Ефим Гофман родился в 1964 году. Литературный критик, публицист, эссеист. Живёт и работает в Киеве. Печатается в журналах «Знамя», «Дружба народов», «Октябрь», «Нева», «Вопросы литературы», «Зарубежные записки», «Профиль Украина», «Радуга», «КіноТеатр», в «Независимой газете» и других периодических изданиях. Ранее публиковавшиеся работы этого автора, наряду с другими его статьями разных лет, вошли в книгу «Необходимость рефлексии» (Москва, Летний сад, 2016). Участник V, VI, VII и VIII международных конгрессов «Русская словесность в мировом культурном контексте» (2014; 2015; 2016; 2018); международных конференций, проходивших в Москве: Первых, Вторых и Третьих Синявских Чтений (2005; 2008; 2011), конференции к 100-летию со дня рождения Льва Копелева (2012); международной конференции «Закон сопротивления распаду». Особенности прозы и поэзии Варлама Шаламова и их восприятие в начале XXI века», проходившей в Праге (2013). Член Всемирной организации писателей International PEN club (Русский ПЕН-Центр).
Вера Калмыкова родилась в Москве (1967). Филолог, кандидат наук, искусствовед, член Союза писателей Москвы, редактор. В бытность главным редактором издательства «Русский импульс» подготовила к изданию книги о жизни и творчестве Н. А. Львова, Ф. О. Шехтеля, Г. Г. Филипповского и др. В 2010 г. книга «Очень маленькая родина» (в соавторстве с фотохудожником Сергеем Ивановым) стала лауреатом конкурса «Книга года». Лауреат премии имени А. М. Зверева (журнал «Иностранная литература», 2011). В издательстве «Белый город» опубликовала ряд монографий по истории мирового и русского изобразительного искусства. Публикации стихотворений, критических статей, публицистики в журналах «Арион», «Вопросы литературы», «Вопросы философии», «Гостиная», «Дружба народов», «Звезда», «Зинзивер», «Знамя», «Культура и время», «Литературная учёба», «Наше наследие», «Нева», «Октябрь», «Собрание», «Урал», «Филологические науки», «Toronto Slavic Quarterly», одесском альманахе «Дерибасовская — Ришельевская» и др. Автор статей в «Мандельштамовской энциклопедии» и в др. энциклопедических изданиях. С 2011 г. сотрудничает с московской галереей «Открытый клуб», участвовала в проекте «Точка отсчёта». Автор двух поэтических книг: «Первый сборник» (Милан, 2004) и «Растревоженный воздух» (Москва, 2010).
Синявский диалог, или Терцины на двоих
(к 95-летию Андрея Синявского)
Ефим Гофман. Приближается дата, для нас с Вами, Вера, одинаково значимая — 8 октября, 95 лет со дня рождения Андрея Донатовича Синявского. Синявский — фигура, занимающая особое место и в Вашей, и в моей судьбе. Не случайно и наше знакомство — переросшее в радующие и плодотворные исследовательские контакты, да и попросту в человеческую дружбу — завязалось именно на международных Синявских чтениях. Три конференции, прошедшие в 2005, 2008 и 2011 годах в Библиотеке иностранной литературы им. М. И. Рудомино, явились по-настоящему яркими и значительными культурными событиями, укрепившими меня в восприятии Синявского как фигуры, нуждающейся в серьёзном осмыслении.
