Вера Зубарева – поэт, прозаик, учёный, Ph.D. Пенсильванского университета. Родилась в Одессе.

 Автор литературоведческих монографий, а также книг поэзии и прозы на русском и английском языках. Главный редактор журнала «Гостиная», президент проекта «Русское Безрубежье».

Первый лауреат Международной премии им. Беллы Ахмадулиной, лауреат Муниципальной премии им. Константина Паустовского и других международных литературных премий. Первая книга стихов Веры Зубаревой вышла с предисловием Беллы Ахмадулиной.

Публикации в журналах «Арион», «Вопросы литературы», «Дружба народов», «Нева», «Новый мир», «Новый журнал» и др.

Гестапо

Вот уж не думала Тося, что придётся заканчивать свой век в гестапо. Всё, что она просила — глоток воды. Воду давали, а глотать не получалось. Паралич задел горло и пищевой тракт.

Началось с того, что накануне ей стало плохо, и она вызвала соседку, помогавшую управляться по хозяйству. Через пару минут скорая несла девяностопятилетнюю Тосю в больницу. Туда же вскоре прилетели и её дочь с внучкой.

— Трубку в живот ставить будем? — спросил доктор у родных, как на допросе.

Обе вопросительно молчали, ожидая разъяснений.

— Она безнадёжна, — ответил на их молчание доктор, приподняв Тосино веко и ещё раз посветив в глаз. — Трубка только усугубит её мучения.

Он либо ничего не знал о мучениях, либо лукавил.

Тося заметалась, пытаясь разъяснить всё дочери, но доктор убедил их, что это рефлекторное.

— Бабушка, не волнуйся, — обнадёжила её внучка, на всякий случай.  – Всё будет хорошо, и ты скоро поправишься.

Тося не купилась на эти заверения, понимая, что грядёт самое страшное. Она попыталась пошевелить губами. Увы!

— Сколько? — кратко спросила дочь, не глядя на Тосю.

— От двух дней до двух недель, — ответил доктор.

Тося забилась и закричала в застенках своего каменного тела. Её никто не услышал.

Трубку решили не ставить из гуманных соображений, и Тося была брошена в подвал гестапо без воды и еды.

— Пить, — просила она, и приходил ангел смерти с ключевой водой в хрустальном бокале. Вода плескалась, сияла, подкатывала к губам, но проглотить её было невозможно.

— Есть, — молила Тося, и опять спускался ангел смерти с переполненной яствами тарелкой.

— Переходи на мою сторону, — манил её ангел. — У меня всё отведаешь без проблем. И водицы испьёшь.

— Позвоните Манечке, — мычала Тося. — Манечке.

Ангел кивал и набирал Манечкин номер телефона. По его скорбному выражению лица Тося понимала, что он дозвонился. Манечка плакала на другом конце провода, умоляла Тосеньку сдаться, а она продолжала просить воды.

Манечку она удочерила, когда после концлагеря её отправили в Германию ухаживать за немецкими детками. Она ухаживала и тайком прикармливала сиротку, которая к ней прибилась. О сиротке никто не знал. Тося просила малышку сидеть тихонько и на звонки в дверь не отвечать. Сиротка была смышлёной, с опытом. Сидела, как мышка. А после освобождения Тося с ней уехала в Штаты. Там она обзавелась уже своей кровной дочерью. Девочки не ладили с детства, которого у одной из них никогда не было, и как только Манечка выросла, она оставила отчий дом. Но Тосю не оставляла никогда.

Только Манечка и могла вызволить её из гестапо.

— Позвоните Манечке, — мычала Тося.

Гуманный ангел смерти скорбно набирал Манечкин номер телефона и говорил ей, что у неё нет разрешения на вызволение Тоси.

Между Манечкой и Тосей стоял известный гестаповец — адвокат, в руках у которого была сосредоточена вся власть ангела смерти.

— Ты должна проникнуть сюда под покровом ночи, когда гестаповец жрёт мою еду в ресторане, — мысленно посылала ей радиограмму Тося.

И Манечка-таки проникла. Она дождалась, пока палата будет пустая, и покатила Тосю к лифту. Там она нажала на какую-то самую верхнюю кнопку, и они взмыли, и летели без остановок, и Тося встрепенулась, воспрянула, словно цветок, который наконец полили.

— Ты знаешь, куда мы едем? — спросила её на всякий случай Манечка.

— Конечно, знаю, — ответила Тося. — Мы едем туда, где всё в изобилии…

Долгоиграющая бабушка

Ганна Львовна склонилась над операционным столом. Рана была усложнена переломом, и лампа всё время подмигивала — мол, сама знаешь, чем всё закончится. Но Ганна Львовна до мнения лампы не опускалась. Слишком много чести.

Ганна Львовна склонилась над операционным столом, а над ней склонился молодой доктор из другой жизни.

— Ваша мама в тяжёлом состоянии, — говорил доктор её дочери, дежурившей у постели больной с тех пор, как её привезла скорая. — Учитывая возраст … Сами понимаете… Максимум неделя. 

— Ну и ну! — покачала головой Ганна Львовна, оторвавшись от операционного стола. — И где таких только обучают? Даром что в Штатах. Никакого медицинского мышления! Даже анамнез собрать не мог по-человечески! Возраст у него определяющий фактор, видите ли… Да я со своим возрастом, голубчик, ещё уйму людей спасу.

— Да, маме девяносто семь, — с вызовом ответила доктору дочь. — Но я здесь не для того, чтобы выслушивать ваши прогнозы о смерти. Скажите лучше, что вы собираетесь делать, как собираетесь её лечить.

— Так его! — с улыбкой кивнула Ганна Львовна, вытягивая осколки из раны. — Жить будешь. Будешь жить, это я тебе обещаю. И детей своих воспитаешь, и внуков. Кстати, о внуках. У меня вот внучка беременна. Три дня уже. Беременность протекает нормально.

