Ася Петрова — писатель, переводчик, лауреат первой премии «Книгуру» в области подростковой литературы (2011) за сборник «Волки на парашютах», премии им. С. Я. Маршака за книгу «Короли мира» (2015); финалист Одесской международной литературной премия им. Исаака Бабеля (2018), премии «Новая детская книга» (2017); дипломант IBBY премии Г. Х. Андерсена. Кандидат филологических наук, доктор Сорбонны, доцент СПбГУ.
Редактор — Елена Черникова
У Платона нет подразделений
*
Могут ли горы говорить? Слышим ли мы голоса вершин? Знаем ли, откуда пришли?
Ты хочешь так жить?
*
— Значит, К. просто уехал?
— Да, — она ответила безразлично, сидя в джинсах и белой рубашке на крышке унитаза и ни на секунду не переставая заплетать дочери косичку.
— И не сказал куда?
— Нет. Но это как-то связано с Богом, поиском, знаешь, смысла и всё такое. И деревом.
— Деревом? — сестра удивленно посмотрела на неё в зеркало над раковиной и продолжила чистить зубы.
— Да. Он прислал многозначительную фотографию дерева.
— И всё?
— Ну да.
— А про Бога что сказал?
— Дерево сказало!
Дорога до школы солнечная, Марина за рулем. Ну кто так долго копается? Сколько можно ждать? Я на работу опоздаю. Марина сигналит. Маша влетает и прыгает на переднее сиденье.
— А вот и я! — Маша оглядывается, видит на заднем сиденье племянницу с розовым рюкзаком и тщательно заплетенной черной косичкой. — А где Миранда?
— Ещё возится.
Марина снова сигналит.
— Так, значит, я не опоздала. Я хорошая сестра, — улыбается она.
— Это я хорошая сестра, — Марина сигналит в третий раз.
Теперь и Миранда запрыгивает в машину — на заднее сиденье рядом с Дашей.
Миранда достает косметичку, зеркало и начинает краситься:
— Что? У меня вчера было свидание!
Марина и Маша оборачиваются и смотрят на Миранду с досадой.
— А у тети Миранды есть парень! А у тети Миранды есть парень! — веселится Даша. — Мам, а почему у тебя нет?
— Всё, поехали.
*
Дорога до школы солнечная. Хочется благодарить Бога, даже если его нет. И хочется плакать, но это так глупо, что уже даже не хочется. И, по правде сказать, не хочется ничего. Это полудепрессивная нирвана, когда от мира и людей ничего не надо, всё понятно, всё совершенно ясно, а то, что непонятно — луна, например, океаны, реки, горы — так и останется тайной; очевидностью будет, возможно, в следующей жизни.
Ты хочешь так жить?
Высадили Дашку перед школой, помахали, поехали дальше. Дорога до работы солнечная.
— Вы не забыли про завтра? — отстраненно спрашивает Марина.
Маша с Мирандой переглядываются.
— Ты правда это сделаешь? — не выдерживает Маша.
— А что такого? Я считаю, она имеет право поступать так, как ей хочется. К. ведь не вернулся.
— Неважно, это просто безумие! — кипятилась Маша. — Цирк!
Дорога была солнечная, а сестры не понимали, что любишь-не любишь не имеет значения. Любовь продвинутая версия Деда Мороза. Любовь — это жизнь, а жизнь — это боль, страдания, ревность, пытка, одиночество и пустота. Всех, кто воспевал любовь, стоило бы повесить. Любовь не стоит ничего. Она бывает вдохновением, очарованием, откровением, гармонией, но всем тем же самым могут быть, например, горы, или океан. Вы слышите голоса вершин? Вы чувствуете дыхание моря?
Ты хочешь так жить?
