Владимир Микушевич: «Парщиков говорил, что переводом “Дуинских элегий” Рильке я увёл целое поколение от соцреализма»
Человек, переведший на русский язык чуть ли не всю западную литературу (с немецкого, французского, английского и итальянского языков), поэт, прозаик, православный мистик, религиозный философ (от звания «богослов» отказывается на том основании, что в русской традиции богослов — это монах, а у него уже много десятилетий прекрасная жена — Татьяна Владимировна). Можно соглашаться или не соглашаться с тем, что он говорит, но следить за ходом его зачастую парадоксальной, но всегда опирающейся на глубокое знание мировой культуры мысли — это всегда приключение. Сегодня Владимир Микушевич беседует для Textura с Николаем Милешкиным.
Часть I
О проблемах перевода, Рильке и Гёльдерлине, Кретьене де Труа и новых переводах сонетов Шекспира
Николай Милешкин: Владимир Борисович, Вы очень известный переводчик, один из самых известных в России. И в советское время, и уже в постсоветское Вы переводили самых разных авторов и перевели чуть ли не всю западную литературу…
Владимир Микушевич: Ну, это преувеличение.
Н. М.: Во всяком случае, очень многих, десятки авторов. А как происходил выбор? Издательства Вам предлагали или Вы говорили издательствам: вот, мне интересен такой-то поэт и я хочу его перевести…
В. М.: Чаще, конечно, издательствам предлагал я, это и были настоящие мои переводы. Хотя издательская «рутина» тоже имела место. Тогда были издательские планы, было плановое хозяйство… И значительная часть переводов, предлагаемых мне издательствами, должна была состояться, чтобы выходили мои книги. Поэтому я переводил с подстрочника — но полноценными переводами я это не считаю. Настоящий перевод возможен только с языка — в остальных случаях мне что-то удавалось угадать у переводимых мной поэтов и они бывали с этим согласны, но не более того. На языке, с которого переводишь, надо говорить и писать так, как я пишу по-немецки.
Н. М.: Вы сказали: «Чтобы выходили мои книги». Вы имеете в виду Ваши стихи и прозу или книги переводов?
В. М.: Нет, речь идёт только о переводах. За всё советское время собственно мои книги не выходили — было опубликовано около десяти стихотворений.
Н. М.: Об этом мне тоже хотелось бы расспросить, но сначала о переводах. Те авторы, которые «не рутина», которые для Вас были важны, — кто они?
В. М.: Разумеется, это Рильке. Я перевёл все его стихотворные книги. Его прозу тоже переводил. У него оставалось не опубликованное наследие, оно стало доступно только после его смерти и тоже входит в мои планы. Рильке, Гёльдерлин сыграли огромнейшую роль в моей работе — и переводческой, и оригинальной. Но одно другому нельзя противопоставлять, потому что я субъективно для себя не различаю переводы и оригинальные стихи. Я скажу такую вещь, которая может показаться сумасшедшей: я не переводил из «настоящего» ничего, что я сам бы не написал. Как функционирует переводимое поэтическое произведение — это сложный вопрос. Оно, собственно говоря, предшествует не только мне, но и так называемому его автору; оно угадывается, оно в каком-то смысле в языке всегда было; его автор угадал и я угадываю снова — конечно, с учётом того, что угадал автор. Это у меня высказано в стихотворении: «… в просторечье музыкою сфер / Зовётся бескорыстная стихия, / В которой ты Шекспир и ты Гомер, / В которой Баха слушают глухие». Но этот вопрос для русской культуры очень существенный, так как все поэты у нас переводили, и переводили немало.
Н. М.: Можно ли сказать, что где-то в ноосфере существует определённое стихотворение и как автор, так и переводчик, подключаются к нему?
В. М.: Да, Вы совершенно замечательно выразили то, что я до этого пытался выразить в менее совершенной форме.
Н. М.: А кроме Рильке и Гёльдерлина, кто наиболее занимал Вас из переводимых поэтов?
В. М.: Кретьен де Труа, конечно. Я работал над ним пятьдесят лет и перевёл три его романа в стихах. Пушкин восходит к этим романам, хотя я не уверен, что он знал этого автора. Тем интереснее, что эта традиция у него чувствуется; то, что Пушкин называет «магический кристалл», проявилось уже тогда. У меня возникали проблемы с издательскими планами: мне пришлось дать сокращённый перевод романа Де Труа «Ивейн, или Рыцарь со львом» — по соображениям объёма, бумаги и так далее — для Библиотеки всемирной литературы; это то, что привлекло внимание к Кретьену де Труа. Полный перевод вышел только сейчас в издательстве «Ладомир», в серии «Литературные памятники». Также в 2019 году в моём переводе вышел его роман «Ланселот, или Рыцарь Повозки», а в начале 80-х — его роман «Клижес». Я переводил Новалиса в это время, переводил Свифта. Поэтические произведения Свифта — примечательное явление английской поэзии. Переводил Шелли, а с французского я перевёл очень много Бодлера, Верлена, переводил Рембо, с итальянского перевёл поэму Петрарки «Триумфы», — это произведение, над которым он работал всю жизнь. Так что без работы я не сидел никогда. Если издательство предлагало мне переводить поэта, то уже с учётом моих интересов и индивидуальности.
