Гузель Яхина родилась в Казани в 1977 году. Выросла в интернациональной семье: сильное впечатление на неё произвели рассказы бабушки татарки, пережившей в 30-е гг. ссылку. После школы она поступила в Казанский государственный педагогический институт на филологию. Трудовую деятельность Яхина начинала в сфере рекламы. В 1999 г. она переехала в столицу, там окончила факультет сценаристов Московской школы кино. Первые публикации писательницы появлялись в литературных журналах. В 2014 г. во время учёбы в Московской школе кино Яхина написала сценарий «Зулейха открывает глаза» — историю татарской девочки вместе с родителями отправленной в ссылку. Позже это произведение было переписано в форме романа и удостоено премий «Большая книга» и «Ясная Поляна».
Ирина Бирюкова родилась в Самаре в 1985 году. Окончила Самарский государственный университет по специальности филолог-литературовед. Сейчас — магистрантка программы по исследованию диаспор в Российском государственном гуманитарном университете. Публиковалась в журнале «Знамя».
Гузель Яхина: «Мне интересно посмотреть, как то время определило нас сегодняшних»
Книги Гузели Яхиной – событие явно не только литературное. Рассказанные автором истории многими воспринимаются как часть реальности, где есть место прошлому, его принятию и осознанию сегодня, а поднятые в текстах вопросы делают романы интернациональными, хотя каждый из них погружает читателя в культуру выбранного Яхиной народа. Элементы фольклора татар и поволжских немцев искусно вплетаются в сюжеты, делая романы Яхиной заметными – и спорными. Причем и положительные, и гневные отклики на её книги связаны именно с нетипичным сочетанием в них национального мифа и исторической правды. Отделимо ли одно от другого? Нужно ли вообще разграничивать две эти реальности? Во всяком случае, мы можем спросить об этом у самого автора. Ирина Бирюкова побеседовала с Гузелью Яхиной о том, как она воспринимает своих героев и их время.
– Гузель, почему в качестве главных героев вы выбираете аутсайдеров?
– Здесь вопрос в том, кто кого выбирает: автор героя или герой – автора. Мне, видимо, органично писать о тех, кто стоит в стороне от бурной жизни: и Зулейха – маленький человек, и герой второго романа – Якоб Иванович Бах. Писать об активных – сложнее. В обоих романах я даже боролась с пассивностью героев. Когда писала первый роман, порой заставляла Зулейху действовать, ведь долгое время она совсем не предпринимала никаких шагов. Так же получилось и с Якобом Ивановичем Бахом. Все, что с ним происходило, случалось благодаря либо его окружению, либо Большой Истории, которая творилась в Поволжье, в непосредственной близости от героя, и определяла судьбы людей. Бах становится двигателем сюжета только во второй части романа. Наверное, в чем-то мои герои – это и я сама, видимо, поэтому меня привлекает такой тип повествования.
– Чем вам интересны 1920-1930-е годы?
– Мне вообще интересен ранний советский период, начиная с 1917 года и до 1947-го: тогда случилось много страшного и трагического, очень быстро, одно за другим. По сути, эти события и обусловили то, что происходило с народом далее. Мне интересно посмотреть туда, в самое начало советской эпохи, и понять: что за узлы там такие завязались, которые мы сейчас развязываем, и как то время определило нас сегодняшних. То, что оно нас определило, для меня несомненно. Я сама родилась в Советском Союзе и ощущаю его наследие и в своём мировосприятии, и в ментальности своего поколения.
– А что это за узлы?
– Я имею в виду травмы, нанесенные обществу. Первые двадцать лет советской власти – наследие Первой Мировой, Октябрьский переворот и все, что с ним связано, гражданская война, голод, разруха, волны репрессий – всё это наложило неизгладимый отпечаток на портрет народа, на его психологию. Пережитое тогда эхом отражается во всех последующих поколениях. Есть прекрасные работы, посвященные исследованию подобных социальных травм. О том, как они изменяются, развиваются, передаются по женской линии, рассказывает Екатерина Михайлова в книге «Веретено Василисы». К этой теме обращается в своих статьях и психолог Людмила Петрановская. Об этих узлах я и говорю.