*
Синеглазая Миранда и черноглазая Маша в платьях подружки невесты. Платья персикового цвета, легкие, хотя на дворе еще довольно холодно, апрель. Скромная лютеранская церковь на холме. Невеста в белом платье скачет на черном коне, а собравшиеся возле церкви друзья ждут её у входа. По просьбе невесты, громко играет песня группы «Ленинград» — «Кабриолет». Мать бледная. Отец в пасторском облачении. Жених солидный, высокий, статный, голубоглазый, с густыми волосами и в смокинге, известный врач, уважаемый человек. Перед входом в церковь принесенная невестой табличка «За любовь стоит вешать», а рядом вторая: «У Платона нет подразделений».
Сестры дергаются, а Марина на своей лошади так спокойна, как только может быть Безумный Макс. Всё идет по плану.
Белое платье развевается. Холодно. Пошел снег. Невеста подъехала, и музыка уже играет совсем тихо. Все проходят в церковь. Вдруг Марина тянет Машу и Миранду на улицу. Холодно.
— Он не умрет? — у неё трясутся руки. — Он ведь всегда будет жить? Я всегда смогу с ним поговорить? То, что было, наш мир, он навсегда останется с нами? Он не умрет?
Маша смотрит на Миранду и сжимает губы. Холодно.
— Мороженое! Нам надо поесть мороженого. Здесь есть мороженое? — спрашивает Маша у водителя кабриолета, который стоит прямо у церкви.
— Тут кафешка есть недалеко.
— Садимся.
Едут-едут. Молча. Телефоны вибрируют.
В кафешке никого нет и тепло. Мороженое голубое, розовое, фисташковое, со вкусом жвачки и клубники, сливок и кофейного ликёра. Они едят большими и маленькими ложками.
Марна смотрит сквозь стекло на снег, лес, дорогу и редкие проезжающие машины.
— Мы что — со свадьбы сбегаем? — вдруг спрашивает Марина.
— Если хочешь, — с готовностью отвечает Маша.
Миранда не участвует. Просто ест мороженое.
— Ты хочешь так жить?
— Я хочу, чтобы К. вернулся, я хочу, чтобы К. любил и умел любить, чтобы К. умел быть счастливым, о Боже, я хочу, чтобы К. был счастливым, как мне соединиться с ним? Мой Боже! Как же мне всей соединиться с ним? Он не находит. Ищет и находит. Не может найти. Он словно тыкает карандашом в пустой лист бумаги, надеясь создать картинку из одних сплошных точек. Он болен. Он белый. Бледный. В последний раз, когда мы разговаривали, он был совсем бледный. И он не знал, что сказать. Он боялся хуже меня. И не был уверен. Он так хотел заплакать. Но с чего ему плакать? И он не плакал, а говорил всё подряд: про стены, про полки, про дрель, про ребёнка. Он говорил обо всем, но не о главном.
— Вернемся? — спросила Миранда.
Они вышли на улицу в одних платьях. Холодно. Деревья звучали разбитыми каплями, упавшими ветками, шуршанием неведомого и живучего. Хотелось пить. Лес говорил. Дышал. Небо опускалось и поднималось, накрывая и выпуская свет. Внезапно выглянуло солнце. И всё выдохнуло и вдохнуло полной грудью.
Дорога до церкви солнечная. Либо свадьба, либо смерть. У Платона нет подразделений. Либо расстрел, либо тройная доза достоинства. Либо месть, либо на коне. Либо выпрыгнуть из машины, либо кусок льда. Либо закричать, либо песня. Но Бог во всем.
Возле церкви полиция и скорая помощь. На снегу у входа лужа крови. Жених застрелился. Он так и знал, что так будет, он так и знал.
Марина стоит неподвижно. Вспоминает всё, что этот человек говорил и делал. У него была важная работа, он любил своих взрослых детей, он был красив и добр, любил кино двадцатых и сороковых, горные лыжи, синие костюмы, классическую музыку и баранину. Она и представить не могла, что он способен на такое. Конец жизни. Конец свадьбы.
Ты хочешь так жить?
*
Шутка. Жених не застрелился. Он разыграл Марину, потому что знал, что она в последний момент начнет сходить с ума.
Приглашенные в шоке. Врач скорой помощи и полицейский кланяются. Отец в пасторском облачении единственный не сопереживает происходящему, он мрачен, стоит, подобно утёсу, сложив руки на груди.