Н. М.: Какими языками Вы ещё владеете так же, как немецким?
В. М.: Английским, французским, итальянским — с последнего я давно не переводил. Но по-настоящему я знаю немецкий, я профессиональный преподаватель немецкого языка, и я по-немецки пишу. На этом языке есть у меня эссе и художественная проза. Мои произведения на немецком языке появлялись даже в австрийском журнале „Wienzeile“. По-английски я пишу стихи; у меня есть книга, которую, находясь здесь, очень трудно издать. Алексей Парщиков — отчасти мой ученик — не хочу преувеличивать это, но он так сам считал, — говорил, что в США мои книги имели бы успех, так как там каждая фермерская дочка изучает creative writing и интересуется поэзией.
Н. М.: Если брать Ваши собственные стихи и стихи Парщикова — это очень разные поэтики. В то же время Парщиков говорил, что он Ваш ученик. Почему?
В. М.: А я Вам объясню. Это в связи с переводами Рильке. По поводу моих переводов «Дуинских элегий» Парщиков сказал мне очень любопытную вещь, которую я запомнил на всю жизнь: «Вы увели от социалистического реализма целое поколение поэтов Вашими переводами Рильке».
Н. М.: Очень интересно.
В. М.: Мне самому интересно. Я уверен, он бы к этой теме ещё вернулся, если бы его не постигла столь печальная участь за границей. Я вообще считаю его отъезд ошибкой, как и отъезд очень многих. Поэту — особенно поэту новейшей формации — там делать нечего.
Н. М.: Вы назвали достаточно много имён разноязычных поэтов, которых Вы переводили. Есть ли у них какая-то общая черта, которая привлекает Вас как переводчика? Или в каждом конкретном случае это что-то абсолютно своё?
В. М.: Конечно, привлекает абсолютно своё. Но есть один поэт, который для меня имел существеннейшее значение и как для переводчика, и как для пишущего стихи по-русски. Это немецкий поэт Готфрид Бенн. Я не назвал его в перечне этих авторов, потому что для меня он занимает совершенно особое место. Я выпустил недавно большую книгу его переводов «Перед концом света» — это перевод его строки „Vor die Stunde der Welt“. Там есть моя большая статья «Готфрид Бенн — поэт мировой катастрофы». Его отношение к слову, его понимание поэзии именно в современном мире для меня было очень существенным. Любопытно, что в 60-е годы, во второй половине он меня вернул к рифмованному стиху. У меня был период в начале 60-х, когда я писал исключительно свободным стихом. Бенн мне показал, как совмещать одно с другим, — но рифмованный стих у меня тогда стал другим: я стал подчиняться тому, что мне говорит стихотворение. Он научил меня — в поэзии центральное место занимает слово.
Н. М.: Владимир Борисович, Вы перевели полный корпус сонетов Шекспира — и, насколько я знаю, у Вас есть оригинальная концепция, которая позволяет считать, что это не просто собрание отдельных стихотворений. Расскажите, пожалуйста, об этом.
В. М.: Да, это не собрание отдельных сонетов. Неважно, как они вообще писались, мы этого не знаем, но перед нами результат: единое поэтическое произведение, где сонет выступает как строфа, а не как отдельное стихотворение. Знаете, есть мнение, что так называемая онегинская строфа восходит к шекспировскому сонету: Пушкин ведь писал об этом, что «Суровый Дант не презирал сонета; / В нём жар любви Петрарка изливал; / Игру его любил творец Макбета…». Так вот, перед нами — единое произведение с трагической проблематикой, напоминающее романы XX века — может быть, Кнута Гамсуна. Два человека, которых связывают специфические, не совсем традиционные, отношения — немолодой поэт и молодой красавец — должны образовать какое-то таинственное единство, что-то вроде человеческого философского камня. И вот появляется женщина, в которую они, каждый из них, влюбляются. Она, не соединяясь ни с одним из них, это единство разрушает. Это приближает сонеты Шекспира к его трагедиям, это одна из величайших трагедий, что я и попытался передать в своём переводе. Мой ответ сугубо краткий — на самом деле тут множество тончайших нюансов, и мой перевод надо читать в сочетании с моим исследованием «Роман Шекспира».
Продолжение ЗДЕСЬ.
Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!
