Хлебников Михаил Владимирович родился в 1974 г. Кандидат философских наук, преподаватель философии, литературный критик. Автор книг «Теория заговора. Опыт социокультурного исследования», «Теория заговора. Историко-философский очерк», «Топор Негоро: скитания европейских «реакционных» интеллектуалов в XX веке». Сотрудничает с журналами «Сибирские огни», «Подъем», «Наш современник», «Бельские просторы», газеты «Литературная Россия». Живет в Новосибирске.
Сибирь как «территория смерти»
О литературной формуле «Сибирь» в современном западном детективе
Одним из методологических «столпов» изучения массовой литературы выступает теория «литературных формул» Дж. Г. Кавелти, введённая в научный оборот в 70-ые годы прошлого века. Предложенная модель оказалась востребованной в силу её относительной простоты и функциональности на фоне переусложнённых структуралистских и постструктуралистских исследовательских стратегий. Под «формулой» следует понимать структуру повествовательных, образных, сюжетных конвенций, присутствующих в достаточно большом количестве произведений. Именно наличие «формулы» позволяет наладить контакт с потребителем массовой литературы, без которого невозможно бесперебойное производство «культурного продукта». Кавелти отмечает, что «формулы» отражают динамическую сущность культуры: «Формулы помогают с помощью традиционных конструктов воображения усвоить изменения в ценностях. Они облегчают переход от старых к новым формам выражения и тем самым способствуют культурной преемственности»
[Кавелти Дж. Г. Приключение, тайна и любовная история: формульное повествование как искусство и популярная литература // Проблемы социологии литературы за рубежом. М.: ИНИОН, 1983. C.167].
Автор приводит пример, связанный с бытованием образа «ирландца» в американской массовой литературе. Вынужденная эмиграция ирландцев в США, спровоцированная тяжёлой экономической ситуацией в Великобритании в середине XIX века, привела к появлению и закреплению социокультурного стереотипа, маркирующего «ирландца» как «агрессивного», «грубого», «нарушающего джентльменский кодекс» представителя низшего сословия. Массовая литература создала устойчивый образ «ирландского гангстера», активно используемый авторами «крутого детектива».
Литературная формула «Сибирь» достаточно широко представлена в современной зарубежной массовой литературе. Предлагаю проверить формулу на таком жанре, как детектив. Это представляется продуктивным в связи с технологичностью детективного жанра, к которой относится, во-первых, серийность — стремление к максимальному использованию коммерчески удачных произведений (не сюжет, как считалось ранее, но топологическое и нарративное воспроизводство постоянной структуры детерминируют «читательскую любовь» и потребность в продолжении, продлении текста). Во-вторых, социально-политическая акцентуация детектива. В отличие от других жанров массовой литературы, детектив позволяет авторам обращаться к актуальным общественным проблемам. Р. Чандлер, немало сделавший для развития «крутого» детектива и противопоставлявший его классическому роману-загадке, следующим образом определял необходимость ухода от чистой развлекательности: «Реалист, взявшийся за детектив, пишет о мире, где гангстеры правят нациями и почти правят городами, где отели, многоквартирные дома, роскошные рестораны принадлежат людям, которые сколотили свой капитал на содержании публичных домов, где звезда киноэкрана может быть наводчиком бандитской шайки, где ваш очаровательный сосед может оказаться главой подпольного игрового синдиката…». Понятно, что социальный критицизм, как и политическая актуальность не являются константой детектива, но возможность их присутствия заложена в его жанровой структуре.
Следует отметить, что образ Сибири в исследуемых нами текстах представлен формально различными лексико-семантическими уровнями. На самом бедном из них «Сибирь» выступает в качестве элементарной метафоры с однозначно негативным значением. Так, в одной из книг Л. Чайлда — автора популярной серии романов о частном детективе Джеке Ричере, весьма выразительно авторское сравнение: «Омаха — это не Нью-Йорк или Вашингтон, но и не какая-то там дыра. Например, не Сибирь. Даже близко не лежала». Тройное отрицание призвано подчеркнуть, придать дополнительную эмоциональную коннотацию связке-метафоре «Сибирь-дыра».
Метафорическое использование Сибири, близкое по смыслу данному сравнению, мы находим в ряде других книг. Например, в романе Д. Лагеркранца «Девушка, которая застряла в паутине» Сибирь выступает как место наказания: «Эд вернулся из Стокгольма с поистине взрывным материалом, устроил страшный разнос и потребовал разборок и улучшений на всех уровнях, и руководитель АНБ, естественно, не был ему слишком благодарен. Вероятно, ему больше всего хотелось сразу отправить Эда в Сибирь». Предложенная связка: Сибирь — ссылка, может утяжеляться сравнением с «потерянным раем». Обратимся к роману Ю. Теорина «Ночной шторм». Братья Сериус — мелкие уголовники, «сосланы» своим боссом в «шведскую глубинку». Они вспоминают об этапах своей криминальной карьеры, характеризуя их в превосходной степени: «что может быть лучше». Отношение братьев к вынужденному пребыванию на родине раскрывается с помощью одного слова: «Это он послал нас сюда. — В Сибирь, — прибавил Фредди».
