Стефания Данилова и Борис Кутенков о литпроцессе, пиаре и масскульте. Часть II
Продолжение разговора. Часть I см. ЗДЕСЬ
С. Д.: Борис, вот Вы сказали о важности поиска собственного пути. Насколько мне известно, у Вас два довольно крупных проекта, и об одном из них хотелось бы поговорить сейчас. Это антология «Уйти. Остаться. Жить». Вы могли бы описать миссию этой антологии для человека, который о ней вообще ничего не слышал, так, чтобы этот человек загорелся этой идеей вместе с Вами?
Б. К.: Смотрите, Стеф: если человек о ней совсем ничего не слышал, то, следовательно, этот человек совсем не интересуется литературным процессом. Звучит немного странно, если речь идёт о писателе, но я допускаю, что такие люди есть. Другое дело — сознательное невнимание к ней, игнорирование. Ради Бога, можешь не читать, но не называй себя профессионалом, скажи честно, что любительски относишься к современной литературе или занимаешь по отношению к ней отстранённую позицию. А о миссии я рассказывал уже очень много в разных интервью. Это собрание поэтов, ушедших молодыми в 70-е, 80-е годы XX века и в постсоветское время, сейчас готовится третий том. Тома готовятся моими коллегами и мной с большой любовью, со вниманием к каждой запятой и к придирчивой (а другой она быть не может) текстологической работе. И, конечно, с не меньшим вниманием к послесловиям, которые сопровождают эти подборки. В определённом смысле, как пишет Юлия Подлубнова на сайте «Прочтение», это пересмотр поэтической иерархии второй половины XX века. Сначала мы находим какой-то случайный сборник в Ленинке, а мы этим очень много занимаемся; затем сканируем тексты и набираем их (так как наследников чаще всего уже не отыскать), обсуждаем, стоит ли включать поэта в антологию и, если да, — полноценной подборкой или одним, двумя, тремя стихотворениями. Буквально вчера вот работали с коллегой три часа в редакции «Учительской газеты», перерывали мемориальные страницы на «Стихи.ру» и на некоторых других любительских сайтах — и нашли потрясающего поэта среди километров любительщины. У нас есть австрийский коллега, Патрик Валох, который многие годы собирает имена поэтов, ушедших молодыми; в силу своего немецкоязычного происхождения он не всегда понимает, где графоман, где — мощное культурное явление, но складывает их в файл из внимания к памяти. Так что мы изучали также присланную им таблицу: почти во всех случаях стихов нет в Сети, а в Ленинке лежит книга, не востребованная никем долгие годы. Зачастую — книга очень талантливых стихов.
С. Д.: Когда удаётся установить связь с наследниками, это чаще удача или неудача?
Б. К.: По-разному бывает. Иногда легче без наследников, так как они начинают вмешиваться в материал или вовсе «зарубать» статью и/или подборку. Когда есть такие родственники, как мать белорусского поэта Игоря Поглазова или сестра бурята Намжила Нимбуева, — это счастье, так как мы получаем от них всестороннюю помощь в составлении текстологически корректной подборки и в написании фактологически точной статьи. Конечно, книга, затерявшаяся в пыли Ленинской библиотеки, неизвестно кем и как составлена — и мы прилагаем все усилия, чтобы найти родственников и друзей и запросить архив поэта. А затем начинаются усилия литературоведа, которому мы заказываем послесловие, — и если этот литературовед известный, происходит узнавание имени читателями, причём далеко за пределами литературного сообщества. Скажем, на прошедшей в эту пятницу презентации книги Михаила Фельдмана (1952 — 1988) «Ещё одно имя Богу» (второй авторский сборник в книжной серии нашего проекта) я кайфанул, потому что звучали, очно и заочно, отзывы Михаила Эпштейна и Данилы Давыдова, Евгения Абдуллаева и Андрея Таврова, ещё какого-то количества наших коллег, среди которых и просто талантливые читатели — студенты Литинститута. Кайф от эклектики — интеграции ранее не известного поэта во множество несовместимых миров! И в каждом из них он находит свой отклик. Я надеюсь, что ситуация с коронавирусом скоро стабилизируется и наша активная гастрольная деятельность возобновится: это важный путь продвижения поэта в регионах.
