Наум Исаакович Вайман (род. 5 марта 1947, Москва) — писатель, поэт, переводчик. Окончил МЭИС по специальности «радиоинженер». В середине 1970-х посещал литературную студию «Луч» при Московском университете, руководимую Игорем Волгиным. В 1978 году репатриировался в Израиль. Автор романа «Ханаанские хроники» (2000, ИНАПРЕСС, СПб.), документального романа «Ямка, полная птичьих перьев» (2008, НЛО, Москва), романа «Щель обетованья» (2011, НЛО, Москва). Перевёл на русский роман израильского писателя Яакова Шабтая «Эпилог» (2003, Мосты Культуры). Автор трёх книг о Мандельштаме: «Шатры страха» (в соавторстве с Матвеем Рувиным, Аграф, М,. 2011), «Чёрное солнце Мандельштама» (Аграф, М., 2013), «Любовной лирики я никогда не знал» (Аграф, М. 2015). В 2017 году вышел в изд. Аграф итоговый сборник стихов «Рассыпанная речь». Автор многочисленных статей в российских («Вопросы литературы», «Текст и традиция», «НЛО», «Арион», «Критическая масса», «Русский журнал», «Кольта», «Собственный корреспондент», «Сноб») и израильских русскоязычных изданиях («Зеркало», «Солнечное сплетение», «22», «Вести», «Новости недели»), бумажных и сетевых, на разнообразные темы: политика, история, литературоведение, рецензии и кинообзоры. Участник ряда прозаических и поэтических антологий, в том числе антологии «Освобождённый Улисс» (2004, Москва).
Мандельштам: «Стихи о русской поэзии»
Летом 32-ого Мандельштам пишет триптих «Стихи о русской поэзии», цикл начинается с обращения к Державину и панегирика Языкову, а заканчивается посвящением Сергею Клычкову. Это прощание с Россией, заочная ностальгия, и имена выбраны не случайно. Державин здесь – татарская Русь («и татарского кумыса твой початок не прокис»), а «татарва», «спускающая князей на бадье» в срубы-гробы, она же «нехристь», – нечто совсем чуждое, если не сказать враждебное Мандельштаму, хотя от неё никуда не деться:
Какое лето! Молодых рабочих
Татарские сверкающие спины…
Могучий некрещеный позвоночник,
С которым проживём не век, не два!
И не случайна тут преемственная связь именно с Языковым: ему, а не Пушкину Державин передаёт эстафету в виде бутылки («Дай Языкову бутылку / И подвинь ему бокал»). В молодости Языков был гулякой и пьяницей, а позднее стал крутым патриотом вроде «нашистов». Для иллюстрации достаточно привести фрагменты из его обширного послания «К не нашим»:
О вы, которые хотите
Преобразить, испортить нас
И онемечить Русь, внемлите
Простосердечный мой возглас!
Кто б ни был ты, одноплеменник
И брат мой: жалкий ли старик,
Её торжественный изменник,
Её надменный клеветник;
Иль ты, сладкоречивый книжник,
Оракул юношей-невежд,
Ты, легкомысленный сподвижник
Беспутных мыслей и надежд;
И ты, невинный и любезный,
Поклонник тёмных книг и слов,
Восприниматель достослезный
Чужих суждений и грехов;
Вы, люд заносчивый и дерзкой,
Вы, опрометчивый оплот
Ученья школы богомерзкой,
Вы все – не русский вы народ!
«Жалкий старик», «изменник» и «клеветник» – это, конечно, Чаадаев. А вот «сладкоречивый книжник, оракул юношей-невежд» – адресат не совсем ясный, некоторые литературоведы утверждают, что это Т.Н. Грановский, известный историк, преподававший в Московском университете («оракул юношей»), но мне кажется, что речь здесь о поэте и книжнике Петре Вяземском, написавшем «За что возрождающейся Европе любить нас?» У Вяземского есть и «антирусское» стихотворение «Русский Бог»[1], Языков в дальнейшем будто на него отвечает… И, кстати, нет ли тут намёка на наше всё, на Александра Сергеича, как нечто в некотором смысле «нерусское», как на автора «беспутных мыслей и надежд», а князь Пётр, соответственно, его «легкомысленный сподвижник»… Ну а «Поклонник тёмных книг», как полагают, – А.И. Тургенев, чиновник высокого ранга в Министерстве юстиции, близкий сотрудник Александра I в пору его реформаторских замыслов, литератор и тоже друг Пушкина. Так или иначе, все в этом списке «нерусских» – «западники», люди книжные, мыслители. По Языкову
…Русская земля
От вас не примет просвещенья,
Вы страшны ей: вы влюблены
В свои предательские мненья
И святотатственные сны!
