Ирина Петрова — психолог, прозаик, автор ряда книг нон-фикшн о любви, встречах, судьбах, отношениях в семье. Родилась и живет в Новосибирске. Три высших образования, в том числе педагогическое и психологическое: более двадцати лет практикует и ведет тренинги по всей России. Проза Ирины Петровой выходила в электронной периодике. На портале Textura публикуется впервые.
От редактора. Отдел прозы портала Textura ценит смелость и поддерживает стремление литераторов к эксперименту. Сегодня мы знакомим читателей с фрагментами цикла «Баючки», напетого Ириной Петровой по нашей просьбе.
Баючка Пустоватина
Пустовата молчком ширится, никому не показывается, а если кто вякает — обрывает гудящие эхи-охи. Утягивает в темную штольню, манящими щупальцами пришептывает: броссь-брыссь-боиссь! Тереблю думками мозгулины, а те никак не зашевелются. Прыгаю аж пальцами ног землю цапаю, жалобно икаю — а пустовата рьяно оковами леденит. Рычать пробую, рругаюссь. А оно все никак не ладится. Завалюсь на закат, залинюсь назло, пускай пустоватится. Ешь меня, проглатывай донышком, пустоватина ядреная. Меня ледорубом не возьмешь, я от ласки растаю и сольюсь тихоненько.
Зазвездилось небесное полотно, хлопает под ветром, туманится. А я сдамся, как лютик-нытик, и пускай валится в низины темень ага.
Потеряюссь и пуссть-груссть.
А там — ого как! Низко-вязко, шепелявится-шевелится недро. Мне показывает изнанку дрожащую. Я и смотрю, взглядом за-нутро проникаю, суть вижу.
— Пустовата-пустовата, ты ни в чем не виновата! — выдыхаю гортанькой, затихаю.
Чудится такое: мне бы солнышка, но чтобы внутри под ребрами грелось. Подышу носопыркою с придыханием, может и взойдет.
Встану поранню, в темноте солнцелучи нащупаю и притяну. Веревочкой с петелькой, хорошо цепляется. А Пустовата пусть живет себе тихонько, у нее своя песня.
Ничто-баючка
И понесется скоро как водолед и стукнется мраком в суть, по-над речью запоется. Скажи, как получить живое? Почему не дышит мертвое? Устало, наверное. Маялось много долго — стухло. Воск весь вышел. Пух, и нет никого. Только ничто и прижилось.
А ничто забавное: круглое бывает, но легкое. Знаешь его? Вроде и нет, а оно все же есть. Оно же ничто голимое. Родненькое, а все же.
Думаешь, я зря все это?
А то!
Может и никак. Точнее, ничто. Все равно буду. Потому что оно такое. Круглое. И у меня есть.
Ишанькина баючка
Ишаньки в рукаве жили. Узенькие и тихие. Курили мяту ранним утром. Слушали — стучат оба сердца. Перестукивались с ними по вечерам, шалили морзянкой. Солнечные мошки щекотали их макушки. А все остальное было как у всех.
Труаска!
Инознак прулся.
— Крото ну? — мирякнул и овсел.
Проканы уяли. Ик марувка чиляския, трринда-ма снук авторкинат. Нда-ск.
— Услявекусь скрондуби, услявекусь сандибри. Эронга! — Ик мардка спуц.
— Мля ска, мля труаска! — жныскаф, вети жныскаф прокан.
Трулыскались альяжненько. Знеелись сыренеч — афка, страдмага, ульказ. Инда вра луки, инду мана. Зак.
Бычнобаючка
— Странно. Делала, как о’ — бычно — баючик об!
Бычно мычало и щурилось. Я опоздала и сузилась.
— Мечтательно тут у вас!
— Нам-то да. Некоторым — узко.
— И что, много некоторых?
— Считали сотнями, а предел пропустили. Печать сломалась.
— Вы что ли атомные?
— Нет, конечно. Мы внутри, но надолго.
Мне пришлось автоматизироваться. Жалко некоторых.
Френяска
Блылкась Френяска умдава кунь, прянказада лово ухря. Скорондака брущакина флюгасти ску мадрылина. Ендра валяска жумака, блыщинок уувал, ю эшгадна ахруза. Сокосяк лясушин, ивду вар смогдавар.
А-а-ру-ы-а-а… — ику Френяска.
У-ы-ми-а-о… — ток маляки озянькино.
Тринда-да
Ах, слушать невыносимо! Но продолжаю, скукожилась-аукаю, переношу вес с одной ноги на другую. А руки-то как болят! Ноют, жалуются, трещат. Накатило утречком и весь день изнывалось, жучило, маялось.
При чем тут я? Спрашиваю, тереблю, прускаю.
Тыр-тыр-тыр — только мне в ответ. Тырк-ма-тырк, и все тут.
Молотила ладошками, звонко так, яростно, старалась пышно. Много трамваев прошло, аж рельсы опухли. Коротала обрезки времени, обметывала, строчила ровно.
А оно все равно — вниз, в низину, на дно. Улетело, скрылось, ушипело.
И пускай оно там. Простынкой укрою, и спать.
Путешение
Ладненько, оторву. Снуют таммки ужно, сокоряют. А васьни путешениют.
Путешение бывает осказное. Ухлое, но такое никого не оброляет. А вот чуманкое сильно всем ага, ажукает. Потому и надо их непремательно обрыван. От этого они снуют восхитутельно, млодозают тоненько.
И мне тоже хороро. Брависю. Хляп-хляпушу.
А вам оборван?
Бяшечки
Пружинила Сяйка важно топорщилась аукала. У нее то было ажно третий раз. Велико! Всем на завучь и в усмирение.
Бяшечки зуркали: «А почем брали?»
Но никто не замерил их, притихли да замыркали в пуговицу. Приготовили суетки вязаные, из хлопот и поясков. Навьюкали смирно и ловче покатили шуркою ветроном.
— Сяечка, моля твоя, теряй моню! — пряла Бяша лаская.
Сяйка сияшкала и пружила. Всем счастливости плескарились.
Отворестих
расцветунья певучая, пряно сладенько мякая, обрела высоту
это есть просветуние, это есть новоруние
слямзить радости порцыю, ах как вот карашо
мне бы вот к песенкам, пусть чуточек марусенькам
прелерить нотамусенькой алымазных круглов
пусть сиянькают важенько, пусть любуют скоромненько
значка плесенька ахает, значка всё карашо
Здак, абратись!
Уф как долгинько мыркали, носилися пряно сто логов. Лунали, лунали, а никак коробоньку не сотарили. Слямзили удорянку по-первости, а по-вторости — уньк, и никак.
Здак нылся. Вечерели чушечки. И тута как морзякула дрохнула!
— Зю-ю-ю-ю-ю-ю-м! — торкнула и взвилась таря.
— Бурись мардякая, ухтомись даранже! — звонка тряснул Здак и абратился.
Таковася пыречка.
Не знаете, аватарина надо ли?
Буду малюська за Первушку, Друличку и Триночку.
И вама смусь.
Аскин вальс
— Аска! Аска! — щурился Ваука, — понь, понь!
Голова кружилась и вальсом убегала с туловища. Ноги голову просили: «Заземлись и зацепись…»
Ваука сморгнул и смолк. Аска ушлындрала вся, труженики понькали, ситно хмыкая в обе щеки. Судьба стекла слезами, усолила печень, обмякла грушами. Солнце хохотало.