С. Д.: Вы говорите, были презентации — да, это ходовый и, наверное, самый разумеющийся способ извещения о том, что такое вышло. Но мы живём в мире конвергентных медиа и глобальных цивилизаций. Планируете ли Вы более осовремененные методы пиара — скажем, «инстаграм»-аккаунт сборника? Какие-нибудь интерактивные, креативные акции типа гаданий на стихах этих поэтов, которые повысили бы интерес к ним среди молодёжи? Вам вообще принципиально, кто будет узнавать об этих людях, или просто важен прецедентный феномен — что Вы дарите своеобразное бессмертие, откапываете имена, чтобы они жили в памяти нужных людей? Как Вы сказали: те, кому не надо, они о сборнике и не знают…
Б. К.: Мы, наверное, просто недостаточно креативны в этом смысле. Но вот гадания точно не хотелось бы, потому что в этом есть какой-то оттенок пошлости.
С. Д.: Это да, я просто привела как пример какой-то креативности.
Б. К.: «Инстаграм» мы тоже не ведём. Хотели бы завести сайт, а лучше группы в соцсетях, но до этого пока не дошло. Мы даём очень много интервью и инициируем рецензии в самых различных изданиях, а ещё ездим с презентациями. Мне кажется, пиар-кампания при отсутствии финансовых ресурсов должна происходить способом, органичным для самого человека. Вот куда для него естественно сунуться, там он и должен действовать. Для меня естественно и органично взаимодействовать с изданиями, я там как рыба в воде. У меня нет чувства неловкости, если я предлагаю написать о книге Владимира Полетаева или Михаила Фельдмана: я раздаю эти книги, напряжённо думаю, кому они могли бы быть интересны. Скажем, недавно подарил наши антологии Леониду Юзефовичу, меня обрадовала высокая оценка нашего труда; стихи некоторых поэтов антологии он выложил у себя на странице, и они собрали вал лайков ввиду его медийности. Потом — как только книга выходит, мы сразу вешаем бесплатную пдф-версию в Сеть: пусть читают на здоровье, так как понимаю, что человек не всегда преодолеет — чисто психологически — барьер, связанный с тем, что надо покупать книгу, вводить номер карты… Мы не слишком прагматичны в этом смысле, но в результате это увеличивает приток читателей: скачиваний очень много. У каждого, кто заинтересуется нашей деятельностью, есть открытый и лёгкий путь доступа к нашим изданиям. В общем, всё, что мы можем, — мы делаем. Если о книге дважды писал сайт «Горький» и включил первый том в число лучших книг года; если антологии была посвящена передача на «Культуре»; если сразу по выходе первого тома раздался звонок из «Комсомольской правды» и вышел там материал, — это не так уж мало.
С. Д.: Получается, что Вы занимаетесь культуртрегерством памяти. И это самый что ни на есть альтруистичный подход, когда Вы вытаскиваете из бездны людей, которые сказать за себя уже ничего не могут, дарите им бессмертие. От этих людей ничего невозможно ожидать, это не те люди, которых можно пригласить в какую-то передачу и они потом Вам сделают некое алаверды. Это какое-то отдельное культуртрегерство для меня; на моей памяти вы с Николаем Милешкиным и Еленой Семёновой, наверное, единственные современники, которым так небезразличны поэты «по ту сторону». Вы как-то сказали, что слово «пиар» по отношению к этой деятельности неуместно. И вот я открываю Ваш сборник «решето. тишина. решено» и читаю там: «Только не »чёрный пиар», а »запомни имя». / Только по ветру пеплом: »Люблю. Прости»». Получается, тут контекстуальные антонимы — «чёрный пиар» и «запомни имя». Верно ли я понимаю, что к слову «пиар» Вы ощущаете некую неприязнь? И вызывает ли у Вас такую же неприязнь полная версия этой аббревиатуры — «public relations» — «искусство связи с общественностью»? Само слово «пиар» — острое, неприятное, похожее на слово «пиранья»… Возможно, это поколенческое: для тех, кому сейчас около двадцати, слово «пиар» само собой разумеющееся, а вот для тех, кто старше, оно обладает негативными коннотациями. Оно для них как слово «Наташа» для турков: любая Наташа для них это проститутка, потому что когда-то какая-то Наташа запятнала своё имя проституцией.
