Алексей Чипига о себе:
Родился в 1986 году в Таганроге и с тех пор живу в этом городе, окончил Литинститут имени Горького в Москве. Стихи и эссе печатались в журналах «Воздух», «Гвидеон», «Стороны света», в интернет-журналах «Артикуляция», «Сетевая словесность», в таганрогских изданиях. Люблю трамваи, летнюю ночь и зелёный цвет. Начал писать стихи в средних классах школы, когда меня увлекла интонация прочитанного по радио стихотворения Велимира Хлебникова. Стихи для меня — инструмент различения истинного от несуществующего, помощь в моей потребности ощущать то, что не поддаётся словесному выражению.
Высь для лежащего
О книге Константина Комарова «Фамилия содержанья»
Константин Комаров — поэт, в чьих стихах пытаются найти приют разные поэтические традиции. Напряжённо игровое, гротескное начало, напоминающее об Александре Ерёменко и наиболее ярко проявляющее себя в бодрых дружеских посвящениях («небрит настолько, что почти бессмертен», «кипит письмо и стынет чай», «как песня пса, рапсодия распада») у него смело (хочется написать — наивно) могут сочетаться с несколько романсовыми признаниями: «где тот момент, когда ушла любовь, когда я променял её на рифму». Такое соседство нередко играет со стихами злую шутку. Например, читая строки «и я верчусь стыдливо на пупе, и чувствую себя, как муха в супе, как будто едешь с молчуном в купе да плюс ещё с печальным трупом вкупе», не знаешь, всерьёз ли автор говорит — настолько невозможно представить данную картину. Тут, думается, свою роль играет жовиальность лирического «я», открытого для самых разных векторов развития. Это зачастую становится причиной конфликта острого ума, которому по нраву эксперименты, и давно известными «кирпичами» строф русской поэзии (не потому ли столь знаков для поэта образ Маяковского, как нельзя наглядней воплотившего этот конфликт в своей поэтической судьбе).
Новая книга Константина Комарова «Фамилия содержанья» отчасти подтверждает, но отчасти и опровергает предыдущий его поэтический опыт. Само название звучит неоднозначно, как если бы хотели связать противоположные вещи — то, что говорит о родстве, и то, что зовёт к цели. И в книге, действительно, много указаний на противоположности. Складывается впечатление, что из них и состоят стихи. Начав в исповедальном и даже самообличительном духе («ты верил в то, что ко всему готов, и всё терпела бедная бумага», «я сам себе уже не нужен, мне нужен кто-нибудь другой»), автор постепенно переходит к стихам, в которых заявлена тема дара, вступившего с жизнью в спор, в котором дар проигрывает: «встать на строчки расшатанный стульчик, сунуть голову в петельный плен, задыханием — шуточным, штучным — заполняя пробелы проблем», «и невинная чёрная ручка Чёрной речкой поэту грозит». При этом все стихотворения объединяет любовь автора к каламбурам, неожиданное использование цитат и лихие рифмы («круча-ручка», «сонном-Лотреамоном»). Там, где поэт прибегает к подобным средствам, он держит читателя в неуверенности: то ли поэтический дар лирического героя действительно имеет несоразмеримую ни с чем ценность, спасающую от прозы жизни, то ли он — часть опошляющей жизни. Похоже на то, как в компании человека начинают хвалить и он, стараясь быть скромным, отшучивается. Не зря ведь во многих стихах появляется противительный союз «но» — он служит инструментом, чтобы не говорить о себе, не настаивать на своём до конца. В то же время там, где начинает настаивать, он более «мягок». Дело в том, что при констатации своего состояния лирический герой более уверен в своих силах, а уверенности грубость ни к чему. Самообвинение же строится на оценке «хуже-лучше» и кажется, что обвинитель переключился на что-то другое, кроме себя — на «тех, кому еще паршивей»:
сиди, не совершай ошибки —
она уже совершена —
но тех, кому ещё паршивей
не более, чем дохрена