<…>
Умолкнет ваша злость пустая,
Замрёт неверный ваш язык:
Крепка, надёжна Русь святая,
И русский Бог ещё велик!
6 декабря 1844
Чаадаеву Языков посвятил даже отдельное, особое послание:
Вполне чужда тебе Россия,
Твоя родимая страна!
Её предания святыя
Ты ненавидишь все сполна.
Ты их отрёкся малодушно,
Ты лобызаешь туфлю пап, –
Почтенных предков сын ослушной,
Всего чужого гордый раб!
Своё ты всё презрел и выдал,
Но ты ещё не сокрушён;
Но ты стоишь, плешивый идол
Строптивых душ и слабых жён!
Кн. Святополк Мирский писал, что Языков «сблизился со славянофильскими и националистическими кругами Москвы и их национализм отразился в нем как грубейший джингоизм (агрессивный шовинизм)», и вообще «он был не слишком умён». И вряд ли Языков был «героем романа» Мандельштама, с его «тоской по мировой культуре» и поклонением Чаадаеву, скорее – антигероем. То есть к этому времени русская поэзия в лице её «патриотических» представителей уже представлялась ему чем-то чуждым, с этой поэзией он прощается, но, «неисправимый звуколюб», уже тоскует на берегах пустынных волн её звукового моря, будто остался без них, будто вспоминает их необычное и родное звуковое раздолье. Пушкин как-то сказал с досадой о сборнике стихов Языкова: «Зачем он назвал их: „Стихотворения Языкова!“ Их бы следовало назвать просто: „Хмель“! Человек с обыкновенными силами ничего не сделает подобного; тут потребно буйство сил». Буйство сил всем любо, особенно на Руси, любил его и Пушкин, и его за это любили и любят. Гоголь обожал Языкова за эту силушку: «Имя Языков пришлось ему недаром. Владеет он языком, как араб диким конём своим, да ещё как бы хвастается своею властью». Тут появляются, на пару к буйству, арабы, дикие кони и прочие аксессуары русской удали («Под звёздным небом бедуины,//Закрыв глаза и на коне»)… Дикость влечёт к себе удалью. Влеченье – род недуга. Итак, Державин, Языков и Клычков (который говорил Мандельштаму: «а всё-таки мозги у вас еврейские»), и больше ни о ком в «Стихах о русской поэзии». Остальное – шум-гром, да с конским топотом.
Гром живёт своим накатом –
Что ему да наших бед?
<…>
Капли прыгают галопом,
Скачут градины гурьбой,
Пахнет потом – конским топом…
Второе стихотворение триптиха – о Москве во время грозы. Но какие эпитеты у дождя: ливень «расхаживает с длинной плёткой ручьевой»,
И угодливо поката
Кажется земля, пока
Шум на шум, как брат на брата,
Восстают издалека.
Земля «угодливо поката», будто гнёт спину, градины скачут «с рабским потом, конским топом» (сплошное рабство), а мотив «брат на брата» повторяется и в третьем стихотворении:
И деревья – брат на брата –
Восстают…
В третьем стихотворении, посвящённом Клычкову, мотивы рабства и собственного онемения повторяются и усиливаются.
И когда захочешь щёлкнуть,
Правды нет на языке.
Всё в этом краю страшно, всё не по сердцу.
Там живёт народец мелкий –
В желудёвых шапках все –
И белок кровавой белки
Крутят в страшном колесе.
…
Ротозейство и величье,
И скорлупчатая тьма.
Тычут шпагами шишиги,
В треуголках носачи,
На углях читают книги
С самоваром палачи.
Там без выгоды уроды
Режутся в девятый вал,
Храп коня и крап колоды –
Кто кого? Пошел развал…
Михаил Лотман пишет в своей книге «Мандельштам и Пастернак»:
Основной темой «Стихов о русской поэзии», как я их понимаю, является русская речь, лишившаяся своего эллинизма, аморфная азиатчина, беспомощная, лживая и зловещая стихия. <…> из достойных хотя бы поименования оставлены лишь Державин с его татарщиной и ухмыляющийся Языков (в первоначальном варианте в эту компанию входил и Некрасов), остальные же – так, «народец мелкий».