Б. К.: Ну, во-первых, помню статью Екатерины Горбовской в «Независимой газете», где она писала, что во всём мире «public relations» означает «связи с общественностью» и только в России это слово ассоциируется с чем-то грязным и стыдным. Вы очень верно проговорили этот момент, когда упомянули о чисто русском «культе стыда». При этом я могу абсолютно искренне сказать, что занимаюсь пиаром нашей антологии и не вижу в этом абсолютно ничего стыдного. Но — это не «чёрный пиар», как в моём стихотворении. Можно, наверное, заменить это слово синонимом, который не приобрёл такого негативного оттенка в русском языке; даже слово «продвижение» мне кажется этически благозвучнее, что ли. Потому что сразу возникают ассоциации с «чёрным пиаром», «грязным пиаром», с теми срачами в «Фейсбуке», которые Вы затронули в начале нашего интервью. И хочется любое приклеившееся значение этого слова развести с тем, что мы делаем в контексте нашей антологии.
С. Д.: Давайте немножечко о чёрном. Вы сами потом хотите попасть в эту антологию?
Б. К.: Нет, это невозможно, потому что как только я перестану — по объективным причинам или необъективным — заниматься этим проектом, то он закономерно прекратится. Хотя я знаю шуточки в литературной среде, что, мол, Кутенков затеял эти чтения и «книгу мёртвых» для увековечивания самого себя… Вот Виталий Пуханов недавно прошёлся по ней в своих известных «Стихах к Алёше». С годами у меня прибавилось чувства юмора, чтобы не обижаться на подобные шутки и даже в чём-то их поддерживать (когда они не скатываются в цинизм). Но и уверенности в других — что кто-то способен создать такой же идеалистический проект — стало меньше.
С. Д.: Дай Вам Бог не попасть в собственную антологию. Но будет ли когда-нибудь у антологии закономерный ощутимый финал? Ведь авторы в возрасте до сорока лет продолжают уходить…
Б. К.: Думаю, закономерный финал будет — когда мы сделаем книгу, посвящённую отдельно 2010-м. Это будет, наверное, самая страшная книга, совсем свежая рана. Первый том довольно эклектичный, там охвачены три десятилетия, а поэты поделены по возрастным границам раннего ухода. Двухтомник, второй том, вышедший в 2019-м, мне нравится безоговорочно — там поэты поделены по десятилетиям ухода (отдельно — 70-е годы, отдельно — 80-е), соответственно, они близки по возрасту, благодаря чему удалось создать подобие поколенческого среза. С годами мы стали придерживаться «принципа десятилетий», что уводит антологию от фактора ранней смерти — в сторону анализа времени и поэтики, и считаю это правильным. Мы работаем медленно и скрупулёзно: у каждого ещё несколько основных проектов, не каждый день удаётся встречаться и переписываться. В общем, я думаю, что будет какой-то перерыв именно в антологиях; в более ранние периоды истории литературы (60-е и 50-е) мы не хотели бы залезать, так как не чувствуем историко-культурной ответственности, каждому из нас ближе работа с современностью. А вот авторские сборники, надеюсь, будут продолжать выходить — уж очень много кого хочется издать в рамках книжной серии из поэтов, чьи подборки уже представлены в антологии. В этом смысле проект, наверное, бесконечен.
