Елена Тима — Елена Тихомирова / Елена Мадден.
Печатается также под псевдонимами Е. О’Морфи, Селена Тик, Тим Штиллер.
В российском прошлом преподавала литературоведение студентам, после переезда в Германию (2004) — «контроль качества» / редакционная работа на DW-TV (Немецкой волне), руководство молодёжным и семейным центром «Шалаш»,
работа в частной гимназии им. Гёте. Консультант по детскому многоязычию, свободный публицист.
Создатель мастерских Palmstudio, Trickfilmlabor, AniMalstudio, несколько десятков видео- и анимационых проектов, два фильма — участники фестивальных показов.
«Визуальные трилингвы» в журнале «Черновик». Детские рассказы, эссе.
Доктор филологических наук. Пять книг, в том числе двухтомная монография о современной прозе русского зарубежья и России, справочник «Русские литераторы в Германии» на немецком языке. Публиковалась как историк русской литературы в научных сборниках, как критик и эссеист в журналах «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «НЛО», «РЖ» («Русский журнал»), «Новый журнал», «Футурум АРТ», «Дети Ра», «Топос», «Студия», «Берлин. Берега», «Драгоманъ Петровъ» и др.
Из серии «Отражения и тени»
Дурак и премудрая: старая новая сказка
Жила да была царевна. Была она сирота, росла без воспитателей. Но книжки читала, знала, по каким правилам люди живут. Была она уже в таком возрасте, когда царевнам пару ищут. Позаботиться о ней некому, вот она и принялась за дело сама. Устроила будущие смотрины как положено: разослала гонцов во все концы, стали они по городам и весям народ оповещать. То есть не весь народ, а парней. Это им был указ: пусть приходят во дворец, рассказать, что на царевниной картине увидят.
А картина не простая — волшебная. Всем по-разному является. Одни ничего не увидят, другие что-то, причём кто чётко, кто как в тумане, и кто больше увидит, кто меньше. Всяк своё наблюдает. Кто углядит на картине неба клочок, кто травки пучок, кто облачко, кто царевнино темечко. И только суженый-ряженый усмотрит всё-всё: и царство, и дворец, и царевну разглядит, и себя рядом.
Так вот, если кто лучше всех про картину расскажет, тому и достанется в жёны царевна, а в руки приданое-царство. А ежели кто вовсе ничего не увидит? Ну, тому наказание: голова с плеч. Дураков в царстве меньше будет.
Услышал указ Иван-дурак и озлился. Сколько голов снесут! и всё для того, чтоб какому-то идиоту царство в подарок досталось. И за что ему такое счастье? за то, что врать мастер, вот за что! Они ж краснобаев ищут, пустомель-брехунов, ясен пень. Пустобрёхов-прихвостней, лизоблюдов собирают! Ёжику ведь понятно: ничего на картине нет! Как в старой сказке про короля. Король был голый, а подданные боялись правду сказать и наряд хвалили.
Лежит дурак на печи, распаляется, уже и кипит от гнева. А из щели барабашка-домовой вылез, на полати сел, ножки в валенках свесил, щёки бородатые скребёт, ухмыляется. Говорит-подстрекает: а вдруг и вправду волшебная картина-то? и всем разное выказывается? и только самые-самые проницательные всё высмотрят? те, у кого третий глаз во лбу? надо сходить проверить…
Иван упрямится, перечит: что ж он, Иван, как все, что ли? не бежать же в толпе во дворец! а вдруг опознает что на картине, что тогда делать? ведь ему ж этого царства с глупой женой впридачу — даром не надо!
А барабашка не перестаёт, своё талдычит: не ради царства, так ради правды сходи! ты ж ясновидящий, ясно правду видишь, вот и огласишь народу, есть там что или нет, ведь сколько голов спасти можно!
Надоело Ивану спорить. Плюнул да и ушёл из дому, ещё и дверью хлопнул. Отправился куда глаза глядят. Лишь бы от домового подальше. Чтоб уши несносной болтовни не слышали и чтоб собственный язык в ответ глупостей не лопотал.
Серый холст
Бродил Иван, бродил, всё думал, где в этом мире покоя искать. Ан ноги ко дворцу и принесли.
