Корицкая Полина Николаевна
Поэт, прозаик, детский писатель, автор-исполнитель.
Родилась в г.Томске. Выпускник Литературного института им. А.М. Горького (семинары Ю.П.Кузнецова, Г.И.Седых).
Победитель фестиваля молодой поэзии «Филатов-Фест» 2019.
Лауреат премии «Начало» Союза Писателей Москвы 2019.
Публикации: «Сибирские Афины», «Тверской бульвар, 25», «Литературная Россия», «Российский колокол», «Кольцо А», «Литературный оверлок», «Подъем», «Юность», «Начало века», другие издания и коллективные сборники. Автор книг «Самокрутки» (проза, 2014) и «Симптомы быта» (поэзия, 2019).
Участник литературной студии «Коровий Брод» под руководством Елены Исаевой.
Член СП Москвы.
Лонг-лист премии «Дебют» (малая проза, 2011).
Лонг-лист VIII Международного славянского литературного форума «Золотой Витязь».
Лонг-лист XV, XVI Волошинского конкурса по поэтическим номинациям. Участник и стипендиат форумов молодых писателей ФСЭИП.
Лонг-лист премии «Лицей» 2019 и 2020 (поэзия).
«Велик Север. Страшен Север. Прекрасен Север».
О «Сказках Белой Россомахи» Ники Батхен
«…Далеко-далеко отсюда, там, где земля круглый год льдом покрыта, растет снежное дерево. Корни у него белые, ветки белые, как подует ветер — качаются ветки, поднимают метель. В самый долгий день года, когда солнце не гаснет, распускаются на дереве голубые цветы, хрупкие словно льдинки. День короче делается — плоды на ветках круглятся. А когда вызревает снежное яблоко, падает вниз — по всей земле зима начинается».
Подобно корням мифического дерева, спрятанным подо льдом, где-то далеко-далеко от поверхности нашего сознания прячутся большие тайны. Круглые, как снежные яблоки, беременные древним разумом, они, по сути, — изначально заложники языковых систем. Тайны до-жанровы, до-поэтичны, до-литературны. Сказки, мифы, старинные предания — все то, что мы так мало помним и так редко принимаем во внимание. Особенно когда дело касается этнических мотивов, где кругом сплошная пелена — то ли снега, то ли въедливой мошки, то ли собственной глупой гордости… Или — горя?
Велик Север
Про сказочный жанр сказано немало — от его терапевтичности до литературной состоятельности. Но этнические сказки кажутся наименее осмысленными, и это вполне логично: сам шаман никогда до конца не знает, на что конкретно указали духи, сам сказочник не может разобрать по косточкам сложенные слова. Тем не менее не выбрасывает, не позволяет перекусить и высосать сладкий костный мозг, и косточки смыслов поутру обрастают свежим мясом, новыми перьями, частой шерстью. «Зарежет муж оленя к вечеру или вытащит нерпу из проруби, мясо съедят, жена косточки сложит, глядь — поутру живой олешка в тундру скачет, живая нерпа хвостом к морю шлепает». Конечно, тут же мы видим всплывающие мотивы Скандинавских легенд, тоже северных, но с другого конца света, что подспудно указывает на характерную символику — общечеловеческого сказочного не-умирания, и, вместе с тем, на архетипичность сознания.
Но хотелось бы вернуться к понятию «до-жанровости». Как вам кажется, к чему наиболее близки мотивы этнических сказок? Отдельно хочется обратиться с этим вопросом к поэтам. Лично я вижу в их стихийности — внимание! — стихийности, основанной на логичности, построенной на нарративе, в их естественной суггестивности — признаки верлибра. Разумеется, не в поверхностном значении, форма и подача тут ни при чем, но исконность повествования и расширенность подтекстов сказок в целом дают ту же картину.
Здесь необходимо отдельно прояснить вопрос стилизации этники. Конечно, «Сказки Белой Россомахи» — своеобразная имитация этнических мотивов. Это художественная литературно обработанная сказка, основанная на мифах и преданиях. Но в рукаве Ники Батхен главный, неоспоримый козырь: никто из живущих, кроме самой Тайги, не слышал «настоящего». Тем и прекрасен сказочный жанр, что изначально является устным и бесконечно обрастающим новой чешуей.
Но не только обрастающим. Конечно, автор понимает, насколько мало удалось зацепить (вон сколько в таежном болоте клюквы, а всей никому собрать не удавалось!), сколько потерялось в процессе переосмысления, перетасовки и — главное — перевода. Речь ведь не о русском языке, не о русском народе, пренебрежительно называемом героями сказок «Иванами» (это стоит понимать не как знак национального превосходства, а лишь как защитную обособленность). Перевод вообще является «искусством потерь», чего бы он ни касался, а когда речь заходит о таком таинственном деле, как сказки, о такой территории, как Тайга, о таких персонажах, как шаманы и медведи, — дело вообще почти безнадежное.