– Рассуждая о том, чем же цепляют сегодняшнего читателя романы о первых десятилетиях советской власти, я подумала: скорее всего, тем, что мы сейчас отвечаем примерно на те же вопросы, что и ваши герои. Старшее поколение, особенно тяжело переживавшее девяностые с их социальной неустроенностью, узнает себя в Зулейхе и Якобе Ивановиче Бахе, а их дети столкнулись уже с совершенно новыми задачами, как Юзуф и Анче. Так ли это, как вы думаете?
– Конечно, мне бы хотелось, чтобы современный читатель как-то откликался на вопросы, стоящие перед героями, чтобы он нашел в моих книгах что-то созвучное себе. Другое дело, что, признавая определенную цикличность истории, мы не можем не понимать: время, описанное в романе, и 1990-е – это совершенно разные вещи.
– Зулейха в романе сначала говорит на родном татарском, а потом переходит на неродной для неё язык – русский. Якоб Иванович Бах навсегда замолкает после травмы. С чем связаны такие сложности в коммуникации? Это какая-то общая проблема или они молчат о разном?
– Я бы сказала, что они молчат о разном. Зулейха – это в принципе молчаливый герой, кроткая женщина, и кротость её выражается в том, что она даже словом не смеет изменить мир. Зулейха говорит только по необходимости и очень мало, и самое гармоничное для нее состояние – молчание. При этом она умеет говорить – без каких-либо психологических и физиологических препятствий. В молчание же второго героя, учителя Баха, я вкладывала определенный смысл. Во-первых, сюжетно оно обусловлено серьезной психологической травмой: Якоб Иванович становится свидетелем насилия над любимой женщиной и перестает разговаривать. Что касается дополнительных смыслов, молчание Баха – это отсылка к нашим бабушкам и дедушкам, которых называют представителями молчащего поколения. Это люди, многое испытавшие, но предпочитавшие либо не делиться с близкими своим трагическим опытом вообще, либо рассказывать очень мало. К примеру, бабушка моя ещё что-то рассказывала о раскулачивании, о жизни в трудовом посёлке, а прошедший через всю войну дедушка не говорил о войне никогда. И теперь я понимаю, что это безумно грустно. Сейчас для того, чтобы узнать что-то об обороне Синявинских высот или о продвижении Советской Армии по Германии, мне нужно читать чужие мемуары, а дедушка, который мог бы об этом рассказать и с которым у нас были замечательные доверительные отношения, об этом молчал. Так он оберегал и меня, и себя, не желая заново проходить через прежние переживания, но тем не менее эту недоговорённость я в какой-то мере воспринимаю как стену между нами. В романе «Дети мои» мне хотелось поразмышлять о том, что происходит, если отцы перестают рассказывать детям о своем трагическом опыте. Мне кажется, это приводит к потере связи между поколениями. Бах пытается заменить общение любовью, и какое-то время это работает, но чем старше становятся его дети, тем хуже это работает, и в итоге отношения Баха с детьми расстраиваются. Дети его покидают.
– В одном из интервью вы говорили о том, что история вам важнее текста. Но оба ваших романа скорее сказочны. В чем для вас смысл этой сказочности? Связана ли она для вас с восприятием эпохи, о которой идёт речь?
– Мне бы хотелось, чтобы мои романы воспринимались и как мифические истории. Для меня, действительно, смысл, заложенный в истории, первичен, а слова, в которые он обернут, не так важны. Мифология в двух романах играет разную роль. В первом случае она – часть прежней жизни Зулейхи и архаичного мира, в котором она обитает вначале. Да, мифология определяет её сознание. И все эти вкрапленные в русский текст татарские слова, все названия сказочных существ, которых много в начале романа, – все это помогает лучше ощутить полуфантазийный мир, в котором обитает героиня. Сказочные и полусказочные существа, с которыми она общается – это и есть ее круг общения.
