Андрей Бычков — писатель, сценарист, эссеист, автор 21 книги, опубликованных в России и за рубежом. Книги и отдельные рассказы выходили в переводах на английский, французский, сербский, испанский, венгерский, китайский и немецкий языки. Лауреат литературных премий «Нонконформизм», «Silver Bullet» (USA), «Тенета» и др., финалист Премии «Антибукер» и Премии Андрея Белого. Призер нескольких кинематографических конкурсов (за сценарии «Нанкинский пейзаж» и «Великий князь Александр Невский»). Открывал международную книжную ярмарку на Балканах (г. Херцог-Нови).

Непостоянное имя

Он мог бы не оборачиваться, но он уже обернулся, отмечая в полуобороте, как будто что-то уже происходит. Что подобно тени, падающей на лицо и загораживающей от солнца. Незнакомая женщина в белой блузке и синих джинсах. Она стояла у стены и окликнула его по имени.

— Арзамас!

Он возвращался с вокзала, проводив жену. Он возвращался к себе.

— Арзамас, — хрипло повторила женщина.

Это была какая-то высокая женщина, какая-то узкая и высокая, как почему-то захотелось ему сказать, как уже говорилось где-то глубоко в самом его существе, как он потом вспоминал вечером, сидя один в своей комнате, покормив и погладив по голове кота.

Он ничего не ответил тогда, хотя женщина смотрела на него так пристально, как будто ждала, что он все же не выдержит. Но он повернулся и пошел через дорогу. А она осталась стоять у стены. И он знал, что она по-прежнему смотрит ему в спину. Высокая и узкая, в своей белой блузке и синих джинсах.

Еще утром он читал «Дао де цзин». Это было утро цветов и солнца, как они стояли на подоконнике. «Ты будешь их поливать?» — спросила, улыбаясь жена. Через час она уезжала в другой город и знала, что ничего другого ведь ему не остается. Как кормить кота и поливать цветы, и тогда время пролетит быстро. И он не заметит, как она вернется.

А теперь был уже вечер. Он сидел в кресле, и… проходил мимо белой стены.

«Откуда она могла знать мое имя?»

С каким-то усилием он все же стал вспоминать теперь, как отъезжал вагон вместе с окном. И сейчас почему-то видел себя глазами жены, как он стоит, а поезд уже двинулся, как он замахал и заулыбался, и стал съезжать из рамы назад, а когда съехал, то снова в раму забежал и уже бежал там, как будто на одном месте, глядя в глаза жены, пока снова не отодвинулся за раму, так и не сумев догнать поезд.

Кот лежал на боку, свесив лапы и смотрел на Арзамаса, как будто ждал. И как будто кот видел ту же стену, ту же белую стену, которую видел и Арзамас и за которой раньше был завод, а теперь рыли большой черный котлован.

Арзамас курил и медленно ходил по комнате. На столе лежал «Дао де цзин». В книге было написано, что путь — это непостоянный путь, а имя — это непостоянное имя. Жена отдалялась в поезде, а кот, свесив лапы с зеленого дивана, смотрел, как ходит Арзамас.

И словно бы что-то уже разверзалось. И как будто Арзамас был уже и не Арзамас. Словно бы Арзамаса-то никогда и не было, а вместо него была, уже разворачивалась какая-то скважина, через которую уже бежало и неслось что-то невозможное. Что Арзамас, даже если он все же и был, то теперь лишь как какое-то обозначение, как знак чего-то.

Давно уже наступил вечер. Темный вечер, самое почти начало ночи, а Арзамас все ходил и ходил из угла в угол. И уже вдруг как бы так беспричинно и… выходил.

А кот раскрывал свою широкую розовую пасть и смотрел, не отрываясь, на Арзамаса, как выходит из квартиры Арзамас.

И ветер из окна шелестел страницами «Дао де цзин».

Низкий желтый автобус уже нес Арзамаса вдоль безлюдных улиц. Автобус был освещен изнутри как нарядное пространство. В зеркало заднего вида поглядывал шофер с золотыми зубными коронками, как будто Арзамас был последний пассажир.

Безразличная белая стена встретила его на остановке. Светофор, и другой, по диагонали, загорались то красным, то зеленым, и белая стена то краснела, а то зеленела. И Арзамас знал, что за стеной ничего нет, никакого бывшего завода, а только пустой котлован.

Он вспомнил, как в детстве он любил такие котлованы, как они были наполнены коричневой водой, и как, мальчиками, они, меряли там глубину, и что можно было провалиться и по пояс или даже по грудь. Утонуть, как пугали взрослые.

А над светофорами уже вставал, поднимался, как до неба, призрак нового огромного супермаркета, где на нижних призрачных этажах в чистоте павильонов уже покупали себе разные нужные и ненужные предметы призраки посетителей, а на самом нижнем — в огромном кинотеатре — разворачивалась на экране придуманная режиссерами жизнь.