А там царевна из окна выглядывает. «Что, — говорит, — картину пришел разглядывать?» «Ещё чего, — отвечает Иван, — в так называемые чудеса не верю! люди напуганы, вот и несут турусы на колёсах». А царевна подзуживает: «Ну, а ты-то сам — не боишься? глянь на картину, выскажись, что там. Ничего не обнаружишь — так и заявишь: ничего, мол, нет!»
Иван стоит с раскрытым ртом, не знает, что сказать. Хорошо подловила! Если не трус — что помешает обнародовать, что рассматривать нечего?
А царевна его за руку взяла, потянула, развернула: смотри!
Иван и глянул. А там вправду ничего! Серым-серо и тускло. И что дальше?
Пришёл Иван в смущение. Раньше он, как настоящий дурак, всегда наобум говорил, что в голову придёт. А тут чувствует: стрёмно как-то просто взять да и ляпнуть, что видит. То есть что ничего не видит, что нету ничего на картине. Царевна-то бойкая, видно, что не глупая. А вдруг она всерьёз состязание затеяла? и там на картине вправду есть что-то?
Отшатнулся Иван, кинулся к двери — ан нет, заперто. Тогда он к окну бросился, да и выпрыгнул! Побежал прочь, от греха подальше.
По лесу бродил, успокаивался. Блуждал долго, пока не устал.
Приплёлся домой. На печку бросился, отдышался. Лежит, в потолок глядит. Лежал-лежал, раздумался: а может, подольше надо было разглядывать?
Надо, надо было. пищит из-под печки барабашка. К самым глазам надо было картину поднести. Хотя бы из вежливости, из уважения к даме. Должен был выказать манеры хорошие, пусть она видит, что этикету обучен. И ради правды надо было подольше проверять! А уж потом и брякнуть можно: да нет там ничего! или спокойно перечислить, если что есть.
Иван с досады стенку валенком пнул. Вскочил, побежал во дворец.
Неба кусок
А царевна у окна суженых поджидает, печалится. Не идут женихи! Царевниной хитрости боятся. Скажешь: вижу себя царём рядом с девицей прекрасной — а она в лицо рассмеётся: врёшь ведь! А заявишь: нет ничего на картине! — ещё хуже повернётся, живым не уйдёшь!
Подбежал Иван ко дворцу, царевне в лицо правду-матку режет, пока запал не прошёл. «Ты, — говорит, — как гостей принимаешь? ты веди себя по-царски, как человек, в котором кровь голубая течёт. Книксен сделай, поздоровайся, в дом пригласи, а не тащи будущего мужа куда тебе заблагорассудилось, как служку какого кухонного. Ну да ладно, — говорит, — что с тебя взять, если этикету не знаешь. Так и быть, посмотрю ещё раз твоё чудо».
Взял картину за угол, потянул к себе. По раме солнечный зайчик пробежал, Ивану в глаз скакнул — и вдруг вверху под рамой уголок заголубел, оттуда лучом блеснуло-посветило, будто кто рукой помахал, для приветствия… Иван от удивления рот открыл: ведь серая беспросветность была! Не знает, что и сказать, да что — сказать! непонятно, что и думать тут…
И от замешательства выскочил в окно, как в прошлый раз, дело уже привычное.
Но на сей раз по лесам не шатался — прямиком в избу помчался, с домовым открытием поделиться.
А домовой и говорит: да что ж ты к глазам-то не поднёс полотно! не проверил! Вдруг помстилось тебе. Померещилось. Поблазнилось. Царевна небось думает сейчас: ну и мужик, никакого политеса, в окно скачет, из леса, что ли. И нервный, будто девица, мимоза! разве что в обморок не грохнулся.
Иван покраснел, зарычал от ярости. На себя ярился, понятно. Но и на царевну тоже: зачем думает, что он из лесу и нервный!
Рванул во дворец…
Зеркало
От избы до дворца далеко, но Иван промчался на всех парах, как паровоз. Не заметил, как снова в зале оказался.
Схватил картину в руки — точно, там солнечный свет в углу, на голубеньком с белыми волокнами небе! Подтянул полотно ближе — солнце растекается, будто капля расплавленная, и голубого всё больше становится. И вроде царевнино лицо на голубом проступает?
А где ж он сам? А ведь не видно!