В романе я использую две сюжетообразующие легенды, в основе которых – литературные памятники народов Востока, и это скорее стилистический ход. Во-первых, речь идет о легенде о Юзуфе и Зулейхе. Она легко считывается в тексте: например, в момент, когда Юзуф убегает от матери, она хватает его за шиворот и рвет ему ворот. Это прямая отсылка к кораническому тексту о Юзуфе и Зулейхе. Вторая легенда, использованная в романе и также сюжетообразующая, – это легенда о тридцати птицах. Я взяла эту историю в переложении Алишера Навои, но у нее много вариаций.
Что же касается романа «Дети мои», то здесь мифология играет иную, но также очень важную роль. Главный герой любит сказки, живёт ими, и в какой-то момент ему начинает казаться, что они сбываются. Всё, что происходит с ним, пропитано сказочностью, и это сказки уже не татарские, а немецкие. Одновременно сказка – главная метафора романа. Метафора советской сказки, которая не сбылась, но в которую очень сильно верили в середине 20-х годов прошлого столетия. К 1927 году, по моим ощущениям, эта вера достигла максимума, и казалось, что желаемое вот-вот осуществится. Но оказалось, что нет, этого не будет. Именно поэтому роман «Дети мои» построен так, что до 1927 года главному герою чудятся сказки, которые сбываются по-доброму, щедро и прекрасно. А в 1927-м происходит перелом, после которого всё начинает сбываться, но совершенно не так, как хотелось бы: мрачно, жестоко и приводит к трагическому финалу. Поэтому сказка во втором романе – главная метафора текста. Она же определяет и всю структуру романа.
– Что навеяло вас на мысль писать о человеке культуры, к которой вы сами не принадлежите? Почему выбрали именно поволжских немцев?
– Мне давно хотелось написать о поволжских немцах, соединить любовь к Волге и немецкой культуре. Я выросла на волжских берегах, при этом профессионально изучала немецкий язык (по диплому я учитель немецкого языка и много времени провела в Германии), поэтому в словосочетании «поволжские немцы» слились для меня две очень важные темы. Мне важно было посмотреть на Волгу, на ранние советские годы глазами немцев и рассказать о том, как уживаются народы, которые я знаю и люблю. Вот такие увлекательные и интересные для меня моменты сошлись воедино в месте и предмете описания в романе. Поэтому Поволжье и немцы. Поэтому в романе есть и киргиз-кайсаки, а один из главных героев, который, правда, появляется во второй части романа, – это мальчик, национальность которого неизвестна: может быть, он киргиз, или башкир, или татарин. Он сам этого не знает.
– Вы не раз говорили, что в романе «Дети мои» несколько пластов. Есть ли среди них самый важный?
– Я надеюсь, что каждый найдет что-то свое. Кто-то увидит в романе драматическую историю немолодого учителя, влюбившегося в свою ученицу, непростую историю их любви. Кому-то будет интересна мелодраматическая линия воспитания ребенка отцом-одиночкой и последующего отдаления дочери от отца. Кому-то – этнографический пласт. Все этнографические описания в романе правдивы, кстати, все описанные детали соответствуют исторической правде: от пословиц и ругательств поволжских немцев до узора наличников и черных кружевных скатертей. Всему есть документальное подтверждение. Это всё я либо видела сама в музеях, либо узнавала из первоисточников. При подготовке романа ориентировалась только на них – на рассказ из первых уст: читала мемуарные произведения, воспоминания, описания путешествий в немецкие колонии. Так что – роман достоверный, кому-то поможет больше узнать о быте поволжских немцев. Для кого-то, надеюсь, будет небезынтересна политическая часть: о взаимоотношениях поволжских немцев с российским, потом советским государством и его руководителями. Отмечу, что роман любезно вычитан профессором, доктором исторических наук, одним из основателей Международной ассоциации исследователей истории и культуры российских немцев Аркадием Адольфовичем Германом, поэтому могу сказать, что и историческая часть в романе также выверена, каких-то неточностей или ошибок нет.