Марина хохочет и рыдает одновременно. Теперь у неё не одна, а две проблемы.
— Ты знаешь актеров? — она целует жениха.
— Я знаю тебя. И актеров, и вообще всех, кого надо знать.
Гости снова входят в церковь и рассаживаются. Девушка в голубом играет на органе.
Первая подружка невеста пошла. Вторая пошла. Марина пошла. Согласны ли вы? — Да. Согласны ли вы? — Да.
Ты хочешь так жить?
Если кто-то знает причину, по которой эта свадьба не может состояться, пусть скажет об этом сейчас или не говорит никогда.
Кто-то из гостей пытается встать. Марина внезапно видит среди приглашенных К. — с Богом, смыслом и деревом. Он пытается встать, но садится обратно. Все поворачиваются на него. Он молчит.
Объявляю вас…
К. встает, идёт к проходу.
Пастор вновь замолкает. Марина поднимает бровь.
— Я знаю причину! Марина! Мы древние греки!
— Это не аргумент, — сурово произносит пастор и хочет продолжить.
Марина поднимает руку.
— Марина! — сказано громко и твёрдо, но жених как бы спокоен.
Марина делает несколько шагов вперед по направлению к К. Она стоит на ступеньке чуть выше К. и нескольких метрах от него:
— Страда… жатва, уборка хлеба, палящее солнце. Мы вместе босые идем по теплой земле и смотрим на горы, поросшие редкими кустиками, они похожи на стада овец. Море. Мы плывем на лодке, на маленькой лодке, с белым парусом, а между нами, посерёдке, младенец, голубоглазый кудрявый мальчишка. Ты не умеешь толком грести, и солёная вода то и дело попадает на мой сарафан, капли у меня во рту, мы смеёмся, целуемся, чуть не перевернулись. Нью-Йорк, Рождество, мы танцуем в Центральном парке под “Moon river”, и ты говоришь, что забыл о том, что бывает такая жизнь. Мы на улице в Париже, пьем вино, порто, покупаем перчатки, идем в музей, ты обожаешь музеи, а я обожаю тебя и всё, что обожаешь ты. Я люблю твою духовку, твои керамические штучки, твои чашки, твои клетчатые пиджаки и оранжевые штаны, я люблю даже нелепости и глупости, я люблю даже мерзости и гадости, предательства и ревности, я люблю даже нож в спину, потому что понимаю. Я понимаю рыбок в твоем аквариуме, и то, что они умрут без кислорода и корма, они умрут, если вытащить их на воздух, этот аквариум… что-что, что-то, что-то… прозрачное и стеклянное, такое хрупкое, такое трогательное, такое глубокое, непостижимое, такое выстраданное и не до конца обретенное. Я люблю твою любовь к детям, к новой жизни, к вечно новой жизни и новому слову, к новым технологиям, я люблю твою возвышенность, с которой ты падаешь камнем, словно со скалы, и каждое твое слово — рай, как утренняя яичница с помидорами — а твои последние слова… Ты не умеешь расставлять знаки препинания, у тебя нет нормальных точек. Точка. Точка…
— Что она несёт? — шепчет Миранда.
— Она… его любит, — Маша закатывает глаза.
— Что мама говорит? — Даша тихая, волнуется.
Пастор вытирает со лба пот. Он положил требник и опустил руки.
Мать падает в обморок, и жених пытается привести ее в чувства, он же врач. Гости постепенно расходятся. У Марины картинка перед глазами расплывается, расплывается, словно она не в реальности, а в кино, в горах, на облаках. Могут ли они говорить? Слышим ли мы голоса вершин?
Ты хочешь так жить?
— Назад! — кричит Марина. — Все, эй, все, назад! Я выхожу замуж!
Но все уже на улице, далеко, не слышат. Покачивается табличка «За любовь стоит вешать».
Она была там
Приходили и уходили люди. Няни, домработницы, подруги и друзья. А последний день в году всё не заканчивался. И не было сил проститься.