С. Д.: Ознакомившись с томами «Уйти. Остаться. Жить», я поняла, насколько всё же тяжело воспринимаются эти судьбы. И ещё — насколько важно знать не только тексты, но и о человеке. Потому что когда есть только тексты — ощущение, что я продираюсь сквозь некий туман. Взглянув в глаза живому человеку, поймёшь о нём гораздо больше, чем просто читая стихи. Как Вы думаете, подобный подход свойственен читателю в целом — или это мои личные задвиги?
Б. К.: Отчасти мы этот вопрос уже затронули, когда говорили в первой части нашего интервью о судьбе поэта, о желании многих людей видеть стихи в связке с наглядными приметами необычной авторской судьбы — как у Цветаевой, Ахматовой, Мандельштама, Бродского и иже с ними, попавшими в исторический переплёт… Мне кажется, в таких случаях происходит путаница эстетической реальности — и отображённых в стихотворении реалий авторской жизни: последнее для поэзии вовсе не обязательно. Происходит ошибочное отождествление «судьбы» (которая есть духовный путь поэта) и «биографии» (которая есть сюжет, внятный читателю): но если поэт талантлив, то первое присутствует имманентно, а про второе я уже сказал. Судьба ведь — всегда внутри стихов, даже кажущихся закрытыми. 90-е многое изменили в этом смысле — прежде всего, изменились социокультурные основания поэзии, которая не могла быть известной широкому кругу, а соответственно, и биография поэта становилась достоянием только его ближнего круга. Инерция же — требование «необычной» судьбы, выраженной на экстравертном уровне, — осталась, особенно у старшего поколения. Вы, наверное, и сами сталкивались с этим требованием непременной биографичности: лучше всего это отображено в строках Давида Самойлова: «Всё есть в стихах: и то, и это, / Но только нет судьбы поэта, / Судьбы, которой обречён, / За что поэтом наречён». Это приобретает характер штампа и меня ужасно раздражает. Помнится, как на одном из «липкинских» семинаров редактор толстого журнала первого ряда, многоопытная дама, восклицала: «А что я о Вас знаю из этих стихов? Я вижу, что передо мной сидит милый молодой человек, а стихи мне о Вас ничего не рассказывают». Как будто стихи — прямой путь следования к авторской личности, а не лирический сюжет, для которого жизненная подоснова — лишь импульс, топливо.
С. Д.: Сейчас очень важен вопрос «А судьи кто?». И зачастую кто-то из читателей, посмотрев на интровертные стихи, скажет: «Да нет у него никакой судьбы, это всё пшик». И он будет неправ, но к нему кто-то прислушается. Тут мы переходим к понятию апробации — это была одна из главных моих головных болей при защите диссертации. Кто сегодня нарекает званием поэта? Помните известный вопрос судьи Бродскому…
Б. К.: Помню. Но не помню, кто сказал, что ты имеешь право судить о сотой книге, если прочитал уже девяносто девять. Думаю, это право дают профессиональный опыт и интуиция — при этом уравновешенные сомнениями и скидкой на собственную поэтическую практику. Последняя, кстати, создаёт ограничения: с годами, как известно, начинаешь любить стихи, похожие на твои. Очень важно не приблизиться к этой коварной точке. Я могу сказать, что к ней опасно приближаюсь, отклоняюсь от неё и стараюсь работать над широтой своего эстетического диапазона. В этом смысле писание стихов ограничивает (хотя расширяет границы познания мира), а работа критика существенно помогает. Помогает — потому что ты постоянно делаешь скидку на то, что вот это не похоже на твои стихи; не близко тебе, но хорошо. И работа антологиста в этом смысле полезна. Постоянно по мере своей профессиональной работы ты разграничиваешь эти уровни: «это объективно плохо», «у этого есть потенциал, который может (или мог) развиться во что-то большее», «это эстетически чуждо мне, но я готов признать за этим право на существование в поэтической иерархии», «это объективно хорошо». Думаю, что человек, разграничивающий эти уровни, и достоин называться экспертом. Но в работе с отдельными поэтическими книгами нашей книжной серии я всё же пришёл к выводу, что нужно любить поэта, то есть ощущать его себе родственным и, может быть, даже несколько идеализировать (не теряя осознания его места в иерархии): чем больше чисто субъективной любви к материалу, тем с большим жаром и горением будет идти работа. Тогда как уровень антологический — «мне не близко, у меня сформировались другие приоритеты, но ведь я создаю контекст современной литературы, а не журнал чтения для себя на выходные» — необходим в работе редактора отдела поэзии и, к сожалению, как выяснилось, немногим свойственен.