– Какова реакция на роман «Дети мои» самих поволжских немцев?
– Насколько я могу судить по письмам и встречам с читателями, она очень тёплая. Вот, например, была встреча в Алма-Ате. В доме Дружбы народов мы обсуждали книгу с казахскими немцами, и беседа получилась очень тёплой. Для поволжских немцев и их потомков тот этнографический пласт, о котором я говорила, – не просто украшение романа, а важная и существенная составляющая текста.
– Переведен ли уже роман «Дети мои» на немецкий?
– Роман «Дети мои» только переводится на немецкий язык, и мы сейчас активно общаемся с переводчиком. Это тот же переводчик, который работал над «Зулейхой», – Гельмут Эттингер. Он уже вчерне закончил перевод, и теперь текст ожидает редактуры, вычитки, правки. Это означает, что где-то осенью 2019 года книгу увидит читатель, и вот тогда уже можно будет говорить о реакции на роман в Германии. А пока идёт работа. Конечно, с самого начала было понятно, что перевод на немецкий будет самым сложным: ведь необходимо найти тот язык, которым заговорят герои. Поволжские немцы говорили на своём диалекте – это был язык, намешанный из тех, что колонисты привезли в последней трети XVIII века из разных германских земель. Само формирование этого языка происходило в отрыве от исторической родины, поэтому привычная для поволжских немцев речь звучит для немцев из современной Германии очень странно. И тут возникают вопросы: на каком языке должны разговаривать герои? В какой мере нужно использовать поволжский диалект, а в какой – всё-таки литературный немецкий? Возможно ли использовать какие-то современные германские диалектизмы? И какие? Вопрос языка – действительно сложный и главный. И здесь, конечно, всё зависит от мастерства переводчика. Я пока не знаю, какие «ключи» подберёт к языку романа Гельмут Эттингер.
– Оба романа заканчиваются тем, что главные герои, вырастив своих детей, отпускают их. Значит ли это, что основной их задачей была передача культурного кода?
– В обоих романах тема отпускания ребенка, предоставление ему свободы, даже ценой собственного страдания – определяющая тема. Для меня лично это важная тема, потому что меня родители отпустили из дома в очень юном возрасте. Сначала – учиться в Германию: я выиграла стипендию и в 18 лет уехала на полгода в город Бонн. Это был тяжёлый шаг для них, но я им очень благодарна. Позже, когда мне исполнился 21 год, они отпустили меня в Москву, куда я тоже уехала с чемоданом, «в никуда», и позже самостоятельно обустраивалась здесь, работала, строила жизнь. Это с одной стороны. А с другой стороны, у меня растёт дочь, ей 14 лет, и когда-то я должна буду отпустить её. Поэтому тема отпускания, предоставления свободы подросшим детям сама собой появилась в обоих романах. Я её не задумывала изначально, не закладывала: она сама прорастала сквозь текст. Это единственный верный путь, по-моему: родить ребенка ради него самого, воспитать его ради него самого и отпустить – ради него самого.
– Будет ли у романов продолжение?
– Продолжение писать не буду. Другое дело, что сейчас уже снимается 8-серийный фильм по первой книге, и в нем создатели позволили себе продлить историю Юзуфа, Зулейхи и Игнатова. Я не буду рассказывать, как именно. Мой роман ставит многоточие на 1946 годе, а в сериале это многоточие будет очень развёрнутым и обернётся жирной точкой в судьбе каждого из главных героев. Так что дождёмся выхода на экраны.
Ирина Бирюкова: За идею и подготовку текста выражаю огромную благодарность критику, писателю и учителю Ольге Балла-Гертман!