Марина покачнулась с бокалом шампанского, в который раз удивленно заметила, что безалкогольное совсем не действует, перешагнула через детское одеяло на ковре и груду погремушек, одну задела каблуком — разукрашенная пластмасса покатилась по полу, позвякивая так, что каждой нервной клетке захотелось съежиться и фыркнуть.
Стол был накрыт, за окном шел снег, в доме сияли новогодние гирлянды, приторная театральная ёлка возвышалась до потолка.
Так много совпадений. Вот тебе готовое счастье, дочь моя, и что ты будешь с ним делать?
Снег всё падал, весна никак не наступала, последний день в году, а весна не наступает, странно как-то. Подруга просила рассказ о весне. Может, это не последний день, не снег, не ёлка. Не прощание. Не встреча.
И правда ведь не ёлка, а сосна, совсем не пахнет, но красные, синие, голубые игрушки висят как праздничные, они должны о чем-то напоминать — о доме и семье, о детях, мужьях и женах, бабушках и дедушках, о том, кого ты возьмешь с собой в космос на звезду, с кем никогда не сможешь проститься.
А где дом?
Где твой дом?
Яндекс-доставка не понимает. Ваш адрес такой-то? Нет. Ваш адрес такой-то?
Ты где, малыш?
Где ты, малыш?
Я дома.
Где дома?
Дома. Если, конечно, ты не думаешь, что я отсюда уже съехала.
Где ты?
Да дома.
Где дома?
У К.
К какого К.?
* * *
Любовь нельзя остановить. Но она решила, что можно — берешь поезд, поднимаешь на плечи, относишь в сторону, в поле, например, и всё, он больше не поедет. Остановить мчащийся поезд — силой притворства, которое перерастает в ложь самой себе и смирение. Можно.
Она спотыкалась о погремушки и ждала гостей. И платье надела даже, вишневое, длинное, шелковое. Как ножом пырнули, как выстрелили в беременный живот.
Это он и не он. Зима и не зима. Мерцающие гирлянды и не гирлянды вовсе, а цирковая мишура. Новогодняя сказка и не сказка, а бесконечные звонки и сообщения. Запеченный гусь и не гусь, а утка, французская шутка, нет ручек — нет шоколада. Всё неправда. Кто-то её обманул, надул прямо под Новый год, заплатил подставным актёрам, разыграл счастливый финал.
А уже разве девять? А надо было ровно в девять?
Мама дёргается, папа дёргается, все гости дёргаются, потому что не он, новый муж, идеальный человек, опаздывает. Ты где, малыш? Дома? Ты уже там?
Она заливисто смеется, подмигивает, словно ничего не происходит, невзначай бросает: «А он и не придёт!»
Все пытаются вести себя цивилизованно. Не слишком серьезно, не впускать в душу, как бы не переживать. Как бы. Не придет, значит, не придет. Не муж, значит, не муж. Не он — ну и пусть. Если они будут воспринимать всерьёз и прижимать к сердцу каждый крутой поворот извилистых улочек ее сознания, сойдут с ума, особенно те, кто любят ее. Им всегда приходилось тяжелее, чем надо. Кому надо? Нормальным людям.
Она устроила приём — новогодний прием. И к Новому году вышла замуж в один день. И сразу всё при ней — вот платье красивое, ребёнок загляденье, ёлка до потолка, порядок и уют, сервировка цветовая, геометрически идеальная, с изюминкой, свечи горят, играет правильная рождественская музыка. Скоро и муж придет. Всё в идеальном порядке, всё в норме. Такое ведь бывает в медицине: все анализы у пациента в норме, а он умер.
На самом деле… никакого на самом деле не существует. Так настоящий он говорит. Тот он, который теперь может вернуться, если верить в это. Или она может вернуться? Кто должен вернуться? Кто должен верить? Кому верить? Вернуться домой? Где твой дом? Ты уже там?