С. Д.: Мы поговорили о поэзии, хотелось бы теперь затронуть тему нерукопожатности. В литературном мире, как известно, есть люди с плохой репутацией, которых не принято звать на определённые мероприятия. Что такого нужно натворить, чтобы заслужить такое погоняло? Это актуальный вопрос для современности, потому что в каждой тусовке есть свои правила игры.
Б. К.: Абсолютно точно не готов рассуждать об этом со звериной серьёзностью. И, мне кажется, я дам «неформатный» ответ: для меня не существует безусловно нерукопожатного человека, пока он не кажется лично мне социально вредным явлением. Таким кажутся некоторые фейсбучные агрессоры — но и некоторые «рукопожатные» люди тоже. И уж точно для меня не имеют значения некие правила игры, навязанные тусовкой или, как метко сказала Цветаева, «овечьестью». Могу с уверенностью сказать, что никогда не перестану общаться с человеком, если какая-то тусовка провозгласила его персоной нон-грата из соображений репутации. Да Боже упаси! Значение имеет только если он несимпатичен лично мне и я имею на это серьёзные основания; также хочется разделять мразоидные высказывания — и резкие мнения людей, противопоставивших себя некоей институции и, соответственно, навлёкших на себя её гнев. Более того, иногда хочется приглашать в свои проекты «неформатного» человека, нарушающего конвенции и тем вызывающего бешенство, но обладающего нестандартным мышлением. Просто из сопротивления стадному чувству. Я слишком воспитан на книгах Владислава Крапивина с их конфликтом этих «парий» — и согласного «овечьего» мира. Тем более и его согласность — временное или кажущееся явление. А ещё в 11 лет на меня произвёл впечатление эпизод из моих любимых «Унесённых ветром», где «бедная овечка» Мелани приходит со Скарлетт на бал вопреки мнению чопорного общества, обвинившего Скарлетт в измене (измена действительно присутствовала, но Мелани была не только слепа и наивна, чтобы её не заметить, но и благородна и бесстрашна, чтобы пойти вопреки нравам, как сейчас сказали бы, «тусовки»). Помните, Мелани разговаривает со Скарлетт и демонстративно отвернулась от кумушек? Ребёнком я остро воспринял эту сцену, и, мне кажется, она что-то изменила в моём сознании. Кстати, в общении с Вами, Стефания, ощущаю себя отчасти этой Мелани, так как в Вас плюются из-за сложившегося реноме.
С. Д.: Смешное слово — «мразоидные». (Смеётся).
Б. К.: Да, высказывание, которое кажется мразоидным, может просто ставить цель беспристрастно разобраться в некоей проблеме. Это, разумеется, не нравится тусовке, так как далеко от социальных поглаживаний. И тут важно разобраться в позиции говорящего, а не фыркать и не преисполняться к нему презрения. Я как человек, довольно часто подставляющий голову под удар в этом смысле, знаю это не понаслышке. Вообще, умные и образованные люди, выкрикивающие, что король голый, с детства вызывали у меня уважение: помнится, когда мне было 12 лет, во время школьной травли, когда одноклассники обещали поиграть моей головой в футбол (причиной была моя влюблённость в любимую девочку друга), одна одноклассница пошла на перемене к нашей первой учительнице и возмущённо рассказала о ситуации. Собрался классный час с разбирательствами; предвосхищая возможную иронию, скажу, что её головой никто не поиграл, а мои отношения с одноклассниками до самого окончания школы остались напряжёнными. Но с какого-то момента я просто ушёл в свой мир и мне стало на это наплевать.
