Юлия Моркина — кандидат философских наук. Cпециалист в области эпистемологии, философских проблем творчества, поэт, прозаик. Работает в Институт философии РАН. Автор серий статей по философии поэтического творчества, опубликованных в ведущих отечественных журналах, и философской монографии «Поэтическое творчество: философский анализ» (2017).
Книги стихов: «Этюдник» (2005), «Циферблат» (2006), «Visitka» (2008), «Море… песок… своды» (2010), «Ледяное пламя» (2018), «Пламенный лед» (2018). Член Российского союза писателей.
Детство и жизнь Лансена
(Из цикла «Трогательный лёд»)
Детство Лансена
Лансен сошёл с корабля, со своего замечательного деревянного фрегата по тёплому шершавому трапу. Небесного цвета мундир с золотыми эполетами очень ему шёл. Легкая чёлка ржаного цвета удобно падала на глаза.
— Поднимите трап, — сказал Лансен, — и якорь тоже.
Лансен поднял руку и с достоинством помахал отплывающему кораблю, милостиво улыбаясь…
Он стоял в комнате своих родителей на диване. Он спрыгнул с дивана, вошёл под диван и оказался в своей рабочей лаборатории. Лансен со спокойной радостью осознал, что он теперь, наконец, один. Плавание было интересным, но чересчур шумным. Кроме того, на третьей неделе, когда кончилась питьевая вода и леденцы, экипаж поднял бунт. Капитану пришлось бы плохо, давно лежать бы ему на дне морском в корралах и раковинах, только какая-то странная сонливость и заминка матросов и спасли его. Бунт был подавлен. Для острастки Лансен хотел повесить только одного матроса — самого рьяного зачинщика и бунтовщика. Но матрос разрыдался, размазывая кулаком грязь и слёзы по лицу, он просил позволить ему только повидать маму… И Лансен, сжалившись, оставил его в живых.
Когда Лансен с причала махал рукой отплывающему кораблю, тот матрос стоял на борту и неподвижно смотрел в небо. Лансен понял, что это отныне — самый верный из его матросов.
Лансен упал в большое красное кресло, посидел немного, отдыхая и разглядывая в телескоп звёздное небо. Потом он принялся за свои чертежи.
У него была работа. Она состояла в изобретении двигателя для машины, который работал бы за счёт падающей или текущей воды… Те уже изобретённые полсотни двигателей никуда не годились. Предстояло взять от нескольких более удачных моделей самое лучшее и сконструировать новую, усовершенствованную модель, которая, наконец, смогла бы заменить газовые и бензиновые коптящие двигатели несовершенных автомоделей, которых всё больше и больше проносилось по асфальтовое шоссе у него за окном. Вместо этого у Лансена получились чертежи ещё двух двигателей того же уровня, что и прежние, хотя их устройство и отличалось от всех предыдущих (так же, как и устройство каждого из предыдущих отличалось от всех остальных). Лансен вздохнул, свернул чертежи. Из угла комнаты, из-под треножника телескопа слегка высунулся цветистый лишай — красноватая корочка, украшенная мелкими то ли узорами, то ли живыми цветками такого же вишнёво-красного цвета. Лишай быстро взглянул на Лансена и исчез в стену, там, где обои были слегка ободраны.
Лансен решил задуматься над способом приручения таких предметов, как цветистые лишаи.
В тот день за чаем, он изобрёл ещё модель двигателя (который работал бы на горячем чае), затем — право ребёнка на ещё одно печенье из числа лежащих в хрустальной вазочке, затем — способ осуществления этого права с помощью верного матроса (матрос — отвлёк взгляды родителей и Лансен уверенно завладел печеньем). Потом он отправился спать, изобрёл себе дерево с удобным дуплом, залез в дупло и устроился на ночлег.
Это был последний, счастливый день в жизни Лансена. А на следующий день утром он пошёл в школу.