Она сошла с ума. И перед праздником, перед семейным праздником, на котором не может быть его, вышла замуж за него, который не он, и теперь ждет, когда этот не он появится, чтобы не его предъявить. Его зовут так же, его дочь зовут так же, у него глаза такого же цвета, такой же вес, почти такой же рост, квартира с тем же номером, те же цветы на подоконниках, такие же кирпичные стены, такие же привычки, такие же слова. Как отличить реальность от галлюцинаций? На вид всё одинаковое, и на вкус, и на звук. Но не он не появится, ей всё показалось, она представила идеального мужа, идеальную картинку, идеальный дом. Наколдовала.
Пациент мёртв.
И внезапно становится еще хуже. Хуже, чем смерть? Двойная смерть?
Не он появляется на пороге. И все прыгают от восторга. Все его видят, а значит, он, который не он, существует в сознании других тоже. И, значит, игра воображения продолжается, только теперь в неё вовлечены все. И она садится рядом с ним, как подобает жене, и делает вид, что она — это она.
* * *
Снег падал, весна не наступала, последний день не заканчивался. Она вспомнила, что обещала Лине встретиться в кафе около дома. Познакомились они в командировке и сразу сработались, чем-то друг друга зацепили. Вроде чужие люди, а кажется — давно знакомые.
И она накинула черную шубу поверх вишневого платья, добежала до кафе.
Здравствуйте, здравствуйте. А Новый год уже через два часа. Кофе, кофе. Волосы мокрые от снега. Руки дрожат. Внутри всё дрожит.
— Представьте себе ситуацию, — говорит Лина и загадочно улыбается, она очень красивая, хоть и немолодая, вся в черном, вся блестит, блестящая блондинка, — можете представить ситуацию?
— Могу.
— А у вас хорошая интуиция? Мне кажется, у вас есть какая-то сила.
— Алтайская магия. Прабабка была ведьмой.
— Тогда всё понятно. А вы с ней советуетесь?
— Говорю ли я с духами? — она рассмеялась.
— Нет, — Лина рассмеялась.
— Нет, не советуюсь, просто чувствую. К тому же, никаких ведьм у меня нет, — она улыбнулась.
— Ну конечно.
— Конечно. Так вот. Ситуация: одна пара едет на Новый год из Москвы в Петербург и планирует свадьбу.
— Они молодые?
— Нет.
— Она ради него ушла от знаменитого мужа к еще более знаменитому. Они всё спланировали, у него квартиры там и тут, она теперь чаще будет в Петербурге на выходных. И она была во всем уверена. Или почти уверена. Но когда они выходили из поезда и вытаскивали вещи, у жениха порвался паспорт.
— Сильно?
— Да. В ЗАГСе уже не предъявить.
— А переделать паспорт?
— Ну так это займет время. Но это еще не всё. Когда после поезда они пришли в квартиру, где жених не был несколько лет, в пустом шкафу обнаружилась пачка денег, новеньких пятитысячных купюр. Сто двадцать пять тысяч насчитали! Никто, естественно, не помнит, откуда деньги…
— Так это же хорошо… — с сомнением произнесла она.
— Вы думаете?
— Думаю, да.
— А я почему-то решила, что наоборот…
Лина загадочно замолчала. Опомнилась. Взглянула вопросительно:
— Вы бы сочли разорванный паспорт знаком? Сразу отвечайте.
— Нет.
— Нет?
— Ну нет, — она усмехнулась. — Я бы сочла это знаком в том случае, если бы мне хотелось считать это знаком. Если бы я не хотела выходить замуж и не любила человека. Тогда бы я всё подряд считала знаками. А если бы любила, я бы что-то придумала с этим паспортом и всё считала бы хорошими знаками.
Лина широко улыбнулась.
— То есть, вы считаете, что надо выходить замуж?
— Конечно, вы так улыбаетесь, когда об этом говорите, вся сияете просто.
— Берете на себя ответственность за это решение?
— Нет, — она рассмеялась. — Но я уверена.
— Уверены?
— Да.
— Почему?
— Не знаю. По вашему лицу. А как вы считаете… можно?.. — она хотела спросить, но не могла понять, как сказать, не сказала, как сказать, не сказала, да и пора было идти. Новый год всё-таки.