С. Д.: Можете ли Вы привести примеры из современной литературы?
Б. К.: Я сразу вспоминаю Кирилла Анкудинова. Это критик, живущий в Майкопе, незлой, излагающий взвешенные точки зрения, противоположные вкусам условного «сообщества». Он всегда вне консенсуса: прямолинеен, говорит что-то своё. Меня зачастую трясёт от его оценок, но думаю: блин, как же это ярко стилистически! Он как раз тот мальчик, который способен выкрикнуть, что король голый, на что у многих не хватает смелости, а может, мотивации и/или неравнодушия к литературе. Одним словом, ему не всё равно. В его способе мышления — странном, вызывающем несогласие — интересно разбираться. Но у большинства людей по отношению к нему такая позиция: «Да чё вообще этот Анкудинов, фигню какую-то пишет, это баба-яга, которая всегда против». Я приглашаю Анкудинова на «Полёт разборов», где он в силу местоположения участвует заочно, и когда начинаю зачитывать его рецензию, в зале раздаётся чуть ли не гневное улюлюканье. В этой ситуации я, разумеется, навлекаю на себя гнев аудитории и нахожусь в слегка подвешенной позиции — будучи чаще всего не согласным с ним, но считая трансляцию такого мнения полезным (на то и щука, чтобы карась не дремал). Поэтому стараюсь «дозировать» присутствие Кирилла на «Полёте» (да не обидится он на меня, читая эти строки), приглашать примерно раз в год. Я не могу при этом не понимать, что автора, особенно присутствующего вживую на обсуждении, может ранить слишком резкое высказывание, — и тут постоянно приходится находиться в ситуации между интересами культуртрегерскими (что предполагает и роль психолога) и человеческими. Увы, от этого тоже никуда не денешься.
С. Д.: Вы как-то упомянули в разговоре или я о Вас вычитала: «Сделал не так, как от меня хотели…».
Б. К.: Это про Литинститут, да. Причём даже не про Лит как про конкретную институцию, а про то время с его литературными студиями, где мне говорили одно и то же. Знаете, это была такая трансляция коллективного бессознательного. И моя поэтика родилась во многом по принципу отталкивания от того, что мне предлагали мои учителя: внятные стихи; концептуально выраженный лирический герой; стремление к виртуозной рифме; человечность… Получилось не так. И стихи-то не очень внятные (скорее ясные, несмотря на свою грозовую темноту); и лирического-то героя, как в любых подлинных стихах, заменяет сам голос стихотворения как энергетическая точка; и рифма может быть простой — но контекстуально обусловленной; и «поэт начинается там, где кончается человек», по верному слову философа. Вот я о чём говорил.
С. Д.: А что бы случилось, если бы Вы сделали так, как от Вас хотели? Всегда интересно это несовпадение между ожиданиями и реальностью. А у Вас получился отрыв от ожиданий.
Б. К.: Вообще, если делать то, чего от тебя хотят, можно стать конформистом, это довольно очевидно. Это то, чего я опасался с детства, — как раз будучи воспитанным на книгах Крапивина. Позже к этому нежеланию конформизма пришло естественное понимание: важно, чтобы нонконформизм не был самодостаточным, не превращался в то самое дурацкое «баба-яга против» — зачастую основанное на желании подкрепить определённый имидж. А значит, закрепощающее уже другими рамками. Главное же — что настоящие стихи из конформизма не растут, они вырастают из энергии сопротивления, но важно понимать цену этому сопротивлению. Мучение, что над тобой довлеют законы, чуждые тебе, кем-то навязанные, — если себе как человеку это можно простить, то стихи не прощают, я в этом глубоко убеждён. Неудобный путь представляется наиболее истинным. Да и само название моей книги — «решето. тишина. решено» — чем обусловлено? Многое, что не соответствует чужим ожиданиям, проваливается в пустоту: это «решето». Такая логическая триада… Но Вы не можете не понимать: то, что нарушает ожидания одних людей, непременно оправдывает ожидания других. Пусть последние будут немногочисленными.