Многое тает в процессе языковой «разморозки». Но Ника не только знает, но и открыто демонстрирует это — в сказке «Как ворон Кэре большую рыбу ловил». Образованный человек легко заметит аллюзию на хемингуэевского старика: «Мало поймать рыбу — с ней ещё надо доплыть до берега». Вот как это выразила Ника Батхен: «Одного клюнет — другой зубы кажет, другого рвет — третий кусище тащит, третьего ухватит — четвертый брюхо набивает, негодник. Вмиг от большой рыбищи кости, голова да хвост остались». Конечно, как дядя Хэм писал своего «Старика» — о невозможности «дотащить» произведение «до берега» без потерь, так и Ника писала своего «Ворона» о том же самом — понимая, и с улыбчивым смирением принимая невозможность точного выполнения поставленной задачи.
Тем ценнее крупицы, которые удалось донести до читателя. Интересны, к примеру, имена персонажей, основанные на прямых значениях слов: «Отправился Тамнар в лес, позвал: Сатымар! Сатымар! И вышел к нему Большой Медведь». Мастерски показаны традиции и обряды: «Как зазолотилась листва в тайге, собрали приданое, разложили, показали старухам — мол, щедро выдаем дочь, без обиды и без обмана». Бытование северных народов представляет отдельную ценность: «На варгане играл, на конковуре-бревне палочками настукивал, морин хуур у купца выменял и на нем пиликал». А уж сохраненные легенды — самый сок этих «замороженных яблок»:
«Все знают, откуда берется ночь. Желтая рыба Солнце целый день плывет по небесной реке, а за ней по небесным горам вприпрыжку бежит медведица Бирин. На закате царапает Бирин горячий бок рыбы, льется кровь в облака. А затем тащит Солнце к себе в берлогу, чтобы весь свет на свете доставался одной медведице. Согревается от горячих лучей жилище, засыпает усталая Бирин — легко ли целый день по небу бежать? А желтая рыба снова возвращается в небо. И так всегда, от начала времен до того дня, когда проглотит медведица желтую рыбу, и тьма поглотит все три мира. Понял, глупый ты зверь?»
Если быть конкретнее, речь идет о народе эвенков. Сказки Ники Батхен являются попыткой (весьма успешной, на мой взгляд) передать особенности быта, как бы не выходя из плоскости духа. И действительно: о чем бы ни шла речь, читателя не покидает ощущение некой этической высоты. Современный человек привык считать себя частью культурного пространства, отделяя себя от «варварского» налета земли, которой практически не касается. Но сквозь ледяную прослойку древних мифов наглядно видно, сколько в сказочных «варварах» нежности, благодарности, достоинства и взаимоуважения. Собственно, фабула сказок проста, как речь, и сложна, как письменность: вот «оленный» пастух Учур бросает черноглазую Чодуру и отправляется искать смысл жизни; вот маленькая Ингилана слепого брата от смерти спасает, сбегая в лес; вот почерневшая от горя мать отправляется на зеленые луга Казарки-Хозяйки искать душу своего малыша; вот несчастные влюбленные лишь на минуту обретают счастье — и рождаются заново; а вот гордая Мэнгунари, сожженная собственной гордыней, обращается росомахой. Все типажи, как предписано жанром, ищущие, метущиеся, изменяющиеся и абсолютно вечные. Даже те, которые метафорически одеты в звериные шкуры и птичьи перья. Их объединяет одно: Север. Читай — вечные для нашего самосознания Хлад и Глад.
Страшен Север
Пожалуй, именно суггестивность — наиболее значимый для меня фактор. Более того: то, что порой в искаженном значении воспринимается как пустое забалтывание, искусственное наложение смыслов, мне видится главной толщей этого «льда». Причем, «лед» может быть любого характера, сейчас я даже не о сказках, тем более конкретно рассматриваемых. Все неуловимое, все зеркально верное, все этически наиболее ясное — лед.
Зима суггестивна по своей сути. Метель всегда влезет за шиворот, мороз ударит по обеим щекам, лед так или иначе станет частью глазного яблока, если ты живешь среди бесконечной зимы. Нет, зима естественно конечна даже в Тайге («Пели для них степные птахи, стелились под ноги мягкие мхи, улыбалось нежаркое солнце — и двигалось вниз, к горизонту»), но мне кажется крайне важным вот что.
Я сама родом из Сибири и помню это ощущение физической усталости от холода, обилия одежды, частых болезней. И по сей день на вопрос, как же может бояться холода сибирячка, отвечаю: «Я с тех пор еще не отогрелась». Кроме шуток, если добавить к современным, вполне сносным условиям длительной зимовки выживание, свойственное малым народам, живущим традиционным укладом, — складывается стойкое впечатление нескончаемости зимы. Редкое тепло отравлено не столько роящимся гнусом, сколько памятью о тяжести холодов. Вот и выходит, что зима — явление бесконечное по своей сути. Более того: только при таком к ней отношении можно воспринять и сохранить как можно больше солнца.
