Нина Александрова
Поэтесса, литературный критик, кураторка, редакторка. Училась на филологическом факультете Уральского университета. Сейчас — в Литературном институте им. Горького. Авторка трех книг стихотворений. Стихи и критика публиковались в журналах «Воздух», «Цирк “Олимп”+TV”», «Знамя», «Лиterraтура», «Контекст», «Paradigma», «Слово/Word», «Syg.ma», «Урал» и др. Представлена в Премиальном листе международной премии «Поэзия», лауреатка всероссийской премии им. Бажова и др. Участница редакторской группы журнала «Здесь», журнала «Ф-письмо».
Остров вне традиции
О книге Никиты Гладилина «Остров традиции. Роман вне традиции в четырёх сезонах», Нестор-История, 2019
Можно ли спастись от реальности на своем внутреннем острове?
Куда могут завести неведомые тропы языка и гуманитарного мышления?
Что ждет читателя между поллюцией и революцией?
Почему роман оказывается вне традиции?
Есть всего четыре сезона и одна книга, чтобы ответить на эти вопросы…
Профессор Клир и две его дочери — практически чеховские персонажи, тихие, мирные, «старорежимные», плоть от плоти Традиции с большой буквы. Они прячутся от бушующей эпохи Страны Сволочей в старой усадьбе, в мире книг, музыки и науки. Однако реальность вторгается неожиданно — при загадочных обстоятельствах погибает одна из дочерей. За расследование ее гибели берется интеллектуал-гуманитарий Конрад Мартинсен, случайно оказавшийся в усадьбе. На пути к разгадке его ждет столкновение с таинственным Землемером, повелевающим вывернутым наизнанку миром вокруг.
Спасаясь от гражданской войны, Конрад находит “морально-политическое убежище” в доме престарелого профессора. Он тоже не вписывается в изменившийся мир, но по другим причинам: слаб, трусоват, полон ненависти к окружающему и во всех своих неудачах винит других: людей, страну, эпоху. Автор не жалеет красок для описания этого персонажа — гадливое узнавание наступает у читателя довольно быстро. Однако именно Конрад произносит пронзительные слова про «каждодневный грех предательства самого себя, грех самоедства, грех безволия», который есть в каждом из нас и который и делает мир вокруг страшным, агрессивным и бесприютным. Конрад появляется из ниоткуда на разбитом велосипеде, чтобы на протяжении пары сотен страниц рассказать читателю все, что накопилось у него на душе, дорушить дряхлый издыхающий мир, уничтожить традицию на наших глазах — и на том же велосипеде уехать прочь.
Безусловно, инфернальные приключения Конрада в сотрясаемом судорогами мире Острова Традиции — это история о слабом, противном самому себе жителе умирающего советского мира. Как Конрад, ужасаясь и с трудом принимая почти сюрреалистическую действительность, постепенно привыкает к ней и приспосабливается, так человек советской страны становится жителем постмодернистской реальности. С кровью рвет пуповину, с трудом переживая сепарацию от гиперопекающей и токсичной родины-матери.
Гладилин пишет, собственно, об этом. За грубыми, часто абсурдными метафорами стоит попытка выстроить и проанализировать мифологические конструкты, лежащие в основе Советского мира, деконструируемого постмодернизмом. Трудность говорения обуславливается тем, что сам говорящий является частью этой глобальной уродливой структуры. Он ненавидит ее, но при этом связан с ней пульсирующей кровяной пуповиной. Именно поэтому главный герой, Конрад, — человек довольно неприятный. Его идентичность выстроена внутри национальной идентичности “страны сволочей”. Жалкий, слабый и поэтому агрессивный, он не может найти себе пристанища, дела, оправдания для существования. Кондрад существует в маскулинном мире бинарных оппозиций — неслучайна фиксация на фаллических образах и противопоставлении мы/они, сила/слабость, мужчина/женщина. Постструктуралистская исследовательница Элен Сиксу писала, что “сеть бинарных оппозиций пронизывает весь традиционный язык, а акт письма должен децентрировать систему традиционных значений”: “письмо должно стереть грань между говорением и текстом, порядком и хаосом, осмысленностью и нонсенсом. В таком случае, письмо деконструирует существующий маскулинный язык”.