* * *
Она сидела на диване рядом с ним, который был не он, ждала боя курантов, и читала в телефоне сообщения. Няня написала поздравление, зацепились языками и вдруг: «Вот не поверите… я сегодня ехала в метро с каким-то полным ощущением того, что не срастется у Вас с мужем… ну таким интуитивным ощущением. И горестным. Да, горестным. Пока не объяснила это себе, не могу сформулировать. Пока только на уровне ощущений. Мыслепоток… Как бы ни было хорошо на Большой Морской, какое-то чувство нереальности всё время внутри теребит. И это при том, что все стараются… Вы, он… Да… Может, из-за стремительного такого погружения в совместный быт… в том числе. Много тревог за Вас… Но нашего К. сложно назвать зрелой личностью. Не в осуждение, а просто констатация, основанная на моих наблюдениях. Слишком лихо этот человек расправляется с окружающими его людьми, к сожалению. Он слаб, и внутри у него много нерешенных проблем и противоречий. Внутри у него как будто пазл, но детальки все от разных наборов… Ого, Остапа понесло. Простите. Няня-невротик».
Невротики притягивают невротиков, а снег всё падал. Весна не наступала, последний день в году не заканчивался. К. благородный человек, самый лучший в мире человек. И сумасшедший. И она сумасшедшая.
Она вышла в коридор. Отец взял её за руку, отвел в кабинет, запер дверь. Пианино, письменный стол, окно, деваться некуда.
— Малыш, я даже не понимаю, как можно с твоей стороны хоть сколько-нибудь серьезно относиться к предложениям К. «вернуть всё назад». Реакция, на мой взгляд, может быть только гомерическая… Сам Бог тебе послал такую прекрасную семью, такого замечательного мужчину, уют, тепло, настоящий дом! Вполне может больше и не послать никогда, это дело такое… Как можно даже думать о том, чтобы отказаться от такого благословения Божьего! А уж тем более ради каких-то безумных бредней самовлюбленного и жестокого человека. Ему обидно, он терзается и страдает. Вурдалачил от всей души и не ожидал такого от тебя. Теперь ему, конечно, обидно, что обломилось развлечение. Ничего с ним не будет, всё переживет, и еще будет до конца жизни играть душами и судьбами людей — это его сущность. Он не дьявол, конечно, много чести, а мелкий бес. Но бес, и губительно поддаваться наваждению бесовскому. Теперь у тебя есть всё для хорошей счастливой жизни. Не отказывайся от этого! Вспомни, как ты неважно себя чувствовала, очень мягко выражаясь, когда находилась в его власти. Не лезь обратно! Иди вперед. Понятно, что ты меня не послушаешь. И никого не послушаешь. И сделаешь по-своему. Но помни: нет никакого романтизма в том, чтобы вопреки здравому смыслу сделать себя несчастной.
Она кивнула.
Мчащийся поезд не остановить. Где твой дом? Что ни изобретай, ты найдёшь его, как собака, по запаху, по следу. И тогда жеребенок поскачет рядом с матерью, птицы полетят стаей, черви совьются в клубок.
Она вдруг всё поняла. Что всё? Да вообще всё. Выбежала на улицу и понеслась куда глаза глядят. Она летела по улицам Петербурга в легком вишнёвом платье, под бой курантов, а вокруг деревья зеленели, почки набухали, цветы распускались, земля возвращалась на круги своя, а может, круги возвращались… А небо голубое-голубое, и солнце бьет в глаза, и чудо рождения, и чудо перерождения, и словно предки её, Адам и Ева, все прабабки, все великие женщины мира говорили с ней, и с с ветром гнали её вперед, только вперед. Никогда, никогда, никогда не сдавайся.
Еще не перестали бить куранты, когда она перелетела через мост над Невой и оказалась перед домиком со звездой. Поднялась по лестнице, открыла дверь ключом. Настоящий он… он был там. Но пустая комната без мебели, и только лампочка на шнурке под потолком. А под лампочкой на ковре, на пледе, на сене — её сынишка, играет в любимую игрушку.