Вера Калмыкова. Ефим, вернёмся к теме значимости Синявского в наших с Вами судьбах. Я отчётливо помню, как впервые его прочитала. Это был 1989 год, мне 22. То ли поздняя весна, то ли раннее лето. Я ехала в битком наполненной субботней электричке на дачу к друзьям, в сумке лежал номер журнала «Октябрь», а в нём — «Прогулки с Пушкиным». Открыла журнал, совершенно не представляя, какого рода чтение меня ждёт. Я не знала тогда, кто такой Синявский, была в этом смысле совершенная tabula rasa. Буквально с первых абзацев как током шибануло. Можно сказать, заходила в вагон одним человеком, а вышла другим. Я обрела такое ощущение личной свободы, которого раньше даже представить себе не могла. Не случись тогда этого чтения, жизнь иначе пошла бы: я тогда раз навсегда поняла, что самой собой быть можно, а не стыдно, если при этом никого не обижаешь и не ущемляешь. И вовсе не надо себя по любому поводу окорачивать и ощущать вину, что не соответствуешь средне-приличному уровню…
Ефим Гофман. Моё полноценное знакомство с творчеством Синявского началось с книги «Голос из хора». Летом 1988 года, в московской квартире, где я обитал несколько недель и где хранилось немало соблазнительного тамиздата, попались мне две книги, подписанные знаменитым псевдонимом «Абрам Терц». Увлечённо прочитал я их подряд: сперва — невероятно глубокий, исповедальный, а в некоторых местах воспринимающийся как поэзия (только — другими средствами) «Голос из хора», затем — блистательные, эксцентрично-карнавальные «Прогулки с Пушкиным».
С чем ассоциировалась для меня до этого чтения личность Синявского? С прекрасной статьёй о Пастернаке в знаменитом томе Большой серии «Библиотеки поэта». Ну и, конечно же, с легендарным политическим процессом Синявского и Даниэля.
Но впечатление от его собственных книг было существенно иным, особым. Что более всего тогда, в далёком уже 1988-м поразило меня? Пронизывающий эти произведения дух свободы.
Вера Калмыкова. И я о том же. Меня вот что сейчас волнует. Проза Синявского — восхитительна. Это неотъемлемая часть большой русской литературы. И тем не менее читают его всё меньше, и одни и те же люди, которые и так уже читали. Имя Синявского как-то сходит с литературной повестки. Очень многие норовят, что называется, записать его по политическому ведомству. Разумеется, поступок его и Юлия Даниэля — публикация на Западе в 1960-е годы несовместимых с официальной советской идеологией повестей «Суд идёт» и «Говорит Москва» — геройство. Они заранее знали, что их посадят, и шли на это. Сегодня можно сказать: в том, что мы с Вами живём не в СССР, заслуга Синявского — колоссальная. Он инициатор той давней эстетической, а не политической акции. Парадокс: они с Даниэлем написали художественные произведения, неугодные власти. Власть ответила репрессиями — судебным процессом и заключением.
Но история — безжалостный стиратель, и сегодня молодой человек моего тогдашнего возраста, не знающий, что такое «оттепель» или эпоха застоя, не может понять, что за ситуация с публикацией на Западе, с судебным процессом, с лагерем. В голове у людей не укладывается, понимаете? И происходит страшная вещь: эстетическое значение Синявского как писателя вытесняется или подменяется его ролью и значением как политического деятеля, а политика шестидесятилетней давности… ну кому это интересно, право слово.
Ефим Гофман. Совершенно очевиден тот факт, что Синявский — одна из по-настоящему крупных фигур русской культуры XX века (не будем всё сводить ко второй его половине; думаю, что есть основания для оценки в более масштабных категориях!). Речь идёт о писателе, мыслителе, человеке, пребывавшем в эпицентре острейших эстетических, идеологических полемик и конфликтов. О личности, не боявшейся идти против течения (и в советские 50-е — 60-е годы, и в постсоветские 90-е). Об авторе, создавшем совершенно уникальный, во многом загадочный мир и стиль.
Подлинным проявлением свободы выглядит даже сам по себе стиль и жанр, характерный для Синявского — эссеистическая проза. С предельной непринуждённостью вбирает она в себя мысли о литературе, философские рассуждения, фиксацию реальных событий, фактов, переживаний автора. В упомянутом мной «Голосе из хора» — уникальной книге-коллаже на основе писем Синявского жене из лагерей — размышления о Мандельштаме, Шекспире, Рембрандте, мифах Океании и чеченских народных песнопениях причудливо сопряжены с диковато-нелепыми, но по-своему выразительными фразами зеков-уголовников, выскакивающими в самых неожиданных местах, что твой чёртик из табакерки! Подобная свобода пребывания на стыке совершенно разных миров была, как мне кажется, присуща не только Синявскому-писателю, но и Синявскому-человеку.