Сконфузился Иван. Кинулся было к окну, уже ногу через подоконник перекинул… Но спохватился: опять царевна подумает, что растерялся дурак.
Повернулся к ней, буркнул: «Очки забыл, сбегаю за ними. А ты жди, сейчас вернусь».
И понёсся домой.
Влетел, глазами барабашку ищет. А тот на печке, вестимо, сидит как сидел, ноги скрестил, гриву волосатую лапой скребёт. Ну что, говорит, разгадал загадку? Да ты дураком-то не прикидывайся. В самом деле не понимаешь, в чём секрет? Ладно, так и быть, выдам тайну. Зеркало ведь это! а не картина.
Иван развернулся, опять назад во дворец побрёл, весь в думах.
Червячок
Тащится Иван ко дворцу, будто пришибленный. Всё думает: если зеркало, как же это тогда себя самого в нём не углядел?
По дороге очки с прохожего содрал, на лоб водрузил, воплей не слушал, отмахнулся.
А во дворце уж другой дурак стоит, картину вертит.
Иван её из дураковых рук выхватил. Покрутил — и снова солнышко потекло, голубизна растеклась, ещё и царевна появилась и улыбнулась.
Где ж он-то? Ухватил картину обеими руками, крутит-вертит, глаза таращит, шарит ими из угла в угол: где же главное отражение?
Только когда носом ткнулся, впритык к виду, зашевелилось вроде что-то в левом нижнем углу. Серенькое такое, невзрачное. Червячок у царевны на подоле.
Смутился Иван, покраснел как рак, глаза выпучил, слова вымолвить не может. Буйну голову повесил, на царевну ноль внимания, поплёлся из дворца в расстройстве.
Еле до дома добрёл, на печь завалился. Лежит лицом к стене, переживает.
Как водится, мужичок-домовичок из-под печки вылез, любопытствует: ну, так что там в зеркале было-то? Иван молчит, о своём позоре рассказывать не хочет. Да не молчи, невежа, сердится домовичок, коли спрашивают — отвечай! Из дворца поди явился, не из кабака. Или нет тебя в зеркале? Ивану стыдно признаваться, буркнул: да нет, было… А барабашка не отстаёт: иль не понравился себе? поди, рожа в саже, нос в соплях, лохматый-патлатый, заплата на заплате — это увидел? Так на зеркало неча пенять, коли рожа крива.
Иван сел рывком, кулаком по лежанке: не крива рожа! А потом и сознался, поведал: зеркало его вообще показывать не хочет! Вместо меня, говорит, червячок какой-то, даже не мужичок-с-ноготок…
Излил душу. А домовичок смеётся: так бы и сказал сразу! Ничего, дело поправимое. Расти тебе надо, выходит.
Иван не понял: как это? А домовичок поучает: ты для начала мозги отращивай, книжки учёные почитай, ведь царевна — она премудрая, ей и суженый премудрый нужен. И мускулы расти, зарядку делай, что ли. Глядишь, и проявится вместо червячка Интересный мужчина.
Иван послушал-послушал, затылок почесал. С печки слезать неохота, но и перед царевной неловко, не хочется, чтоб червячком запомнила.
Спрыгнул на пол, постоял-помозговал, да и двинулся на базар. Книжек учёных накупил и сел грызть науку. Мозгами пошевелит — мускулы качает, а потом снова за книги.
Хочу в картине жить
А царевна во дворце горюет. Женихов нет! Один отпал, другой пропал… может, и был суженый, да как узнать, если нет его в наличии.
А почему сбежал-то?
Может, и вправду надо было обращаться с ним так, будто царский сын, а не служка беспородный?
А вдруг… не понравилась?!..
Хлопнула в ладоши: «Мамки-няньки! ну-ка научите меня пироги-караваи печь! и рубахи с сарафанами ткать да вышивать! и танцевать, как лебедь, хочу!»
И принялась зубрить царские науки да упражняться.
Училась, училась, устала. Приказывает найти учёную книгу старинную, с живыми картинками. Соскучилась по Ивану, посмотреть хочет, где он там прячется: по небу соколом летает, рыбой в воде плывёт? а вдруг где-то рядом, тут во дворце, мышкой бегает?
Смотрит в книгу — а Иван-то рядом! У крыльца стоит, розу держит.