* * *
Где ты, малыш?
Дома.
Где дома? Где твой дом?
Здесь. К. ушел?
Какой К?
Ну К… Тот, который не он.
Нет никакого К. Мы с мамой встречаем Новый год.
А как же К.? Он обиделся?
Нет никакого К., малыш.
Но мы же говорили о нём, он был там.
Не знаю, не видел.
А весна уже наступила?
Под снегом не видно… Ты только скажи… ты дома? Ты уже там?
Она села на подстилку и взяла ребенка на руки. Посмотрела на своё отражение в зеркале. Она была именно там.
Необъятное
Необъятное. Оно было необъятным. И стены со всех сторон рушились, кусками вдавливались в тело, а слепящее в окне солнце терзало золотом, как терзали бесконечные слова, ведущие в ад. Нет-нет-нет. Понять нельзя. Она смотрела гигантскими глазами, полными слез, и не могла выдавить ни единого умного текста. Открывала рот, как рыба, глотала воздух, потому что она только изредка могла вообразить, что такой лавиной хаос наступит на горло именно ей, растопчет именно ее, она, а не кто-то другой, попадает под пулю и услышит оглушительный свист убийственной неизбежности. Боль бывает необъятной.
Над ней вершили суд. Кто назначил заседание, она не знала.
Солнце било в окно. На деревянном столе перед ней лежал в красивой до дурноты керамической тарелочке кусок пирога — клубничного пирога. Кофе дымился в голубой до обморока красивой чашке. Красота требует жертв. Чем красивее все предметы, тем страшнее жертвоприношение. И кругом — цветы, цветы. А когда её истерзают до смерти, скажут — ну так ведь всё было красиво, уютно, здорово. А она зачем-то умерла.
Мужчина, которого она любила, говорил по телефону, заказывал гробы. Из одного района не привезут — закажет из другого, или из другого города. Воображение у него богатое.
На другом конце провода говорили, что гроб не надо, а надо бы ей успокоиться. То есть, тихо сидеть и не орать, пока смерть крадется.
Она видела беспокойство в его глазах — вдруг убежит? Или не даст себя убить? Всё всем расскажет? Убьет его? Или его новую жену? А кто же тогда будет ребенка воспитывать? Сама-то она подлежит растерзанию.
Она пыталась расставить мысли по полочкам: резкое движение — убьют, расскажешь правду — убьют, останешься сидеть на стуле — убьют. Нет такого расклада, при котором не убьют. Не доведут до смерти — так точнее. А сил нет бежать. Она уже бегала. Ее предупреждали, что любовь ведет к смерти, забота ведет к смерти, возвращение ведет к смерти. Как уцепиться за жизнь? За что? Сырая земля под ногтями осыпается, нет сил, Господи, Господи, Господи, помоги, о Господи, ты слышишь меня? Помоги еще раз! Чем больше она плакала и взывала, тем больше походила на сумасшедшую. И что?
К любви привел свет. Сильнее всего она любила, когда был свет в его глазах. Схватиться за луч в окне и потянуть сверху вниз — как стоп-кран. Вспомни.
Вспомни вечера, когда ты плакал, а я утешала, и мы вместе разбирались в твоей сложно слепленной жизни. Вспомни Рождество. Вспомни беженцев, которыми мы были, прячась у тебя дома уже после наших странных свадеб. Вспомни, с какой любовью ты смотрел на нас с малышом в машине. Вспомни, как ты со мной вошел в море в Крыму и сказал: неужели еще можно быть счастливым! Вспомни, что ты меня так долго искал — твои слова. Вспомни, что ты не хочешь моей смерти.
Стены отступили, телефон сел, мужчина с небесно-голубыми глазами, которого она любила, тоже сел. Она ничего не расскажет, она не представляет опасности, можно ее отпустить, её золотой век кончился.
* * *
После того дня она стала частенько ходить на железную дорогу. Полежит на рельсах, посмотрит в небо — а в небе птицы, облака плывут, целая вселенная — полежит, встанет и домой пойдет к лесу, или к речке искупаться.