Вера Калмыкова. Мне не довелось знать его как человека. Вряд ли я могла тогда быть ему интересна, даже если бы мы и встретились. Много позже, в середине 2000-х, мне выпало счастье познакомиться с его женой (не могу сказать «вдовой», не поворачивается язык), Марьей Васильевной Розановой, и эти отношения бесценны. Она ведь не просто «спутница великого человека», а сама великий человек, одно издание журнала «Синтаксис» чего стоит. Или их поездки на Русский Север с конца 1950-х годов, вдвоём, не в составе фольклорных экспедиций. Потом, уже в эмиграции, Синявский напишет книгу «Иван дурак: очерк русской народной веры», которая для меня значит так же много, как для Вас «Голос из хора».
Что в «Иване-дураке», да и вообще в книгах Синявского, мне так дорого? Красочное, художественно-образное начало. То особое качество литературы, которое делает её искусством. В «Иване-дураке» это образ красоты народной жизни. Когда разного рода ура-патриоты рассказывают о России, которую мы потеряли, я им обычно не верю — чувствую фальшь. А здесь, чуть открою книгу, буквально вижу играющие ярчайшими цветами деревенские дома на фоне белых снегов… Кто об этом говорил, кроме Синявского?
В «Спокойной ночи» такой же силы образ — безумие его отца, пострадавшего в годы сталинских репрессий. Любую политическую, социальную ситуацию он превращал в художественную, и это навсегда впечатывается в сознание. Он же и о конфликте с Советской властью писал как об эстетических разногласиях. Невероятно до головокружения!
Конечно, человеческого контакта с ним мне недостаёт и всегда недоставало, что-то неуловимое остаётся непонятым. И Вам страшно завидую, ведь Вы с ним вживую общались.
Ефим Гофман. Не смею причислять себя к близким знакомым Синявского. Но в силу того, что был я предельно захвачен и упомянутыми выше двумя книгами, и другими, прочитанными чуть позже — «В тени Гоголя», «Спокойной ночи» и публицистикой Синявского, проблематика и идеи которой входили в резонанс с моими настроениями, стремление познакомиться буквально одолевало меня. В итоге удалось — и несколько раз (с 1992 по 1995 год) посчастливилось мне общаться с Андреем Донатовичем и с Марьей Васильевной в Москве, куда они часто в тот период наезжали.
Общение моё с Марьей Васильевной Розановой продолжается по сей день, и оно для меня, как и для Вас, бесценно. Но — вернусь к впечатлениям от встреч с Андреем Донатовичем. Даже сама по себе внешность Синявского была достаточно необычной. Приземистый, немного сутулый, по-будничному неприметный, он одновременно напоминал некое сказочное существо. Порой встречаю указания на сходство Синявского со старичком-лесовичком. А у меня сочетание как лунь седой бороды с румяным цветом лица вызывало скорее ассоциации с Дедом Морозом. В беседах Андрей Донатович обычно бывал немногословен. Тихий, деликатный, он склонен был скорее слушать собеседника, чем говорить. Временами казалось, что Синявский отключается от общения и погружается в свои мысли. Подобные ощущения, впрочем, развеивались внезапными короткими фразами или вопросами, из которых было видно, что Андрей Донатович вполне цепко держит в сознании ход беседы и — вполне готов в неё включиться.
Был, однако, у меня случай наблюдать совсем другого Синявского. Это произошло на лекции о Хлебникове. Тогда Андрей Донатович обильно цитировал хлебниковские произведения. Впечатление было поразительным. В вихревой стихии хлебниковского шаманства Синявский был так же органичен, как в беседах на московской кухне.