На следующем уровне мы переходим к анализу выбора «сибирских» имён персонажей. Здесь наблюдаются две устойчивые тенденции. Первая заключается в использовании имён со стёртым семантическим наполнением. Так, в романе Ю. Несбе «Призрак» присутствует «сибирский казак» «Сергей Иванов». Выбор его фамилии определён исключительно функциональной необходимостью этнического маркирования и не несёт в себе дотекстового потенциала. Естественно, что подобный выбор имени свидетельствует о нежелании писателя индивидуализировать своего персонажа, придать ему черты жизненности и многомерности. Вторая тенденция заключается в выборе «знаковых» имён персонажей. Как правило, это фамилии известных русских писателей, композиторов. В известном романе Т.Б. Смита «Малыш 44» появляются герои, носящие фамилии «Ахматова» и «Бродский». В продолжении, романе «Колыма», к ним присоединяется начальник сибирского лагеря «Синявский». Роман Т. Клэнси «Медведь и Дракон» украшен фигурой сибирского охотника «Петра Петровича Гоголя». Несмотря на внешнюю «культурологическую нагрузку», подобный выбор мало чем отличается от «Сергея Иванова». «Говорящие» фамилии подчёркивают лишь абсурдность их использования, игнорирующее богатство культурно-исторических реминисценций, смысловых и образных оттенков, которые не могли не проявиться при ином, творческом подходе к работе с антропономическим материалом.
Впрочем, в исследуемых текстах присутствуют варианты и более глубокого, концептуального отношения к выбору «сибирских» имён персонажей. Рассмотрим роман «Призрак кургана» Ю. Теорина, являющийся продолжением «Ночного шторма». В нём образ Сибири становится важным элементом исторической картины, нарисованной автором достаточно «широкими мазками». Один из героев романа, Арон Фред, в начале тридцатых годов прошлого века приезжает в СССР. Романтический сторонник «нового мира», он сталкивается с изнаночной стороной советской действительности: принудительный труд, подавление индивидуального начала, всевластие карательных органов. Под каток последних и попадает Арон. Машина репрессий «перемалывает» его. Но она не просто уничтожает Арона Фреда как личность, а создаёт новый субъект.
Попав в Сибирь, шведский юноша присваивает себе документы погибшего на лесоповале мелкого уголовника Владимира Шевченко. В итоге Арон не просто меняет статью, по которой отбывает наказание. Став «Владом», он с легкостью переступает через моральные рамки. Идёт на сотрудничество с лагерной администрацией, становится охранником, расстреливающим бывших товарищей по несчастью. Автор особо подчёркивает инфернальную природу Сибири, колдовским образом изменившую не только сущность, но даже и облик бывшего Арона: «Он посмотрел на фотографию — и не узнал себя. Не глядел в зеркало много лет. На фотографии парень с грубоватым лицом, перебитым носом и розовым шрамом на лбу. Это не он, не Арон Фред. Это Влад». Сибирь выступает как Хтонос, неумолимо поглощающий, уничтожающий инородное по отношение к нему человеческое начало: «Влад все еще получает некоторое удовольствия от ощущения своей власти над заключенными, но Арон смертельно устал. Ему всего тридцать, но чувствует он себя стариком». «Влад», сохранивший внешние черты живого человека, по сути, становится «живым мертвецом», зомби, приносящим смерть и разрушение и в Швецию, в которую в итоге перебирается.
Озвученную шведским писателем идею об инобытии Сибири мы находим в текстах других авторов, которые пытаются «обогатить» своего читателя культурно-историческими сведениями о регионе и его обитателях. Уже упомянутый выше Ю. Несбё имеет репутацию серьёзного автора, внимательного к деталям, стремящегося к максимальной достоверности. Но проблемы школьного уровня у Несбё начинаются уже при обращении к географическим данным. Русские уголовники, в начале книги названные «алтайскими казаками», к её завершению меняют свою прописку и превращаются в «казаков из Омска», которые разговаривают на особом, открытом Нёсбе, «резком» и «отрывистом» «южносибирском говоре». Но куда интереснее географических и филологических изысков представление норвежского автора о личностных качествах обитателей Сибири. Как и положено хтоническим созданиям, они обладают врождённой агрессивностью по отношению к чужакам: «Сергей никогда раньше никому не резал горло, как, впрочем, и не бил ножом в сердце, только однажды воткнул нож в бедро грузину, который не сделал им ничего плохого, а просто был грузином». В качестве практики владения ножом Сергей выбирает кошек, принадлежащих соседу-пакистанцу. Тем самым подчёркивается разница между «правильным эмигрантом», разделяющим ценности общества, в котором он пребывает, и «сибирским казаком» — носителем иной системы этики. Одно из объяснений агрессивности обитателей Сибири, по мнению, Несбё следует искать в единственно возможной форме их существования — преступного сообщества, о природе и способе организации которого автор также имеет своё авторитетное мнение: «Урки — представители сибирского криминального клана». Здесь мы видим прямое продолжение художественной идеи «Сибирь-Гулаг», в реализации которой мы также находим хтонические, апокалипсические черты.
