Ольга Маркитантова (1985 г.р.) — филолог-литературовед, поэт, член редколлегии поэтического альманаха «Минская школа». Училась в Белорусском государственном университете, окончила магистратуру в БГУ, аспирантуру НАН Беларуси. Исследует современную русскоязычную поэзию Беларуси, имеет ряд научных публикаций по теме. Автор сборника стихов «Воздушный океан» (2018).

Также стихи печатались в альманахе «Минская школа», в журнале «Немига литературная», на литературных интернет-порталах «Textura», «ЛитРАЖ», «TextOnly».

И дым носился над водой

Сергей Ивкин. «Имя мне — дым». Тверь, Москва: Издательство «СТиХИ», 2020

Литературные образы дыма, тумана привычно интерпретируются как бесплотная, практически неосязаемая субстанция. В определенном контексте они приобретают мистическое истолкование, могут быть символами печали и забвения (например, блоковское программное «Дым от костра струею сизой…» или есенинское «…Все пройдет, как с белых яблонь дым»), периодически встречаются в городской поэзии — вспомним «…Дым из красных труб — как нарисовали» Бориса Рыжего с отсылкой к тому же Александру Блоку и т.д. В Библии облачный столп, как и столп из дыма и огня, является одним из визуальных знаков присутствия Бога в человеческом мире. К примеру, в книге Исайи говорится о Славе Божьей, явившейся пророку в храме, наполненном дымом; гора Синай дымилась по время схождения на нее Господа (Исх. 19:16; Втор. 4:11).

Название сборника Сергея Ивкина «Имя мне — дым» видится своеобразным лирическим развитием фразы «Аз есмь альфа и омега, начало и конец…», поиском и проживанием в поэзии главного смысла жизни. Оно указывает на первую проблему поэта и философа — проблему самоопределения; лирический герой пытается дать ответ на главный вопрос человеческого бытия: кто я есть?

По словам Виталия Кальпиди, уральского поэта, редактора, составителя многотомных антологий современной уральской поэзии, «…многие поэты <уральской поэтической школы> обоснованно ощущают свою связь с модернизмом». И действительно, основная масса стихотворений Сергея Ивкина тяготеет к акмеистической точности, «вещественности», предметности образов, тем, поэтического слова в целом.

Сборник «Имя мне — дым» четко концептуализирован: разделен на три части, названные именами мифических парок (I. Nona, II. Decima, III. Morta). Каждая часть посвящена последовательному развитию онтологических представлений автора об освобождении души от боли прошлых ошибок через их осмысление, о внутренней трансформации и принятии окружающей действительности, как она есть:

из всякой ерунды, чего не жалко, —
сложить гнездо и чиркнуть зажигалкой,
и прогореть, и выгореть, и взвиться
легчайшей дымкой, а не новой птицей,
очнуться в неге облачной овчинки,
домой вернуться, словно из починки,
оставить только вещи — не вещицы…

(«из веточек герани и алоэ…»)

Тексты в сборнике насыщены литературными реминисценциями: отсылками к классическим и современным русским авторам — А.П. Чехову и Ф.М. Достоевскому («Петербургский трилистник»), П.Я. Чаадаеву и, в целом, спору «западников» и «славянофилов» («Дорогойогород»), Иосифу Бродскому («Возвращение», «В гибкий пластик кипяток разлитый…» etc.), прямым или косвенным цитированием древнеримских поэтов (например, Горация), рецепцией иных древних литературных и религиозных источников («Вавилон-сутра», «Кроме Аллаха»). На этих ассимилятивных сочетаниях литературных образов из разных времен и этносов базируется поликультурная свобода поэтических текстов сборника, их открытость и «западу», и «востоку», присущие уральской поэтической школе в целом.

Художник и поэт Сергей Ивкин открыт городу и миру. Диалог автора с лирическим «я» перерастает в многонациональный, межконфессиональный полилог в стихотворениях «Кыштым», «Касли», «Я — приезжий с бесправного юга», «Вавилон-сутра», «Если Христос воскрес…», «Пермская миссия», «Кроме Аллаха», «Белые негры» и др. Его лирический герой чувствует себя довольно свободно в контекстах двух разных религий: христианской и мусульманской.   Попадая в зазор между Западом и Востоком, Европой и Азией, тексты «молитв» Сергея Ивкина становятся не вполне религиозной практикой, они выполняют важную роль поэтического медиатора между западной и восточной культурой, отражая одну из черт русского менталитета.

Поэзия Сергея Ивкина локализует узнаваемые экстралитературные явления и приметы: особенности уральской геополитической системы (протяженность Уральских гор и Приуралья от Северного Ледовитого океана до Казахстана, положение на стыке Европы и Азии) и климата, раскрывает отличительные черты местного быта и субкультуры. В суровом северном климате не до нежностей и сантиментов, но именно поэтому, по мнению автора, так важно сохранить тепло сердца. Осознание неизбежности потерь на следующем уровне развития души оказывается жаждой освобождения:

Горный северный край. Ветер по умолчанию — южный.
Итальянская зелень в июле груба и манерна.
Храмы недоразрушены, т.е. открыты наружу
самым светлым, что только осталось, наверное…

…Надо всё потерять и под вечер проснуться счастливым, 
женский воздух Кыштыма растянутым горлом хлебая.