При этом чувствовалось, что Андрей Донатович совершенно не притворяется, не позирует. Точно так же, как не позировал, отвечая на один из вопросов интервью, которое я слушал по «Свободе». Вопрос был таким (воспроизвожу неточно, по памяти): в какую эпоху Вам хотелось бы жить, если была бы возможность выбирать? И Синявский ответил: я не хотел бы выбирать какое-то другое время, я хотел бы жить именно в эти годы, я со своим временем прочно связан.
И при том, что нередко думаю я о сходстве Синявского с людьми Серебряного Века (эстетика которого была Андрею Донатовичу по-особому близка, поэзией которого он был, казалось бы, насквозь пропитан!) — постоянно вспоминаю эти слова из интервью.
Вера Калмыкова. Удивляет меня несказанно, что его не изучают. Неужели не интересно? Или эссеистическая проза сложновата для восприятия? Но ведь жанр эссе, очень популярный сегодня, предполагает смену регистров, планов, уровней. В «Прогулках с Пушкиным» это сразу бросается в глаза:
Ефим Гофман. Ещё бы! В «Прогулках» ведь столько захватывающей буффонады! Чего стоит одно только шутейное приписывание набившего оскомину некрасовского «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан!»… Ломоносову? Или — «чёрный» гротеск, когда речь заходит о трупах, шастающих по пушкинским произведениям…
Вера Калмыкова. А для меня это прежде всего книга о любви. К жене в первую очередь: книга же писалась в лагере, это череда лагерных писем, впоследствии доработанных. К искусству. К Пушкину, «живому, а не мумии», весёлому, лёгкому, глубокому… Удивительно: любой человек может переложить содержание этих эссе на свои мысли, текст соизмерим с жизненным опытом каждого. И для исследователя раздолье. И как странно: нет посвящённых Синявскому вузовских спецкурсов. Входят ли его произведения, кстати, в программу?.. Иногда появляются отдельные исследовательские статьи, но всё как-то очень разрозненно. Должен существовать, несомненно, центр по изучению его жизни и творчества.
Ефим Гофман. Я Вам больше скажу: всё время чувствуется, что Синявский нашим постсоветским обществом по-настоящему ещё не прочитан. Всякий разговор о нём вспыхивает — и внезапно прерывается… Примерно так, как, по совокупности обстоятельств, прекратилось, к сожалению великому, проведение Синявских чтений. И ведь (заметим!) даже материалы их представлены в печати не полностью, поскольку вышли только сборники по первым двум конференциям, а по третьей — нет.
И с изданием книг Синявского — ситуация показательная. В начале 90-х вышел представительный двухтомник. А после этого — да, конечно, время от времени выходят переиздания. Но почему-то ни разу (на протяжении почти трёх постсоветских десятилетий!) не перепечатывался «Голос из хора» — одна из главных у Синявского книг, такая важная для понимания этой личности, её внутреннего мира. К тому же есть ещё и архив Синявского, где нас наверняка ждёт немало чудес!
Сегодняшние разговоры о Синявском (и наш в этом смысле не исключение) носят характер, если можно так выразиться, подступов к подлинному осмыслению. Слишком уж тесны для этой личности рамки нормативных представлений, в плену которых пребывает нынешний социум. Но именно преодолению подобных рамок, сковывающих сознание, в немалой степени может поспособствовать постижение Синявского и его неординарного художественного мира.
Вспоминается одна из самых таинственных, парадоксальных с виду мыслей «Голоса из хора»: «Нужно уметь вить из фразы веревки. И ходить по ней, как по канату. По воздуху». Именно воздухом был для Синявского мир высокого творчества, подлинной культуры. Его беспредельная открытость предполагает возможность и ярких откликов, и плодотворного продолжения, развития идей писателя. На это и будем уповать.