Знакомый нам начальник лагеря Синявский из романа Т.Р. Смита руководит строительством железной дороги в устье реки Оби, унесшим жизни тысяч людей. Стройку писатель описывает как гигантское в библейском духе «жертвоприношение зверю»: «Увы, рельсы последней так и не дотянулись до Енисея, остановившись в нескольких сотнях километров от места назначения, и теперь ржавели в земле, похожие на останки какого-нибудь доисторического стального чудовища». Библейскому образу «чудовища» соответствует представление об антиисторичности сибирского топоса: «Здания и постройки выглядели настолько примитивно, что казалось, будто некогда могучая цивилизация пошла по пути обратной эволюции и небоскрёбы сменились деревянными хижинами». Симптоматично, что религиозные чувства носителей «южносибирского говора» подаются не как знак нормы, хотя бы формальной принадлежности к христианскому миру, но оказываются «вплавлены» в агрессивную, разрушительную модель поведения. Вот как подается читателю описание «сибирского пружинного ножа» — орудия убийства несчастных кошек: «Нож, который он держал в руке, был очень красивым, с тёмно-коричневой рукояткой из рога благородного оленя, инкрустированного православным крестом из слоновой кости». Весь экзотический материал целиком почерпнут норвежским писателем из книги Николая Лилина «Сибирское воспитание». Не буду распространяться о фактической достоверности бестселлера, изданного в сорока странах. Одна выразительная деталь: тиран Сталин в 1938 году ссылает «клан сибирских урок», вооружённых грозными пружинными ножами, в приднестровский город Бендеры. Помимо географического, климатического изыска расправы, поражает фантастическое предвидение «отца народов», так как Бессарабия вошла в состав СССР лишь летом 1940 года.
Завершая работу, попробуем определить общее место образа «Сибири» в современной западной массовой литературе. Приведённые примеры, как и другие тексты, по техническим обстоятельствам оставленные за пределами цитирования, убедительно свидетельствуют, что использование данного образа связано с негативной коннотацией. Устойчивость и частота его повторения позволяют сделать вывод о наличии «литературной формулы» Сибири. Но в отличие от других формул массовой литературы (тот же образ ирландцев), она не демонстрирует трансформационного потенциала. Объяснение этому следует искать за пределами собственно литературного пространства. Образ «Сибири» следует понимать расширительно, как элемент социальной мифологии, являющейся основанием западной цивилизации. Объектом этой мифологизации является как Россия, так и её метафизическое измерение — Сибирь.
Мифологизацию невозможно преодолеть рационально, используя «методы просвещения». Сколько бы ни выпускалось книг или даже иллюстрированных альбомов на тему «подлинная история России» с перечислением того, что есть реально в той же Сибири, интерес к ним западного читателя будет практически равен нулю, в силу того что рациональными средствами «формула» не изменяется. Здесь работают иные механизмы. Один из возможных выходов из тупиковой ситуации — принятие и самостоятельное развитие предложенной формулы «Сибирь — территория смерти». Известный современный критик и политолог К. Крылов, размышляя о путях развития отечественного фэнтези, приходит к заключению о необходимости «вложиться в противников» западного мифа: «Развернуть индустрию производства антизападного мифа, последовательно героизируя и прославляя тех мифологических персонажей, которые на Западе играют роль «плохих парней». Анализ конкретных инструментов подобного культурного эксперимента — отдельный разговор. Но его воплощение позволит перейти на «половину поля противника», перехватить социокультурную инициативу и показать, что «сибирские казаки» владеют не только допотопными «пружинными ножами». Нужно быть интересными современными «плохими парнями». При некотором стилистическом и смысловом нажиме можно «обыграть» как предложенные образы, так и «хороших парней», от которых современная культура несколько устала. История массовой культуры убедительно показывает, что рано или поздно у плохишей возникает своя преданная армия поклонников. Глупо было бы не воспользоваться таким культурным капиталом, который до сегодняшнего дня находится в «замороженном виде». Пришло время размораживать активы.
Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!
