Роман Богословский — автор книг прозы «Театр морд», «Трубач у врат зари», «Зачем ты пришла», а также первой авторизованной биографии рок-группы «Агата Кристи». Публиковался в журналах «Дружба народов», «Нижний Новгород», «Новый берег» и других изданиях. Живет в Липецке.

Владислав Городецкий — автор книги «Инверсия Господа моего». Родился в 1993 году в городе Щучинске на севере Казахстана. Архитектор. Публиковался в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Прочтение» и «Лиterraтура». Живет и работает в Санкт-Петербурге.

Одно на двоих вторжение: рассекая тело Нины

В роли неистовых палачей писатели

Владислав Городецкий и Роман Богословский

Бывает так, что надо разобраться. И речь не о поиске устаревших смыслов. Речь о выявлении структур, связей, мифов. Или иначе — речь о внедрении в черный язык бессознательного. Бог Пан, олицетворяющий все буйство природы целиком, передает нам потоки в зашифрованной топике сновидений, грез и аллюзий. И порой нужно объединиться, чтобы перевести его судорожный язык на уровень «дневного сознания». Чтобы попробовать отвоевать кусочек «присветного» у огромного пирога ночного.

Для этого мы объединили усилия с писателем Владиславом Городецким в попытке деконструировать повесть «Найти убийцу Нины», которую я лишь условно могу назвать своей. Сфера архетипического и бессознательного вряд ли может быть чьей-то. Я просто спустился туда, в эти сырые и темные подвалы, и принес оттуда нечто. Но это только полдела. На нечто теперь нужно направить луч солнца, рассмотреть его при свете дня. Это мы и собираемся сделать — прооперировать «Нину» под ярким светом ламп.

Владислав Городецкий — неудобное явление в современной русской прозе. Молодой писатель, который уверенно чувствует себя в заплывах на весьма тревожные расстояния от берегов обыденности. Его дебютная книга «Инверсия Господа моего» тому ярчайшее подтверждение. Отсутствие страха и желания «стать писателем» делает из Городецкого ту самую чайку Джонатана Ливингстона. Мне нравится его обращение с цензурой. Нельзя сказать, что ее для Городецкого нет. Она есть. Но лишь как возможность, потенция, которую он бережно носит в кармане, ощупывая пальцами. Для бережного копания в органах «Нины» мне и нужен был такой литератор: с воображением, которое бесконечно расширенно и растянуто во все стороны света и тьмы.

Роман Богословский

Роман. Владислав, давай начнем нашу операцию вот с чего. Я знаю, что некоторое время назад ты посмотрел фильм Йоргена Лета и Ларса фон Триера «Пять препятствий». Расскажи о впечатлениях от него то, что хочешь и можешь рассказать. Можно не очень длинно. Просто я уверен, что особо продвинутые читатели, свидетели нашей операции, неизбежно найдут в нашей затее аналогии с этой картиной.

Владислав. Гнетущее впечатление. Зрителю как будто позволили заглянуть в мастерскую Мефистофеля, где тот, пуская в ход изощреннейшие инструменты, искренне пытается из талантливого человека сделать гениального, из замечательного произведения — неистовое. И неизменно терпит крах. Удручает довольствие самого таланта результатом. Надеюсь, у нас так не выйдет. Лучше публично опозориться, попытавшись поднять глыбину образов и смыслов, к которой зачем-то ты нас привел, чем радостно навесить на нее бантиков и финтифлюшек и пойти дальше. Таков мой настрой.

Роман. Хорошо. Первое о чем я хотел бы спросить тебя — это поиск. Название повести начинается с глагола «Найти». Есть ли в повести поиск, его вкус? И необходим ли поиск, не отменен ли он в наше время как ненужная операция, как лишнее звено? Я бы назвал способ, которым писал «Нину» рытьем. Я копал землю, словно зверь. Может ли это являться поиском или это просто некое ритуальное действо, навязчивые автоматизмы? Интересно, что ты почувствовал в этом контексте.

Владислав. Поиск не отменен. В бытовом плане даже наоборот — по любому пустяку мы лезем в телефон, чтобы что-то узнать или проверить[1], — это тебе не поход в библиотеку и даже не чтение домашней энциклопедии. В искусстве поиски не прекратились, о чем свидетельствуют твои же произведения. Да и в отношении метафизического, духовного — я конца поисков не наблюдаю.

В названии текста я почувствовал какую-то иронию. Вот ты заговорил о поиске, и я понял, что создает это ощущение.

Сюжет стар как мир — путешествие. Чичиков гоняется за мертвыми душами, Остап Бендер за стульями — твой Алекс гоняется как бы за убийцей Нины, а на самом деле за характерами, архетипами и т. д. Но ты (полагаю, осознанно) иронизируешь над этой парадигмой — у тебя в сущности никто никого не ищет, — поиски убийцы — это даже не предлог к путешествию и встрече с многочисленными обитателями бессознательного — это навязчивая (да, ты вроде как об этом и спросил?) идея, которая то возникает, то исчезает — внезапно и беспорядочно. Это структурообразующая вещь и именно она (ты должен это признать) обнаруживает тебя — автора, — твое присутствие, твою волю. Так что, говоря, что текст ты лишь условно можешь назвать своим, как мне кажется, ты все же лукавишь.