Сначала школа не очень мешала ему и мало отвлекала от работы. В первые дни учёбы Лансен придумал хоть и меньше двигателей, чем в предыдущие, но зато это были действительно слегка усовершенствованные двигатели. Также Лансен занялся вычислением орбиты одного открытого им астероида, а также выяснением вида этого астероида, его цвета, вкуса, запаха, тяжёлости и звучания. Пришлось две ночи при свете судового фонаря просидеть у телескопа в своей лаборатории, в которую он попадал, спускаясь по ступеням под диван в родительской комнате.
В школе Лансену понравилась одноклассница Лена, надо признаться, ему понравилась скорее не столько она сама, сколько её платье из тёмно-синего, тяжелого бархата и грамотно исполненный (с точки зрения тайной механики) деревянный коленчатый вал, которым была усовершенствована карета. Карета привозила Лену по утрам к самому подъезду школы, но домой уводили родители, твёрдо взяв за руку: за четыре урока, проведённых за партой, Лена почти совсем теряла способность поддерживать карету в положенной степени реальности. Карета то норовила рассыпаться, то угрожала материализоваться, представ перед взглядами всех родителей и учителей, которые толпились после занятий перед школой. Это было непонятно, поскольку наиболее устойчивым её состоянием по всем теориям являлась как раз та самая центральная степень реальности, и она не должна была требовать сил и внимания на своё поддержание. Лансен изобрёл для Лены светящуюся пудру.
Потом учителя становились всё настойчивее, особенно их главная учительница — Людмила Петровна — сухая, хотя и не пожилая, женщина. Уже слегка поседела, носила очки.
Они становились всё назойливее, всё безнадёжнее мешали думать, всё большее отчаянье спускалось на Лансена. Проплакав ночь, он изобрёл право людей на непонятливость. И на следующее утро воспользовался им. Как это?
— Это треугольник, — говорила седая Людмила Петровна в очках, — у него три угла. Эта фигура называется квадрат…
— Не понимаю, — говорил Лансен, хотя давно, ещё с раннего детства от родителей знал все геометрические фигуры.
— Отступите три клетки от левого края тетрадного листа. Напишите цифру четыре, — говорит Людмила Петровна.
Лансен с мукой на лице сидит и смотрит на неё.
— Почему ты не делаешь этого, — говорит Людмила Петровна.
— Не понимаю, — говорит Лансен.
— Да чего здесь не понимать, берёшь лист, вот его левый угол, вот его левый край, вот его клетки, отсчитываешь первую клеточку, потом вторую…
Если я пойму это, — думает Лансен, — тогда мне лучше вовсе не жить… Сразу в море, на дно, головой…
— Не понимаю, — говорит Лансен с болью.
— Да чего здесь не понимать, — крикнула Людмила Петровна и так грохнула классным журналом по учительскому столу, что урок кончился.
Придя с портфелем и мешком для обуви домой, Лансен изобрёл пять способов обворожения цветистых лишаев. Последним из них он воспользовался и, спрятавшись в лаборатории, обворожил несколько цветистых лишаев: один из них был тот самый — бардовый. Были также зелёные и синие.
Следующим утром Лансен подъехал к школе в своём персональном экипаже, подарил небольшой карманный мир Лене, как раз такой, чтобы Лена могла спрятать его в портфель и не вызвать подозрений своих родителей. Исполнив эту галантность, Лансен изобрёл взрыв в учительской, пускать в ход который не стал, потому что сразу после этого изобрёл способ отключения учительницы с избирательной потерей памяти: учительница должна была помнить, кто она и где она, но забыть, что она задавала им вчера на дом. Способ сработал, Людмила Петровна, посерев лицом, потеряла сознание, память — тем более. В школе произошёл переполох — детей отпустили раньше.