«Легко на Севере потерять жизнь, переломить судьбу как рябиновый прутик». Именно поэтому так силен мотив волшебного и непознанного в этнических сказаниях. «Сказки Белой Россомахи», конечно, не исключение. Страшные шаманы, грозная Энекан-Того — Бабушка Огонь, черные духи, дикие звери… «Сидит на бревне злой дух в женском обличье. Глаза красные, лицо черное, волосы дыбом, с зубов слюна капает, снег до самой земли прожигает, язык наружу как у собаки». Так и пляшут в дикой свистопляске разные рожи, так и норовят родной чум подпалить! «…Глумится дух, клыками щелкает, облизывается — вкусно мне будет вас, медвежьи сердца, жрать…»
Смел северный человек. Не боится он ни морозов, ни высоких гор, ни топких болот. Боится только высшего закона — и вор никогда не всунет руку в котел, куда шаман голодного духа спрятал, лучше признается от греха. «…Вот и мир духов показался — ай, страшный! Где ноги без головы бегают, где голова без ног, где зубастая страхолюдина гуляет-облизывается, где сам злой Харги топчется, слепо в темноту смотрит».
Хотя, конечно, куда страшнее, когда реальность вносит в сказки свою черноту. И не только чисто природного характера («Кто зимой через тайгу не шел, пусть никогда и не ходит. Погибелей по дороге много — не замерзнешь, так заблудишься, не заблудишься — волкам в пасть попадешь или ледяного ветра надышишься и будешь потом легкие на снег выкашливать»). Есть и более масштабные происшествия: «Как пришли монголы да пошли резать всех подряд, мох кровью пропитался, оленухи три луны потом красным доились». Но события исторического характера для каждого персонажа не страшнее личных драм. Ведь все в тундре знают: когда девчонки одна за другой рождаются, каждая в ночном лесу успокоится. Когда мужа медведь задерет, будешь одна с ребятней мыкаться. Того хуже, когда живой муж младшую жену в чум приводит. «Горе горькое у всякого есть, будь ты хоть человек, хоть зверь, хоть нежить зубастая».
Картина не будет полной, если не сказать отдельно о мудром проживании горя, боли и несчастий. «В стойбищах знают — кто летом тоскует, тот зимой голодает». Всякая сказка смирению учит, всякий герой малого утешить старается: «Потерпи немного, росомаха, затянутся твои раны, уймется боль. Весна придет в тайгу и в тундру заглянет, обсыплет землю цветами, закричат лебеди над озерами. Радость в ручьях заплещется… Ты живи!»
Не последнее место в создании волшебства занимает фонетика повествования. То, что нельзя не отметить отдельно — это обилие звуков, доносящихся со всех сторон, придающих ощущение полной сопричастности и физической достоверности происходящего. «Хуррр! Хуррр!» — кричит шаман на оленей, «кланк!» — лязгает медвежий капкан. «Сторожко пролетает сова по лесу — уюй! Уюй!», «а между сосен собачий лай далеко разносится и люди перекрикиваются: ахой, ахой!»
И — «до чего ж радостно чистый снег лицом ловить, слушать как полозья скрипят, олешки хэкают, ветер шумит…»
Прекрасен Север
«До чего же снег бел, а плющ ярок, сколько мудрости в кротком взгляде оленя, как танцует в печи веселое пламя, как горят ярким румянцем щеки жены и осторожно круглится ее живот… А ведь не был бы слеп всю жизнь — не заметил бы».
В этой цитате одновременно соединяются два важных момента: уже упомянутое проживание несчастий и — яростная, непереносимая красота северного края. Много чудных пейзажей можно увидеть в «Сказках», много доброго смеха услышать.
Иной раз, конечно, посмеяться можно из-за небольших логических и стилистических нестыковок, допущенных по невнимательности или небрежности. Сравнение «гладкий как попка младенца, тяжелый как память о смерти матери» или высказывание «Я старый ворон и не знаю слов любви, прекрасная Бирин!», так же как внезапно вкравшуюся «милоту милотой», никак нельзя назвать удачными оборотами. Понятно, чем могли быть вызваны подобные формулировки, но текстово они кажутся мне совершенно не оправданными. Тем более, когда это внедряется в общий неповторимый фон, «густую — хоть ложкой ешь — синеву неба, колючую россыпь холодных звезд, клочья белесых облаков».
Много еще можно сказать о красотах Севера, о волшебном танце прекрасной Мэнгунари, о материнских слезах безволосой Агай, о безысходности расставания любящих душ. Обо всем Россомаха знает: и что «слезы духам слаще крови», и что звезды никогда не гаснут, и «охота без собаки что чай без заварки». Но пересказывать сказки — дело благодарное только если дитяте на ночь. Хочется только добавить один композиционный момент, важный для восприятия текста. Мне «Сказки» кажутся единым полотном, которое трудно поддается разделению. Конечно, каждую сказку можно рассматривать, рассказывать и печатать отдельно, но иной раз в этом случае концовка, вырванная из контекста, кажется не вполне логичной. Это особенно ярко видно на примере «Сказки о Златовласке», и поначалу сбивает с толку. Тем не менее, если не дробить книгу, не пытаться разморозить авторское яблоко смыслов, не рушить костную ткань повествования, этого не происходит.
Другое происходит. Разное. Радостное, горестное. Шаманы камлают, дети кричат, олени мох жуют.
А снежное яблоко падает и не тает.