Я перехвачу инициативу. Назови хотя бы парочку эпизодов, генезис которых тебе доподлинно известен, которые были извлечены не из «ночного», а из собственного опыта и/или наблюдений.

Роман. Сюжеты я вряд ли назову — целиком их просто нет. Есть несколько аллюзий или ненавязчивых отсылок. Эпизод, когда Алекс с другими правителями харкает в карту мира, связан с клипом группы Tool на песню Parabola. В клипе некие посвященные весьма эффектно и довольно жутко исторгают из себя черную субстанцию, двигаясь при этом по кругу, летая в пространстве кабинета. Когда я дошел до этого места, этот клип вспыхнул в памяти сам собой. Но он довольно серьезный и мрачный. В моем же описании есть еще и юмор. Он примешался в этот борщ сам, по ходу написания. Далее. На протяжении всей повести в «жизнь героев» вмешивается некий гуру, учитель — дед Жавю. Сначала я ничего не заподозрил. Но когда стал перечитывать текст, поймал себя на мысли, что это отсылка к Кастанеде и его дону Хуану. И, с моей точки зрения, если «реальное» существование в теле повести таких персонажей как Нина, Алекс и других поставлено под глубокое и тревожное сомнение, то, как раз этот дед Жавю, как я понимаю, реально цементирует движение слов, не дает тексту развалиться на куски.

Нина же, как и Алекс, на мой взгляд, это некие точки, начертания на карте, по которой следует автор внутри себя, прикрываясь ими. Ближе к концу в тексте есть описание ада, которое явилось одному моему знакомому «в тонком сне». А промежуточный персонаж Крысиан намекает на одиозного православного святого (церковь сейчас его всячески вымарывает, но он крайне интересен) — это псоглавец святой Христофор. Еще раз: все это всплывало в сознании прямо здесь и сейчас, без какой-либо предварительной подготовки, плана. Нина и Алекс, как мне думается, это если не знаки без означаемых, то знаки с некими совершенно другими означаемыми, нежели может показаться на первый взгляд. Пример. Если мы встретим человека, который не знает русского языка, и он, скажет, к примеру, слово «Рома». Нет никакого способа точно определить, что он имеет в виду — какого-то безымянного римлянина? Или говорит что-то о напитке под названием ром? Или имеет в виду некоего русского, которого так зовут? Или цыгана? А может, это оговорка, это просто четыре буквы, произнесенные им по ошибке? После прочтения повести издатель Вадим Левенталь спросил меня: «Кто эти люди, есть ли они вообще? Почему они ведут себя так странно?» Понятно, что для ответа я должен был затеять с ним вот такую же переписку, как с тобой. А вопрос его был задан с позиции модерна. Но в этой позиции ответа на него просто нет. Теперь вопрос тебе. Что ты скажешь о Христе и о контексте его появления в повести?

Владислав. Обстоятельно и честно. Прекрасно понимаю, что ты подразумеваешь, говоря о знаках с непостоянными означаемыми применительно к Нине и Алексу[2].

Посвященные, Дон Хуан, святой Христофор… А представляешь, сколько этих сущностей проникает в наши тексты незамеченными?

Так, значит, Христос появляется? Это который «усы, бородка, длинные волосы, прожигающий внутренности взгляд»? Получается, за миг до появления Иисуса у Алекса было нечто вроде озарения: «Где-то здесь убийца Нины», и нет оснований не доверять его чутью. Что же… Боюсь, таким образом транслируется старая и печальная мысль — дарующий жизнь, вызывающий из небытия нечто некогда бессмертное (потому что ни в какой форме не существующее) — обрекает свое творение, свое дитя, на смерть, он же (в нашем случае Господь и мать Нины) в первую очередь и виновен в ее смерти. В финале ведь тоже сообщается нечто подобное, верно?

Пока мы притормозили здесь, хочу поделиться таким соображением. Мне кажется (честно говоря, я уверен), несмотря на большое количество персонажей один, очень важный, остался где-то вне текста. Я говорю о том, у кого Алекс перенял это назойливое желание «стать добрым христианином». Желания, как известно, из воздуха не берутся, они снимаются с объектов подражания и/или соперничества — другого пути нет. Кто этот кумир/соперник в жизни Алекса?