Роман именно так и делает. Не просто рвет с литературной традицией или с традицией распадающейся советской реальности, а пытается деконструировать и подорвать сам ее язык, чтобы продемонстрировать читателю всю его никчемность и ходульность. Ведь, как писал Барт, именно язык создает идеологии и придает идее реальность.
В безвременном пространстве Острова Традиции обитают герои, хотя основной среди них один — и все происходит как будто в его воображении. Остальные — схематичные, картонные и искусственные, потому что это герои-идеи. Все они говорят одним и тем же монотонным голосом — абсолютно одинаково стилистически, с одним ритмом и интонацией — это, собственно, и есть голос автора. Поэтому все происходящее такое камерное и медленное, что эти долгие диалоги практически без начала и конца происходят в его голове: “Я пишу только о себе, потому что не знаю чужих сюжетов, выражающих меня”. Роман чем дальше, тем все сильней становится личным высказыванием, почти интимным блогом. Разрушается граница между автором и героем, между художественным повествованием и персональным дневником.
Большая часть романа проходит в разговорах и монологах — автор не показывает, а рассказывает, чем невольно напоминает философские романы эпохи Просвещения. Темп романа очень специфический — постоянные ретардации и дискретная композиция делают фрагментированное мозаичное письмо непростым для восприятия.
Наполненный цитатами и аллюзиями, текст нарочито усложнен и неаккуратен. Максимально деформированный, неожиданно меняющий стилистическую парадигму, превращающийся из романа то в обрывки сценария, то в лирические дневники, то в элементы очерка, он дает очевидный ответ на вопрос, вне какой традиции написан. По форме это канонический постмодернистский текст. Здесь есть все, о чем вы думаете, когда слышите это определение: и интертекстуальность, и эксперименты с формой, и фрагментарное письмо, и попытки эпатажа, и деконструкция сакрального подхода к литературе. Читатель может играть при чтении не только в узнавание претекстов и скрытых цитат из классической немецкой литературы (автор — филолог-германист), но и в узнавание классических постмодернистских приемов.
“Это всё вторичная музыка, говорила Анна. Ремесленные стилизации под подлинник. Может, правы были обитатели гессевской Касталии, что наложили запрет на сочинение новой музыки и всецело отдались изучению старой. Писать новую музыку — всё равно что писать новые молитвы, тогда как доходчивы и действенны только древние”.
Остаются, однако, открытыми вопросы о том, что является искусством и в какой момент текст легитимизируется как искусство, должно ли читателю быть комфортно и уютно внутри текста — или фигура автора может стать абьюзером, принуждающим читателя все глубже и глубже проникать в мир неприятного другого, ставя вопрос о насилии по-новому, делая читателя его объектом, заставляя погрузиться в него и пережить — отнюдь не как безопасно отстраненный наблюдатель.
Так в тексте романа появляются фрагменты “книги легитимации” — и ее навязчивой необходимости, поиска легитимации как важнейшего элемента для выживания. “А главное — как быть с легитимацией? С оправданием индивидуального существования?” Необходимость легитимации текста как литературного феномена, постоянной легитимации своего существования (как будто простого факта бытия недостаточно) — этот страх создает постоянное ощущение фоновой тревоги, которая не исчезает никогда и сопровождает каждый эпизод жизни, каждый разговор, каждый вдох.
Из финальных строчек мы узнаем, что роман писался на протяжении 25 лет, с 1988 по 2013 год. За этот колоссальный срок постмодернизм как феномен расцвел и успел умереть, мир изменился до неузнаваемости, прошла целая эпоха. То, что шокировало или представлялось откровением, оказалось на свалке истории. В эпоху метамодернизма постмодернистский роман выглядит странным анахронизмом и навевает мысли о свете звезд, который доходит до земли только тогда, когда его источники уже тысячи лет как умерли — и мы смотрим в мертвое несуществующее небо.
Так постмодернистский по своей задумке роман неожиданно прорывается во вполне актуальные синтетические практики письма. Неожиданное взаимодействие с читателем, переживание насилия, состояние постоянной фоновой тревоги, ощущение тотальной несовместимости приводят этот крепко замешанный постмодернистский коктейль из детектива, антиутопии, лирической прозы и очерка к любопытной возможности прочтения сквозь современный опыт преодоления советской травмы и жизни в совершенно иной реальности.
Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!