А Иван нарочно розу купил: чтоб на картине заметнее быть. Роза ведь красная, взгляд притягивает, и не хочешь, а заприметишь.
Царевна выбежала на крыльцо, берёт Ивана за руку, ведёт в покои. А там уж стол накрыт, от яств ломится. Садись, просит царевна, отведай моих кушаний, сама готовила.
Но Иван первым делом к зеркалу.
Вот солнца луч, вот и неба клочок, вот травы пучок, а вот царевны бочок — где тут Иван-дурачок?
Царевна тоже глянула — и ахнула: ух ты, экий добрый молодец розу алую ей протягивает! Щёки — кровь с молоком, кудри льняные, глаза-бирюза… одно слово, Интересный мужчина!
Да ведь и она хороша!
Загляделась, молчит, будто язык проглотила.
А Иван смотрит: вот он, а рядом… девица прекрасная! Губы как его роза, и щёки — как положено, кровь с молоком. Очень ему царевна глянулась.
Хотел её поцеловать, а царевна как во сне, всё в зеркало смотрит. На добра молодца, конечно, но ещё больше на себя.
Иван ей: «Да скажи, наконец, что-нибудь! скажи, пусть будет больно мне! вот только не молчи!» А царевна такая: «Хорошо-то как! хочу вечно в этой картине жить!» Иван: «А я что же?» А царевна: «А ты бери себе пол-царства, заслужил!»
У Ивана сердце в пятки убежало. Испугался, что его навеки в картине запрут. Что так и будет вечно столбом стоять с розой в руках — ни царевну поцеловать, ни на сивке-бурке с ветерком прокатиться…
Отмахнулся: что мне твои пол-царства…
Царевна просит-молит: «Не уходи из картины! Мало пол-царства — всё целиком бери!»
А Иван теперь уж только об одном думает: как бы из картины выбраться! Рожу, что ли, скорчить, чтоб царевна опамятовалась?
Так тогда ведь и запомнит таким, с кривой рожей.
Думал-думал — и придумал, не зря же книжки умные читал.
Говорит: «Не надо мне твоего царства. Гляди: оно у тебя там хиреет без пригляду! вон у дворца угол сгнил». И побежал на улицу к гнилому углу.
А царевна кричит: «Подожди, я с тобой, только картину возьму! Пусть и на ней всё поправится, что тут испортилось!» Схватила картину — и за Иваном.
Иван бревёшек натесал, стену перебрал.
А царевна картину держала, проверяла, всё ли в порядке.
Иван закончил, говорит царевне: «Ну, я пошёл, что ли? Теперь в твоей картине всё в порядке, живи счастливо, не поминай лихом». Но царевна не отпускает! «Без тебя, — говорит, — картина пустоватая будет, неполная. Или испорченная. Я поняла, — говорит, — ты в моей картине главный герой, куда без тебя, царство в упадок придёт».
Иван понял, что никуда ему не деться. Ну и смирился.
Остался картину собой украшать.
Нарцисс и Эхо
Мои друзья считают, что я романтик. Говорят, я витаю. Мечтаю о несбыточном, гоняюсь за тем, чего нет, и не вижу людей у себя под носом, не ценю…
Наверное, они правы. Мне трудно было бы сформулировать, что я ищу (то-не-знаю-что?..), но его точно нет рядом. Может, поэтому мне всё чаще хочется уйти от людей подальше, остаться в одиночестве, и чтоб водная гладь отражала небо, и деревья вокруг, и чтоб солнечные зайцы запутались в листвяной сетке, прыгали и бросались в глаза. Сесть под деревом, прислониться к морщинистой коре, застыть, будто заворожили, засмотреться так, чтоб забыть обо всём на свете, не заметить, как 300 лет пройдёт… Осенью желание уединиться растёт и иногда становится почти обсессивным.
Но времени всё равно хватает только на парк. А в парке лучшие уголки отнюдь не пустынны. Окружены асфальтовыми дорожками, а по ним рекой текут посетители, некоторые даже не останавливаются, идут быстрым шагом, будто на работу, только что фотоаппарат в руке — увидят красивый вид, щёлкнут кнопочкой и торопятся себе дальше.
И всё же мне удалось присмотреть себе тихий уголок. В одном малоизвестном парке на краю города.