— Ну, как мы в таких случаях лечим… — промямлил доктор. — Капельница вот…

— А мочегонное? Ты ему про мочегонное напомни. У меня ноги распухли уже. Пусть мочегонное даст и катетер поставит, — сказала Ганна Львовна, собирая перелом и накладывая швы на рану.

— У мамы ноги распухли. Дайте ей мочегонное и катетер поставьте.

— Так она ж у вас ничего не пьёт! Вот почки и не работают как следует! — огрызнулся доктор.

— Ты ему вели впрыснуть мне что-то мочегонное, — строго повторила Ганна Львовна, глядя на своего больного. — Скоро наркоз отойдёт. Дадите ему болеутоляющее, пусть ещё поспит, — приказала она медсестре. —  Нога заживёт, перелом срастётся. На фронт не возьмут, но гарантию полноценной жизни даю. Всё, я пошла, голубчик. Мне ещё собой заняться нужно. С тутошними врачами и впрямь на тот свет можно раньше времени отправиться.

Она вернулась. В палате было уныло. Монотонно попискивала новейшая аппаратура, дочь с серым от бессонницы лицом впилась взглядом в доктора, который вертел в руках стетоскоп.

— Ты когда в последний раз больного прослушивал? — ухмыльнулась Ганна Львовна, оглядывая врача. — Со своими рентгенами и кэт скэнами уже забыл, небось, как лёгкое звучать должно. В нижней доле левого лёгкого у меня остаточное воспаление. Дай антибиотиков и через пару дней приходи в гости пирог с вишней лопать.

— Вы лёгкие проверили маме?

— Рентген назначили на сегодня на два часа дня.

— Надеешься, что не дотяну. А вот тебе! Дотяну и ещё тянуть буду, пока плод не сформируется и не будет уже в безопасности. А там поглядим.

— Рекомендую хоспис.

— Ха-ха-ха! Ты хоть знаешь, сколько раз меня ставили на хоспис, а потом снимали?

— С хосписом повременим, доктор. Вы лечите мать, а там поглядим.

— Да он лечить не умеет. Рентген ему прочтут, он лечение по книге и выпишет. Ну и ну!

На хоспис Ганну Львовну ставили несколько раз. Впервые — лет двенадцать назад. Пришёл какой-то всклокоченный доктор, трубку приложил, ни черта не услышал, и только развёл руками. А у неё была тогда элементарная непроходимость и дел по горло. Она только перед войной медин закончила и замуж вышла в Ленинграде. Мужа сразу после начала войны главным инженером одного военного завода в Душанбе назначили, и он отправился туда в надежде вскоре вызвать к себе Ганнушку. Планам его не суждено было осуществиться. В дороге он заболел тифом и умер. Уж Ганна Львовна выхаживала его, выхаживала, пока хосписная сиделка спала у её кровати в ожидании последнего часа своей подопечной! Мужа своего Ганна Львовна не выходила, но успела шепнуть ему то, что тогда, при жизни его, не смогла, потому что беременность обнаружилась сразу после его отъезда. А теперь вот успела, и от сердца отлегло, и сразу стала поправляться. Никто не знал, что с воскресшей делать, а дочь немедленно сняла мать с хосписа и отправила в стационар, где Ганну Львовну вскоре поставили на ноги.

Ещё лет через пять, ей уже под девяносто было, её снова спровадили в хоспис, сказав дочери, что помочь уже ничем не могут. Это, конечно, была полная чушь, помощь была плёвая — клизма и правильная диета. Но американские врачи в таком простом лечении ничего не смыслят. Ганна Львовна могла бы им подсказать, но вот уж четыре года как пыталась выбраться к своему сынишке. Его сразу почти после рождения удалось переправить с матерью из Ленинграда в Душанбе. Полблокады Ганна Львовна работала в госпитале, а потом её перебросили в другой город как ценного специалиста. Оттуда она, наконец, получила перевод в Душанбе. Когда Ганна Львовна заслышала о переводе, то сразу же послала куда подальше этот хоспис с его морфием и отправилась на розыски сына. Вот идёт она с вокзала, а перед ней бежит маленький мальчик и кричит:

— Лепёшки! Лепёшки! Кому свежие лепёшки!

А сам тощий, штаны еле держатся. Она за ним пошла. Приводит он её в хибарку. Там запах теста, а на кровати лежит отощавшая женщина. Ганна едва признала в ней свою мать.

— Мама, — закричала, — мамочка!

Бросилась к ней, а та рыдает, даже сил нет обнять дочь. Мальчишка между ними крутится, нос утирает постоянно. Ганна надломила кусок лепёшки и дала ему.

— Ешь, мальчик, ешь.

Стоит, смотрит, как он ест, по голове гладит, а мать пуще прежнего слезами заливается.

— Мама, ну что ты, жива я, жива, ты не волнуйся, всё будет хорошо…

Про ребёнка даже и не спрашивает. И так ясно, что умер младенчик.

— Ганнушка, так это ж Гришутка, сынок твой, — сквозь рыдания говорит мать. — Неужто не признала? Не мудрено… Ему ведь и года не было, когда я увезла его от тебя…

Гришутка как кинется к Ганне, обнял её изо всех сил и басом:

— Мама, не умирай! Не умирай! Стисни мою руку, если слышишь меня!

Тут Ганна Львовна окончательно пришла в себя, попросила воды и дала всем понять, что в хосписе ей делать нечего. Гриша немедленно вызвал врача, оформил документы, и вскоре Ганну Львовну отправили домой.

— И на сей раз отправят… отправят, — шепчет она дочери. — Помяни моё слово. Дел у нас еще по горло…