Опять «но» и «иные» (или «те»). Почему автору так важно перебить себя, сослаться на других? По-человечески понятно, что без ссылок на других страшно идти в неизвестность, и мы часто придумываем оправдания, мотивируя их смирением, мол, пора и честь знать. Каждый в глубине души знает, что это вовсе не смирение, а страх не вписаться туда, где всё окажется намного осмысленнее, чем представлялось (вероятно, то, что довольно часто мешает Комарову находить новые смыслы при обнаружении культурных сопоставлений, которые он демонстрирует — это простое неверие в то, что он дорастёт до их смысла, увидит всё другими глазами). Знает об этом и автор, иначе не стал бы смешивать высокое с низким, писать о «свином сиянии звёзд», говорить о халтуре, которую простит Анна Андреевна («За эту откровенную халтуру меня Анна Андреевна простит»). Автор знает о явной избыточности набившего уже оскомину смешения всего со всем, он пишет «да вы ведь в курсе. И это не меняет нифига». И действительно, не меняет, если последовать рецепту «воткнись уже меж винных пятен в ковёр и видь цветные сны». Точка зрения снизу позволяет в любой момент к ней возвратиться и в стихах подчёркивается местоположения героя снизу, он принимает, «как святую награду, возможность пластаться в аду», валяться в грязи («в какой грязи ни изваляйся»), просыпаться с утра «на несвежей, но до боли родной простыне». Но в то же время с лежанием не всё так просто — в одном из стихотворений кровать выступает в роли подлодки («на его растрёпанной подлодке, где он капитан себе и врач»). Лирическое «я» Комарова напоминает героя повести Камю «Падение», бывшего адвоката, рассказывающего подвернувшимся посетителям кафе историю своей жизни с точки зрения человека, для которого всякий процесс лишён смысла и предлагающего стороннему наблюдателю так же оценивать события собственной жизни. Казалось бы, всё довольно цельно. Тем не менее степень настойчивости, с которой оба героя предлагают увидеть в собственной жизни зеркало абсурда, как бы принадлежащего каждому, настораживает.
Однако в интонации Комарова слышно обещание другого разговора — когда речь заходит о даре и о судьбе, о становлении («подвергнувшийся сбою нечеловечьих станций, я стать хочу собою и далее остаться»). Диковинно слышать о личном росте после утверждения пессимистического взгляда на мир, здесь неизбежно предположение об утаивании автором (в первую очередь от себя) чего-то очень важного, что его гнетёт. И правда, в книге очень много довлеющего, висящего, рокового («подвешена на красный крюк последняя лихая песня», «белый крик твой подвешен на крюк»). В стихотворении «Где цвела лоза» герой даже сравнивает себя с серым серпом над пустой межой. Таким образом, высота здесь связана с чем-то неизбежным и дразнящим, а иногда с тем, что приходит к концу, последним. Это риск, который нужно принять лежащему на дне. И лучшее стихотворение в книге — о принятии риска, где прежние темы преображаются в свете обретённого пусть и на миг бесстрашия:
Прозябает мелос
и в грудине грусть.
Если я осмелюсь,
крайним отсмеюсь.
Заведённых кукол
страшен шаг ночной,
и летит под купол
огонёк свечной.
Ты не спишь, я знаю,
сон твой не зашит,
в нём дыра сквозная
воздух ворошит.
Но не потому ли,
Что совсем не те,
мы не потонули
в этой пустоте.
Здесь читатель вновь сталкивается с «теми», но с приставкой «не», а потом, оказывается, лирический герой больше не отделяет себя от них, говорит «мы». Попросту он перестал прятаться, и мы видим, как звучание идёт навстречу инаковости привычных вещей, идёт по краешку сна. Человек в положении лёжа рискует — выпрямиться, позволить себе посмотреть на небо и на черту, отделяющую землю от неба. Посмотреть по-другому, более завороженно и ответственно. В книге «Фамилия содержанья» видна эта черта, как видно и то, почему так страшно к ней приближаться. Пусть же у Константина Комарова хватит сил смотреть в её направлении.
Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!