С. Д.: Я вижу это название так. Сначала отсылка к фразеологизму «носить воду в решете», затем такая мхатовская пауза — «тишина»: мол, стоит ли говорить, — и немая сцена, как в «Ревизоре»… «Решено» — как будто безличный глагол типа «вечереет». Это не только Ваше решение, но и выбор судьбы: вот так у Вас случилось.
Б. К.: Интересная у Вас трактовка и во многом точная. «Тишину» в этом названии я понимаю как закономерную паузу, некий вакуум для осмысления, минуту тишины, возникающую как реакцию на метание бисера, на условное «решето». «Решено» — как некое решение идти собственным путём, вопреки навязанному. Тут видели и другие смыслы — например, Алия Ленивец обратила внимание на тройное «ш» как призыв к молчанию, что было для меня удивительным, но не могу не порадоваться точности такой интерпретации.
С. Д.: И шипение змеи, и призыв: «мол, замолчи». Мой финальный вопрос на сегодня — про «Фейсбук». На это слово я наткнулась в Вашей книге много раз.
Б. К.: Очень много раз.
С. Д.: Я правильно понимаю, что это очень важный лейтмотив? Что Вы там и живёте, и развиваетесь? Если взять сетевого поэта, то часто можно увидеть такие мотивы: «Я жду его в контакте, он мне не пишет. Я завела о нём паблик». А у Вас «Фейсбук» довольно мрачный: это какая-то тьма, мрак. Там у Вас был ещё «зелёный ужас чата»…
Б. К.: «Зелёный ужас чата» — это, кстати, про вполне конкретное ожидание фейсбучного сообщения от человека. Ты ждёшь-ждёшь, а оно всё не приходит, а важнее его нет. Потом меня, правда, убеждали, что зелёный огонёк онлайна рядом с именем человека вовсе не зелёный, — но, сколько ни приглядывался, всё равно видел его таковым.
С. Д.: Я Вас прекрасно понимаю. Как путешественник в самые недра любви я сыта этим «зелёным ужасом» по горло. И именно на «Фейсбуке». Вот откуда упоминания этого ресурса так много у Вас?
Б. К.: Сейчас я это слово уже перестал использовать после того, как мой друг, прекрасный литературовед Валерий Отяковский, обратил внимание, что у меня оно слишком часто встречается в стихах. И я понял, что да, слишком перебарщиваю. Но одновременно то, что он обратил внимание на частое его употребление, заставило меня задуматься и о причинах этого употребления. Оно далеко от того, что Вы сказали: мол, сижу в соцсетях и так далее. Это многослойная метафора — я вообще уверен, что поэтическое слово должно быть многоплановым. И в широком смысле — если не учитывать отдельные контексты его употребления, которые могут сказать немало интересного, — это борьба противоположных начал. С одной стороны, желание славы — возвращаясь к нашему разговору о массовой культуре: некая бездна, которая притягивает тебя и топит в возможности лёгкого самовыражения, даже необходимости этого самовыражения. Обусловленного социумом. Так что это некая метафора общности. А с другой стороны — желание от этого общего пути, который связан с социальными сетями, изолироваться. И, в принципе, это выражается в моей жизни, потому что я стараюсь два-три дня в неделю (а несколько раз в году дней на десять) изолировать себя от социальных сетей. Это важные для меня периоды духовного роста, когда я общаюсь только телефонными звонками и смс-сообщениями с теми, кто необходим мне в эти дни. И стараюсь много читать и много писать. Эта неподверженность очевидному кажется мне правильным путём для современного литератора.