(«Кыштым»)

«И… мя… мне… дым…» Можно по-разному интерпретировать эту метафору: как цикличность вечного возвращения, на которое намекают дымовые кольца в контексте стихотворения, из которого она взята, или иным образом, но первое, что ощущается — это широкая амплитуда ритмического колебания внутри этой строки. С нее начинается крупная нервная вибрация поэтической речи, проходящая сквозь весь сборник стихотворений Сергея Ивкина.

Динамика его текстов выстроена на колебательных движениях лирического настроения в пределах дихотомий «лёгкость — тяжесть», «временное — вечное», «легкомыслие — глубина», «юность — зрелость». Например, в стихотворении «Дорогойогород» колебание заложено в виде палиндрома «дорого(й)огород» — взгляд скользит от начала к концу названия и наоборот, настраивая читательское восприятие на медитативный ритм текста. Образная система координат задана противопоставлением интеллекта и физического труда (основная пара). Отношения с домом и родительской семьёй считываются через отношения города и деревни (в самом названии спрятан анаграммный шифр: «дорогой», «огород», «город»), почвы (как подсознательный неупорядоченный материал или буквальные отсылки к почвенничеству) и культуры (первоначальное значение cultura — возделывание). Отношения временного и постоянного, искусственного и естественного заложены, на первый взгляд, в основу построения быта для одной семьи, а на самом деле, культурного пространства для целого поколения:

Перекопка, посадка, прополка, поливка, селитра 
и другие добавки к естественной нашей среде —
вот и все наши письма и песни, продажи, поллитры,  
гениальные вирши, измены т.д. и себе…

Вязкая, эмоционально насыщенная образная структура поэтических текстов Сергея Ивкина существует наподобие археологических слоёв или пластов памяти героя с чёткими временными границами, полнится собирательными портретами детства, юности, зрелости. Чувствуется, как сквозь символический «профнастил» — через взрослую серьезность и замкнутость — пробиваются общие для советских городских детей воспоминания, объединяющие всех сегодняшних «сорокалетних» («Петербургский трилистник. III. Прошлого уже не существует…»). В «Хранителях» проницаемость границы между миром маленькой дочери и миром ее отца обусловлена глубокой отцовской любовью, стремлением к пониманию ее иноязыка; три письма из прошлого к самому себе, как три линии жизни, прорисованные разными почерками, прорезанные на разной глубине, идут из советской эпохи и встречаются в одной временной точке — «здесь-и-сейчас» поэта («Три письма»); на детских лицах со школьной фотографии уже проявлена готовность к разрушению чужих жизней и будущим драмам («Глядя на детскую фотографию, я сейчас…», «Дети не любят. А проверяют границу…»). Герою мучительно хочется защититься от сплошных сквозняков времени, чреватых энтропией личного мифологического пространства и забвением его художественной ипостаси  («От секреции снов до секретных желёз / всё, что есть, превращается в дым, / в грязный воздух, пронзённый осколками слёз, / потому что кырдым-гыр-бырдым…»).

В реконструкции памятных автору событий большую роль играет поэтическое переосмысление различных культурных артефактов с их последующим включением в личное психологическое пространство лирического героя. В эстетической системе Сергея Ивкина это может быть как предмет искусства («Помните, у Каспара Давида…», «Отец играет на скрипке…» и другие), так и вполне бытовая в своем понимании вещь («Пепельница из Кисловодска», «из веточек алоэ и герани…» и прочие тексты). В основе этого процесса видится желание поэта противостоять растворению в Лете дорогих ему миров путём сохранения памяти о самом себе.

Творческое «я» поэта и художника — источник бесконечной радости, счастья, и в то же время — отчаяния от ощущения собственной тленности, ненужности («Светящийся шар заплывает в окно…»). Яркая и чувственная первая любовь, плотское влечение, желание, душевная боль — воспоминания о прошлом сохраняют почти линейную последовательность, нанизываются, перечисляются через запятую («В маленькой комнате розовые вытертые обои…», «первое чувство розочкой распорол…», «в сумерках тело становится цвета бумаги», «сидеть на облаке…»). Генеральная эмоция в стихах Сергея Ивкина о любви и семейных отношениях — балансировка на острие ножа, на грани бытия и небытия, заклинание жизни, вербализованное желание или просьба к близкому человеку не уходить, дать время оправиться от мгновенного ожога счастьем. Любовь становится вторым путём противостояния энтропии:

* * *

Так стоят они,
мужчина напротив женщины.