Никто не окликнул Арзамаса у пустой стены. Только два гастарбайтера, стоявших на переходе в ожидании сигнала, безразлично посмотрели на Арзамаса.

Он вспомнил, как он копал землю в родной Чувашии, как ему почему-то захотелось вернуться в свою родную деревню, и повернул обратно.

Машин на перекрестке не было, и Арзамас перешел на красный, а гастарбайтеры остались ждать зеленого.

Кот ждал Арзамаса в прихожей и как будто хотел его о чем-то спросить. Кот сидел, изогнувшись, на ковре, и словно бы у кота был на спине горб, так странно, почти под прямым углом, высилась изогнутая спина над его головой. Два треугольных зеленых глаза, по-прежнему не отрываясь, следили за Арзамасом.

Арзамас сел в кресло и, не зажигая свет, долго смотрел на книжный шкаф, пока не вспомнил имя одной женщины.

Вслед за именем возникло и лицо, и уже она сама, вся какая-то угловатая, худощавая и высокая, откидывала волосы, присаживалась на корточки и что такое открывала, рассматривала или вынимала, что, по-видимому, она искала какую-то вещь. Книгу, может быть, пластинку, или диск, или альбом, что она хотела показать Арзамасу. И как потом, когда всё уже произошло между ними, она придумала странное слово бэрга, и все смеялась от удовольствия, что всё получилось у них хорошо. Это было когда-то давно, как Арзамас сейчас вспоминал, но ему вдруг захотелось, как-то пронзительно захотелось позвонить той женщине, позвонить обратно, туда, где как будто еще что-то было, что-то оставалось. И невидимое, невозможное, что, по-прежнему, бежало, проходило, шло, что все также двигалось беспричинно, и также разворачивалось и разворачивалось, и, обозначая Арзамаса как Арзамаса, уже заставляло его взять трубку. И он знал, что поступает неправильно. Неправильно и поздно. Но ему казалось, что женщина, даже если она еще и оставалась где-то там, в прошлом, не спит, и как будто все еще ждет на остатках времени его звонка, высокая и узкая. И он уже набирал ее номер. Который давно стер с карты памяти и который помнил наизусть.

Но номер не ответил.

Арзамас долго вслушивался в длинные гудки. А потом, когда связь окончательно разорвалась, еще долго сидел в темноте.

И наконец медленно поднялся.

И снова вышел из квартиры.

И был уже где-то далеко.

Ехал в желтом троллейбусе или в автобусе, и его вез таджик с золотыми зубами. Мчался в такси, и его вез русский. И уже как будто висел в вагоне метро, подвешенный где-то глубоко под землей и ждал, когда под дном вагона снова заработают электромоторы и безликий голос объявит, чтобы были осторожны пассажиры, что поезд скоро отправится.

Так он зачем-то и куда-то снова мчался, Арзамас. И два или три гастарбайтера сонно покачивались вместе с ним в вагоне, а он как-то странно улыбался сам себе, что он все же успел на этот последний поезд, как ему сказала на станции строгая и некрасивая дежурная в каких-то черных сетчатых колготах, в которых как будто была поймана плоть ее ноги, что так ловится в сеть белая плотва, как почему-то подумал Арзамас. И дежурная повторила, строго глядя Арзамасу в глаза, что этот поезд самый последний.

Жена покачивалась на верхней полке, и вагон раскачивало все сильнее. Поезд несся через степи все сильнее и сам. И жена с беспокойством думала, почему же машинист не боится, что поезд на такой скорости может сойти с рельсов. Жена пыталась заснуть, думая об Арзамасе, как поезд, этот или другой, уже скоро обернется обратно, как будто она никуда и не уезжала, и Арзамас снова появится в окне, взмахнет от удивления руками и бросится догонять. Но поезд все как-то безумно набирал и набирал ход, и качало и раскачивало все сильнее и сильнее, что жена Арзамаса уже держалась за полку двумя руками, чтобы не упасть на пол. И пассажиры в коридоре проходили почему-то вверх ногами по потолку. И лица у них свисали между ног. И как будто они взяли эти лица где-то напрокат, у кого побольше, у кого поменьше, как говорил в голове у Арзамаса какой-то голос и что-то такое объяснял ему. И Арзамас, вслушиваясь в эти непонятные объяснения, погружался в свой сон все глубже и глубже. И рука жены, которой она держалась за провода, как пантограф, и которая была рукой Арзамаса в его сне, теплела и расслаблялась, пока наконец из руки в синей искре не появился и сам Арзамас. Так он вдруг обнаружил себя, как он сидит в каком-то вагоне, который почему-то стоит на месте и не движется. И за окнами черные стены с густыми горизонтальными шлангами. А рядом с ним, по правую и по левую сторону, два гастарбайтера. И как один из них с ненавистью смотрит Арзамасу в лицо.