Роман. Думаю, что в этом эпизоде Нина выведена за скобки. «Где-то здесь убийца Нины» — это навязчивая галлюцинация то ли Алекса, то ли автора. С Христом здесь другие моменты меня удивили. Я, когда перечитывал уже написанный текст, вдруг осознал вот что: даже если кто-нибудь когда-то докажет, что Христа вовсе не было или он был не Сын Божий, христианство останется в веках в качестве мощнейшего течения в искусстве. Ведь я упоминаю в тексте множество произведений, связанных с Христом. Но их гораздо больше. Даже если христианство умрет как религия, оно навсегда будет вписано в историю культуры как один из самых огромных пластов и причин, породивших несметное количество картин, музыки, книг, исследований. Едва ли в мире за всю его историю кто-то больше интересовал искусство, чем Христос. Написав «Нину» я понял, что христианство поистине бессмертно. Именно тотально, фатально бессмертно. Какое оно примет со временем содержание — это уже вопрос второго порядка. И если случится так, что оно умрет как религия, его жизнь продлится в искусстве — причем самым мощным и необратимым образом.

Теперь о том, что толкает условного Алекса на то, чтобы он стал «добрым христианином». Скорее причиной тому ирония. Нечеловеческое существо не может стать христианином, так? И поскольку наличие Алекса в произведении не доказано (есть только это имя), то нечто, что пытается им стать на протяжении всей повести, хочет таким образом актуализировать собственное существование, желает стать проявленным. Отсюда и попытка войти в лоно христианства. То есть впрыгнуть в повествование сразу и накрепко. Нечто пытается заполнить слово «Алекс» собой таким вот образом. Повторю: у меня как у предполагаемого автора текста это вызывает иронию. Правда — добрую.

А теперь вопрос. Твоя дебютная книга имеет сильное, звучное, ироничное название — «Инверсия Господа моего». Представим, что тебе нужно создать инверсию «Найти убийцу Нины». Не на уровне «хочу — не хочу», а посадили бы тебя в камеру — и пока не создашь — не выйдешь. С чего бы ты начал и чем закончил бы этот текст?

Владислав. Точно ли нечеловеческое существо не может стать христианином? Я бы какую-нибудь нейросеть типа Алисы или Сири покрестил. На всякий случай.

Для «Инверсии Нины» нужно было бы сначала определиться, по какому признаку производить инверсию. Например, наверняка логичнее было бы оставаться в рамках выбранного тобой направления — инверсия тут дала бы обыкновенный реализм. Зеркалить фабулу? Тогда убийца будет гоняться за Алексом — слабовато. Мир повести и его природу? Это интереснее. У тебя в тексте есть привязки к реальности — от известных личностей (Клуни, Гибсон, Шагал Матрона Московская, и т. д.) до стран и континентов, но всякая связь с реальностью пропадает, когда дело касается персонажей и их взаимоотношений. Я бы попробовал инвертировать в эту сторону, но, боюсь, получился бы сотый клон Кафки.

Можно перевернуть характеры и настроения. Слушай, давай на пару проведем локальную точечную инверсию. Есть глава, которая мне показалась несколько неестественной, деланной, что ли — «Яркая смерть». Что-то в ней не так, не могу понять что. Предлагаю попробовать переписать ее от «Слушай, на сколько я выгляжу, а?» до «Держи-и-и. По количеству лет-т-т-т» так, чтобы у каждого была своя задача. Например, у тебя — сделать из этого эпизода комедию, у меня — триллер.

Роман. Владислав, твоя инверсия прекрасна. Сделана в чистейшем реалистическом ключе. При этом ты очень точно уловил состояние всех персонажей (или образов, которые на них намекают). Тогда как я лишь углубил след своего же текста, придав сцене дополнительное измерение в виде мыслей Алекса. В общем, я схалтурил, прости. Надеюсь, я когда-нибудь настолько разбогатею, что смогу заплатить тебе за то, что ты полностью перепишешь «Нину» в ключе детективного реализма. Это интересно. На этом я с читателем прощаюсь, а тебе предоставляю право последнего слова. Перечитай вступление и концовку. Про крутящееся колесико. И напиши, какие мысли и выводы этот образ (реализованный в начале и в конце повести чуть по-разному, но все же) тебе навевает?

Владислав. Желаю тебе так разбогатеть! Оказывается, переписывать чужую прозу иногда приятнее и всегда проще, чем писать свою.

Из Intro: «Колесико вращается так медленно, что можно рассмотреть блестящие пылинки, каждую из них, хотя их бесчисленно много на его поверхности. Кто клеит столь чудесные драгоценности к нашему колесику? <…> Надо признать, мы этого не знаем».

Из Outro: «Все устроено так <…> — колесо медленно крутится. Просто вертится. И существует тот, кто это видит, на это смотрит. Это и есть Бог. В этом его единственная функция — присматривать за вращением».

Мне, блестящей пылинке, хочется верить, что дело Бога именно что клеить драгоценности к колесику. А будет потом он смотреть на это, или нет — не важно. Главное, чтобы мне казалось, что смотрит.

Что же, считаю, что мы сделали что-то как минимум новенькое.        посторонним — поглядим.

[1] Поисковик трудится весь день вместо моей головы, скоро я буду гуглить, как зовут моих детей.

[2] Занятно как сходятся иногда у нас методы и приёмы. В одной моей старой повести действует героиня, которая (из соображений экономии) в каждой новой главе «играет» новую женщину рассказчика — то она набожная католичка, то художница-акционистка, то непримечательная мышка из бухгалтерии и т. д.