. Что делать? Смерть. Это процесс. Где это было? У Кафки, у Кафки в «Процессе». «Как собаку». Андрей, Андрей. Какой же ты дурак. Зачем ты приехал? Что ты хочешь обсуждать? Ты просто посмотри на мое лицо. Потрогай морщины. Тебя нет. Нас никого нет. Не было и нет. Как собаку, пишет Кафка? Да. Но не убили, как собаку, нет. Родили, как собаку. Именно это он хотел сказать. Родился как пес, жил, жил, жил. Потом жилось, жилось, жилось. Потом кашлял, кашлял, кашлял. Потом лаял, лаял, лаял. И прирезали. Мое рождение прирезали. Я родился с ножом в мягкой податливой башке. Что он говорит? Он слышит себя? Мне 38-летнему он дает 49 лет. Что мне сделать с ним? Я все могу. И в то же время я ничего не могу сделать с собой. Отрезать годы от себя, как тухлую требуху. Как завонявшую на солнце кафку. Белые скатерти, мягкие салфеточки, яркий я. Я мерцаю, искры из волос. Железный поднос обнови мою жизнь. 49. 49 лет. Колючий навоз, кричи на износ. На, на, на свои деньги, нищий труп человека. А я еще найду способ стереть морщины со лба.

— Держи-и-и. По количеству лет-т-т-т, — сипло прошипел Алекс в лицо официанту.

— Ну чего ты дрожишь, как рука алкоголика? Давай я тебя опохмелю.

— Хорошо, — произнес официант, устало улыбнулся, предчувствуя очередную глупость очередного богатого самодура.

— Тебе нужно угадать мой возраст. Сколько лет назовешь, столько рублей чаевых и получишь — это с одной стороны. С другой — каждый лишний названный год я отниму у тебя. Хороша сделка?

— Да не особо… На что мне эти… ну… сорок девять рублей? Если бы тысяч…

— Значит, сорок девять… Ставки сделаны! — сказал Алекс и полез во внутренний карман куртки за паспортом.

— Да я не… — официант виновато улыбнулся. — Может, я пока принесу меню?

— Стоять. Оно само пришло, — сказал Алекс, глядя в сторону входной двери. Огромного роста бритоголовый человек в три шага пересек помещение, резко швырнул какую-то папку, действительно напоминающую ресторанное меню, на стол и бросил на свободное место свою дубленку с такой силой, что официант отскочил, врезавшись в стул у соседнего столика.

— Андрей Евгеньевич, вот так радость. Скажи-ка нам, что известно об этом юноше?

Андрей Евгеньевич презрительно оглядел официанта, нехотя открыл папку, громко засопел, листая страницы, нашел нужную, прижал ее кулаком и начал:

— Калашников Виктор Иванович, уроженец Иркутской области, год рождения… Все читать?

— Не, давай к сути.

— До семи лет писался в постель, в двенадцать повесил кошку на шнуре от холодильника… Та-а-к, где тут? Проживет до двадцати семи, умрет пьяным, сорвавшись с балкона. О! В Бога не верует, крестик носит.

— Носишь? — кивком сопроводил вопрос Алекс. Не дождавшись ответа, полез под футболку официанту, выпростал нательный крест.

— А теперь смотри, — Алекс открыл паспорт и придвинул его к официанту. — Считать умеешь?

Официант с полминуты вглядывался в цифры, соображая.

— Сорок два получается… Это семь лишних, значит.

— А тебе сейчас?

— Двадцать один… А по-вашему получается двадцать, — произнес официант и просиял: шутовская арифметика кончилась конфузом самодуров, и скоро можно будет вернуться к работе — принести им коньяка, буженины или чего они там пожелают и только перед сном задуматься, откуда им стало известно про… Да, об этом будет интересно поразмышлять перед сном…

— А никакого сна не будет, — сказал Алекс, отвечая на мысли официанта, — ты и без того нам серьезно задолжал.

Официант расплылся в улыбке, намереваясь высказать нечто ужасно уместное, необычайно остроумное, но язык больше его не слушался. Голова закружилась, он вытянул вперед руку, ища опоры, но не нашел ее. “Падаю” — пьяно пронеслось в голове, и это было приятно.

Алекс отсчитал сорок девять рублей и аккуратными стопочками выложил рядом с бездыханным телом. Открытые глаза были залитые кровью от удара виском об угол стола. Алекс заглянул в них и умильно произнес:

— Яркий я? Яркий ты!

 

Роман. Владислав, твоя инверсия прекрасна. Сделана в чистейшем реалистическом ключе. При этом ты очень точно уловил состояние всех персонажей (или образов, которые на них намекают). Тогда как я лишь углубил след своего же текста, придав сцене дополнительное измерение в виде мыслей Алекса. В общем, я схалтурил, прости. Надеюсь, я когда-нибудь настолько разбогатею, что смогу заплатить тебе за то, что ты полностью перепишешь «Нину» в ключе детективного реализма. Это интересно. На этом я с читателем прощаюсь, а тебе предоставляю право последнего слова. Перечитай вступление и концовку. Про крутящееся колесико. И напиши, какие мысли и выводы этот образ (реализованный в начале и в конце повести чуть по-разному, но все же) тебе навевает?

Владислав. Желаю тебе так разбогатеть! Оказывается, переписывать чужую прозу иногда приятнее и всегда проще, чем писать свою.

 

Из Intro: «Колесико вращается так медленно, что можно рассмотреть блестящие пылинки, каждую из них, хотя их бесчисленно много на его поверхности. Кто клеит столь чудесные драгоценности к нашему колесику? <…> Надо признать, мы этого не знаем».

Из Outro: «Все устроено так <…> — колесо медленно крутится. Просто вертится. И существует тот, кто это видит, на это смотрит. Это и есть Бог. В этом его единственная функция — присматривать за вращением».

Мне, блестящей пылинке, хочется верить, что дело Бога именно что клеить драгоценности к колесику. А будет потом он смотреть на это, или нет — не важно. Главное, чтобы мне казалось, что смотрит.

Что же, считаю, что мы сделали что-то как минимум новенькое.        посторонним — поглядим.

 

 

[1] Поисковик трудится весь день вместо моей головы, скоро я буду гуглить, как зовут моих детей.

[2] Занятно как сходятся иногда у нас методы и приёмы. В одной моей старой повести действует героиня, которая (из соображений экономии) в каждой новой главе «играет» новую женщину рассказчика — то она набожная католичка, то художница-акционистка, то непримечательная мышка из бухгалтерии и т. д.

 

А это вы читали?

Leave a Comment