<…>
Центральное для «Стихов о русской поэзии» противопоставление структурирующей твердости и обволакивающей её, стремящейся ее поглотить аморфности было со всей определённостью заявлено уже в эссе «Пётр Чаадаев» (1914)…
И дальше Лотман цитирует эссе Мандельштама «Пётр Чаадаев», написанное ещё в 1914 году, где поэт восхищён независимостью русского мыслителя и солидарен с ним и с его мыслями о побеге из «бесформенного рая» русского мышления:
Начертав прекрасные слова: «истина дороже родины», Чаадаев не раскрыл их вещего смысла. Но разве не удивительное зрелище эта «истина», которая со всех сторон, как неким хаосом, окружена чуждой и странной «родиной»? Мысль Чаадаева – строгий перпендикуляр, восставленный к традиционному русскому мышлению. Он бежал, как чумы, этого бесформенного рая.
И после «Стихов о русской поэзии» Мандельштам вдруг шарахается от неё прочь, ему «хочется уйти из нашей речи». Потому что всё, что написано по-русски, написано на песке и занесёт аравийским ураганом. И ему, потомку царей и патриархов, пришло время исхода из Египта, прочь от вязкого рабства Великой Империи.
Давай же с тобой, как на плахе,
За семьдесят лет начинать,
Тебе, старику и неряхе,
Пора сапогами стучать.
Это из стихотворения «Квартира тиха, как бумага», написанного перед «Восьмистишиями» (осень 1933 года), стихотворения о том, что «пески египетские» уже засасывают, засасывает рабство.
А стены проклятые тонки,
И некуда больше бежать,
И я как дурак на гребёнке
Обязан кому-то играть.
Наглей комсомольской ячейки
И вузовской песни бойчей,
Присевших на школьной скамейке
Учить щебетать палачей.
Повторяется мотив палачей в сочетании с книгами в «Стихах о русской поэзии»…
Но почему «за семьдесят лет начинать», ведь Мандельштаму только сорок два? А потому что за семьдесят было Аврааму, когда он удрал с семьёй куда глаза глядят из фашистского Шумера (Авраму было 75 лет, когда вышел из Харрана. Быт.12:4)
Не случайно Мандельштам припомнил в этом стихотворении и Некрасова (идеальная компания Державину, Языкову и Клычкову):
И сколько мучительной злости
Таит в себе каждый намёк,
Как будто вколачивал гвозди
Некрасова здесь молоток.
Дело не только в том, что Некрасов, поэт-бытописатель – самый презренный по Мандельштаму вид «изобразителей» («какой-нибудь изобразитель, чесатель колхозного льна…»), здесь речь о другом, о Некрасове – ненавистнике евреев, из тех самых братьев-поэтов, что продали Иосифа в Египет, из-за коих у Иосифа и тоска египетская, чьей ненавистью отравлен его хлеб и выпит воздух. А брат-поэт Некрасов был так щедр на злобные намёки насчет жидов-кровососов, что впору уже не только видеть себя проданным в Египет, но и прибитым-распятым этими смертельными «поэтическими» гвоздями:
На уме чины да куши,
Пассажиров бьют гуртом:
Христианские-то души
Жидовине нипочём.
…………………
Денежки есть – нет беды,
Денежки есть – нет опасности
(Так говорили жиды,
Слог я исправил для ясности) [2].
Куда же «уйти из нашей речи»? В немецкую («К немецкой речи»), где (как полагает на тот момент Мандельштам) «торжествует свобода и крепость». «Поучимся ж серьёзности и чести / На западе, у чуждого семейства». М. Лотман считает, что
стихотворение написано от лица слова, желающего освободиться от своего воплощения в русской речи, чтобы (пере)воплотиться в речи немецкой.
А может быть, – в итальянскую: «О, если б распахнуть, да как нельзя скорее, // На Адриатику широкое окно» («Ариост»)? Но за эти измены, «за беззаконные восторги лихая плата стережёт».
И в наказанье за гордыню, неисправимый звуколюб,
Получишь уксусную губку ты для изменнических губ.
То есть опять же – Распятие[3]. И подступает отчаянье, совсем уж непереносимо становится русское житье-бытьё, да как же он попал в эту карусель, где «белок кровавый белки//Крутят в страшном колесе», и «Мы живём, под собою не чуя страны»,//Наши речи за десять шагов не слышны», где читают пайковые книги и ловят пеньковые речи, что тут не так в самой основе?
ПРИМЕЧАНИЯ:
1 Бог метелей, бог ухабов,
Бог мучительных дорог,
Станций – тараканьих штабов,
Вот он, вот он русский бог.
Бог грудей и жоп отвислых,
Бог лаптей и пухлых ног,
Горьких лиц и сливок кислых,
Вот он, вот он русский бог….
Ну и т.д.
2 Поэма Некрасова «Современники» (1875).
3 См. разбор этих стихотворений в моей книге «Чёрное солнце Мандельштама», М, Аграф, 2013.