Она попросту сослала себя сама — в лес. Там её не должны были убить. Там можно было не строить и не вить, а жить воспоминаниями. Без сил. Воспоминаниями о том, что в той, прежней жизни, бегали дети, четверо, три девочки и мальчик, показывали кино, готовили еду, планировали и дышали горным воздухом, ездили на сапсанах в командировки.
Она больше не разговаривала. Только писала сообщения. Голос у нее совсем пропал, как будто и не было никогда. Немая. Всё слышит, всё видит, а сказать больше не может. Никому.
Иногда приезжал он. Смотрел на неё, говорил, что любит, раздевал и занимался любовью. Когда она рожала нового ребенка, немедленно увозил его далеко-далеко. Она даже не знала, где именно они с новой женой поселились. А он всё повторял: «Как у нас с тобой всё хорошо». Ни слова.
Еще когда она жила в мире среди людей, а не ходила в заштопанных платьях по полям, один попутчик рассказывал как-то ночью в поездке по дороге в Тулу о том, какая у него была мечта. Он работал проводником и дружил с водителем поезда. Ну и всю жизнь почему-то мечтала сорвать стоп-кран. А уважительной причины не было. И вот однажды поезд отъезжал от станции, а по платформе мчался отец с ребенком лет семи на руках, за ним грузная жена. Мчался на всех парах, а поезд быстрее и быстрее. Как-то сумел отец догнать и буквально вбросить в поезд ребенка и громоздкую жену, а у самого нога сорвалась. А поезд всё быстрее и быстрее. И в этот момент — хо-о-о-о-о-оп, стоп кран. Попутчик, чьего имени она не помнила, осуществил свою мечту. Он, кстати, тогда сказал, что поезд не может остановиться перед человеком на рельсах, потому что далеко не видно, а близко — не успеть.
Лишившись по большому счету ума, во всяком случае вариантов его использования, и осушив слезы, которые отныне не текли, а застывали прямо в глазах, отчего взгляд стекленел, она со временем приобрела новые навыки. Начала вязать и шить. Из травы, из листьев, из коры, склеивать с помощью смолы и меда, подружилась с пчелами так, что те ее не боялись, она мастерила одежду из елочных иголок, из шишек, из мха, из веточек, иногда находила гвозди или какие-то железяки, тогда одежда получалась крепче, хотя носить ее было тяжелее. Однажды к ней в гости забрела лисица. Смотрела ровно три минуты и ушла. С тех пор она поняла, что научилась делать одежки-невидимки.
Захотелось что-нибудь спрятать. Например, своё сердце. И вырвала она его. И спрятала в кольчугу из еловых иголок. И пошла на железную дорогу, уже не вспоминая ни о свадьбах, ни о похоронах, ни о детях своих, воспитываемых другой женщиной, ни о любви, ни о жизни мирской. Легла на рельсы. Посмотрела в небо. Едет поезд. Всё быстрее и быстрее. Всё быстрее. А в небе так хорошо, так тихо, так спокойно. Необъятное спокойствие. Бессердечное спокойствие.
Сбежались люди.
Он приехал, а ее нет. Слышит в хижине звук: тук-тук, тук-тук. Это сердце её возвращалось к милым пределам. К сыновьям, к дому, к Рождеству, к мечте о жизни, к почившим родителям, отговорившим от гроба. Она успокоилась. Смирилась по-своему. Тук-тук, тук-тук.
Посмотрел он на живое кровоточащее сердце, покачал головой и уехал далеко-далеко. Говорят, что с тех пор каждую ночь приходила к нему под окно женщина и молила вернуть свое сердце, показать детей, жениться на ней. Говорят, в тех местах, где она жила, он зарыл её сердце и построил белую церковь, местные ходили туда молиться, загадывали желания, некоторые исполнялись. И всегда над этой церковью сияло солнце, даже в пасмурные дни. И не было в ней ничего красивого, кроме этого света и белых стен.