Там была лужайка, которую наполовину закрывали деревья. Осины дрожали на студёном осеннем ветру, заболевали, их медовые листья покрылись бурыми пятнами. Ясень горел лихорадочным румянцем. Озябшие клёны ещё держались, не простужены были, но и у них покраснели кончики листьев-пальцев, а ладони побелели от холода. Вдали за деревьями, на невысоком зелёном холме, стоял домик в восточном стиле. А под холмом протекал медлительный ручей в оправе из валунов.
И вот как-то раз сижу, заглядевшись на отражение домика в воде, наблюдаю, как медленное течение колеблет чёткие линии крыши и стен, сдвигает их, искажает картинку — не до неузнаваемости, а только чуть-чуть… Вдруг вижу: в воде рядом с домиком отразилась сидящая фигурка!
Девушка в джинсах, с волосами до плеч, с лицом неясным, расплывающимся: его постоянно размывает течение. Или это девушка плачет?
Смотрю на вершину холма — рядом с домиком никого нет!
Снова на воду — отражение на месте…
Пробираюсь сквозь кусты поближе к камням. Девушка в воде подняла голову.
Отваживаюсь заговорить с ней.
* * *
Она говорила всхлипывая, сбивчиво. Еле слышно, журчание ручья почти заглушало её речь.
Рассказывала, что раньше приходила сюда нечасто. Поздним летом да осенью, когда одиноко было и грусть одолевала. Приходила, усаживалась около стены домика на холме, смотрела, как внизу ручей подталкивает и переворачивает мелкую гальку, провожала взглядом опавшие листья.
И однажды увидела в воде рядом со своим отражением — чужое. Худой незнакомец в длинном плаще стоял, засунув руки в карманы, смотрел, как вода уносит жёлтый, свернувшийся трубочкой лист… Он так задумался, что, кажется, не видел соседки. Она подняла голову и… не обнаружила рядом никого!
Перепуганная девушка поспешила домой. На другой день, рассказывала она, повторилось то же самое. Незнакомец стоял рядом с ней и будто не замечал её. Он интересовал девушку, ей хотелось заговорить с ним. Но, видимо, надо было спуститься ещё ближе, к самой воде, чтобы незнакомец её услышал. Девушка же боялась: она знала истории о водяных, которым одиноко и грустно под водой — и вот они утаскивают к себе неосторожных красавиц, превращают в длинноволосых русалок, надевают на них свободные длинные платья, заставляют водить хороводы и петь заунывные песни. Под эти песни засыпают водяные и забывают о скуке… Может, и он водяной? Но зачем она ему? Да нет, вряд ли она ему нужна: русалки бледные и печальные, а она розовощёкая, с красными губами и блестящими глазами.
Она приходила к ручью каждый день. Как зачарованная, рассматривала отражения в воде, его и своё рядом. Что-то притягивало её сюда, она чувствовала, что сама над собой не властна, будто в путах.
Однажды она решила разорвать чары. Она помахала рукой незнакомцу.
Нет, он не ответил. Он просто не замечал её. Она подняла камушек, бросила в воду. Отражение задрожало, заметалось… Разбилось? Нет, возникло снова. Она поднялась, решительным шагом направилась к воде. Наклонилась, тронула холодную воду, погрузила руку — замутить воду, отогнать от берега призрак!
Она… упала в ручей.
Его нет здесь, говорила она мне, плача. Он остался где-то наверху. Недосягаемый, отрешённый, всё так же смотрит на неё и не видит. А ей уже не освободиться, вода тяжёлая и вязкая, будто масляная, придавила её ко дну и не отпускает. Скоро девушка станет бледной и медленной, как те русалки, с потухшим безжизненным взглядом…
* * *
Надо подойти ближе к ручью.
«За ограду запрещено заходить!» — запыхавшийся тучный смотритель почти визжит. Он нагнулся, видимо, собирается подлезть под жердиной. Вокруг потемнело, туча накрывает солнце.
А в воде… никого больше нет! Он спугнул её…
Свадебку справили, гостей назвали, и мы туда же, мед-пиво пить. У кого усы — по усам потечёт, в рот не попадёт. А кто безус — получит кус, вкус на ять — перед публикой щеголять!