Он её спрашивает:
«Кто я для тебя?»
Она ему отвечает:
«А кто я для тебя?»

Он:
«Видимо, моя смерть.
Так долго держала моё сердце
в ладони,
что стало оно окариной.
Отпустишь отверстия —
не успеют они зарубцеваться».

Она:
«Я буду отводить пальцы по одному».

Руки, тело, кожа, прикосновения, тактильные ощущения — синонимы любовного чувства, его постоянные спутники. В целом, природа взаимоотношений поэта с миром синестетическая, в ней практически в равных долях присутствуют зрительная, слуховая и осязательная модальности, через нее герою Сергея Ивкина раскрывается тонкая нюансировка взаимоотношений с женщиной («лучшие чувства вне осязания…», «О! Мы пробуем друг друга на вкус!..», «Эта жен-щи-на у меня болит…»). Точность и вещественность поэтических образов рождает литературоцентричную, почти набоковскую формулу-заклинание, благодаря которой мир поэта сохраняет свою целостность:

Нет ничего по отдельности: жест,
выбор, сомнение, жажда, идея —
метаморфозы погоды и мест,
сердце своё препарировал где я.
Та, кого выбрал растить (и расти),
белая птица на рваном запястье,
слышит надклювьем другие пути,
мне неизвестные опыты счастья…

(«Озеро. Облако. Яблоко. Лёд…»)

Благодаря настойчивому поиску себя, герой выходит из детского, мифологически-насыщенного вещественного пространства в экзистенциальное, то есть «осуществляется». Поэзия Сергея Ивкина продолжает генерировать новые смыслы бытия, наслаивает новые кольца общемирового древа культуры. Круги памяти смыкаются, становятся витками спирали для будущей жизни, поданной в рефлексивном ключе:

Ну, а пока ты в мартовском угаре
пытаешься романсы петь дискантом,
текстовку под аккорды раздробя.
Ты ей назавтра инструмент подаришь,
и никогда не станешь музыкантом,
и это будет вечно жечь тебя.

(«Три письма. Из 33 в 16»)

Словесные знаки и образы, как генетический код, содержат поэтическую формулу бессмертия: жизнь — смерть — память — и снова жизнь. Стереофонический эффект повторения смыслов рождается из прочтения первого стихотворения «когда умрёшь, вернись ребёнком в лоно…» и заключительного текста в сборнике:

* * *

перед пробуждением
говорила мама
душа возвращается в тело стаей птиц
некоторые запаздывают

поэтому всегда держи рот
открытым

Поэзия Сергея Ивкина — незаживающий саднящий рубец, она же — освобождение от боли, обновление, возвращение к себе подлинному. Вьющийся дымок сигареты из первой части сборника — символ лёгкости, беззаботности и хмельного удовольствия от жизни, во второй части становится дымом жертвенника, на котором прожаривается сердце поэта («Имя мне — дым, туман, всевозможная ерунда…»), а в третьей отождествляется с выходом на «широкое дыхание», благодаря которому становится возможным метафизическое понимание времени и расстояния в противоположность физической «узости», ограниченности системы географических координат, излишней собранности, сосредоточенности на деталях:

вот с петель двери сорваны во тьму
вот эхом отдаётся каждый шаг
мы сочиняем воздух — потому
еженедельно учимся дышать 

(«вот дерево 109 раз и дым…»)

Называние имен, как и написание стихов — сакральный процесс. Способность называть доселе неизвестное — главное качество и первочеловека Адама, и одаренного поэта, хотя оглашение «имён животворящих» у Сергея Ивкина, скорее, дано в значении базового принципа организации культурного пространства, нежели в качестве индивидуального свойства лирического героя. Туманное пророчество о его судьбе становится платой за перманентное страдание, неверным обещанием парок вплести его жизнь в общечеловеческую бытийную ткань:

Прялку мы ещё не способны осмыслить.
Ножницы — не успеваем.
И вся наша жизнь — сплошное веретено.
Кружится, кружится, наматывает на себя календари.

Вся память наша — перебирание соседних витков…

Наматывайся, наматывайся, цепляйся за него. 
Всего себя отдай этому ве-ре-те-ну.

(«Веретено»)

Произнесённые речитативом (no-na-de-ci-ma-mor-ta), их имена звучат раскачкой-считалкой, в которой слышатся вечность и временность повседневной жизни, порядковые номера симфоний и легкость бразильской мелодии, подчеркивающие ритмизованность, напряженность, энергию лирических сюжетов, созданных Сергеем Ивкиным.

Три парки — Нона, Децима и Морта — знают предназначение каждого человека с самого рождения. Они добросовестно и прилежно прядут литературную судьбу Сергея Ивкина, и поэт возлагает на алтарь служения искусству всю свою радость и муку, чтобы душой уйти в небо вместе с жертвенным дымом. К счастью, Морта не обрывает нить его судьбы, оставляя свободное право на самосожжение.