Странная нота какая-то заныла, и она длилась, ныла и зудела, это был какой-то безразличный, важный звук, который заполнял и заполнял вагонное пространство и который был словно бы недоволен Арзамасом, что как это он здесь оказался, Арзамас, как будто это было какое-то неурочное время, что у Арзамаса не было уже никакого права находиться, оставаться здесь.

И когда звук прекратился, один из гастарбайтеров крякнул и ударил Арзамаса под дых, а другой ударил в голову. И поезд вдруг дернулся и поехал, издавая теперь звук другой, высокий и узкий, и уже свистящий и пронзительный, как будто, заворачивая, подрезал рельсы на повороте, снимал с них стальную стружку. А гастарбайтеры били Арзамаса уже ногами. Схватившись ладонями за верхний горизонтальный поручень, они подпрыгивали и били Арзамаса ногами в лицо, и хохотали.

И как будто все это было каким-то кошмарным сном, которым сам себя наказывал Арзамас, как будто вот сейчас он проснется и обнаружит себя тихо покачивающимся все в том же вагоне, а два гастарбайтера напротив будут мирно спать, склонившись и уткнувшись лицами в колени.

Кот сидел на диване и ждал Арзамаса, когда же придет Арзамас. Скользил серый стальной рассвет через жалюзи и безразлично покрывал цветы на подоконнике, которые стояли оцепенелые какие-то, что им словно бы уже все равно, осветит их теперь новое солнце или не осветит.

На столе по-прежнему лежал «Дао де цзин».

И казалось, как будто прежнее имя опять вернется.

Что, может быть, Арзамас опять ехал в троллейбусе.

Как, может быть, Арзамас опять мчался через утренний город на желтом такси, пересекая светлую и темную полосу, или как будто бежал по перрону, бежал, как на месте, как по какому-то эскалатору, ускользающему из-под ног, что рано или поздно он, как и все призраки, снова появится в окне, в раме окна прибывающего вагона, и из каких-то узнаваемых знаков на белом чистом листе начнет складываться, как на страницах «Дао де цзин», в обозначение непреклонной истины, что скользить можно вместе с самим собой, и не стоит выскальзывать из самого себя, оставляя в недоумении кота, забывая полить цветы, забывая, что солнце будет раскаляться теперь за окном все ярче и ярче, все злее и злее, как какой-то неумолимый и неукротимый белый шар, что на него невозможно смотреть, чтобы не увидеть, не знать, как Арзамас снова зачем-то спешит, снова зачем-то идет, как он почти бежит куда-то, как по какой-то узкой тропинке, как какой-то безумец, заглядывая в лица женщин, вслушиваясь жадно в их голоса, вдыхая источаемые ими запахи, и как будто трогает взглядом, и что даже то, что он уже мертв, Арзамас, что даже это почему-то не имеет никакого значения, лишь бы как-то ему снова устремиться к все той же белой стене, за которой по-прежнему ничего нет, и где на самом дне черного котлована, ниже уровня земли и ниже уровня солнца, как в каком-то призрачном кинотеатре, все рождаются и рождаются какие-то образы, парадоксы, и как они скользят вереницей бессмысленных зрительных картин, сквозят, как из-под черепицы черных сознаний, мельтешат, как на задних забытых кулисах, и как один образ входит в другой и там остается, замирает, а потом движется обратно или насквозь, и так без конца.

И уже прибывал на перрон поезд, на первый или на второй, или на девятый, а какая разница, если номер Арзамаса теперь не отвечал, номер телефона Арзамаса, как где-то в глубине сердца еще жила надежда, что он жив, как высматривала его в окно его жена, милая и любящая жена, пытаясь узнать его смешную фигуру среди фигур встречающих, и какая-то детская наивность все не хотела и не хотела умирать в ее сердце, как кто-то кому-то, может быть, и хотел бы рассказать. Рассказать, как какой-то кот, который все смотрит и смотрит на дверь в ожидании, когда же наконец кто-нибудь войдет и погладит его и покормит, надорвет пакетик и выдавит на блюдце корм, потому что сам кот не может выдавить себе корм.

Рассказать, как его жена будет теперь сидеть в его кресле и смотреть на его книжный шкаф. И что она не увидит, как тихо он войдет в комнату.

Прости меня, тихо скажет он.

А она не услышит.

Прости.

И как какой-то печальный звук за окном — стук или шелест сорванных ветром листьев, за теми цветами, что стояли когда-то на подоконнике, а теперь их нет, потому что там теперь только безжалостное солнце, — заставит ее повернуть голову, как будто она по-прежнему сидит в купе остановившегося поезда и смотрит в окно, за которым никого нет.