На следующий день Лансен из осторожности запустил механизм более мягко. Людмила Петровна только часто тёрла лоб, была сера лицом и, наконец, на десять минут покинула класс. В учительской она пила цитрамон и дурным тоном жаловалась коллегам на головную боль. Задать домашнее задание детям она забыла. В конце урока она долго кричала на Лансена за то, что он переговаривался с соседом по парте и, в конце концов, сказав: — «Я вызову в школу твоих родителей!» — наотмашь ударила его дневником. Лансен, вдруг осознав, что уличён, похолодел, и его голова покрылась мелкими мурашками. Он знал, что она не станет обвинять его в такой с точки зрения взрослых, нелепости, и даже сама вряд ли осознаёт, в чём именно его уличила, но что она уличила его, и это было страшней всего.
С отчаянья, Лансен целых два часа занимался под диваном обворожением цветистых лишаев, затем уже у себя в кровати, в темноте, всё обвораживал и обвораживал их, уже машинально. Вся комната наполнилась цветистыми лишаями, они даже полезли сквозь пол и потолок к соседям и из окна — на ночную улицу.
В конце концов, Лансен изобрёл способ самоустранения седой учительницы, положил его на всякий случай под подушку, решив использовать только в самом крайнем, самом безнадёжном случае, в случае действительной угрозы.
А на утро шёл ослепительный дождь, и по всем стенам ползали цветистые лишаи, и Лансен завтракал, сидя с ногами на высокой табуретке, и зазвонил телефон, и мама подошла, взяла трубку, о чём-то оживлённо говорила. А потом она сказала Лансену: — «Звонили из школы, уроков у вас сегодня не будет, и завтра не будет. Людмиле Петровне пришлось срочно уехать по делам, пройдёт время, прежде чем директор школы найдёт ей замену». А папе мама сказала, отвернувшись от Лансена: — «Очень жаль, вот ведь как. А ведь она была молода. Непредвиденное обстоятельство…»
Но Лансен всё равно попал на похороны Людмилы Петровны через три дня вместе с другими мальчишками, потому что не все родители с детьми такие осторожные, а директор школы даже настаивал на присутствии детей.
Людмилу Петровну хоронили в длинном чёрном гробу. Лансен сошёл на песчаную дорожку кладбища в толпу школьников и учителей с корабля. Но с ума он не сошёл, он только смотрел на её седую прядь волос, на ослепшие навсегда очки. И ещё он вспомнил, как после занятий случайно приоткрыл дверь в учительскую. Людмила Петровна сидела сиротливо спиной к нему, уставившись стёклами очков в стёкла окон. А над её головой блуждала, плавала, заблуждалась среди молекул воздуха крохотная, но очень собранная искорка, похожая на те, которые летят ночью из печной трубы (если вы ещё отыщете в наше время на земле хоть одну хату с печкой, да ещё зачем-то станете топить печку ночью). Лансен дал себе слово никогда ничего больше не изобретать.
Лансен, ты никогда не сможешь доказать себе, что не запускал изобретённого способа. Всё равно ты его запустил. Другим ты этого доказать тоже не сможешь, потому что другие тебя в этом и не подозревают.
По пути с кладбища Лансен машинально изобретал двигатели и телескопы. Ещё он изобрёл способ избежания старости. И никогда уже не воспользовался им.
Свадьба Лены
— Я очень волнуюсь, — сказала Лена, глядя на лампочку, свисающую с потолка на проводе, — Нет сил, сказать, как я волнуюсь. А вдруг в общежитии запрещены праздники. А вдруг, если они всегда и не запрещены, они запрещены по средам. Или вдруг они запрещены по тринадцатым числам. Мы же ничего не спросили у администрации. Мы не спросили ни коменданта, ни вахтёров, ни уборщиц…
— Ой, да не… — Ида возмущённо отвернулась и подводила глаза, разглядывая себя в зеркало, — Если о каждой свадьбе в общежитии спрашивать администрацию, то администрацию очень скоро придётся заменить — она устанет отвечать и распоряжаться. Мы очень самостоятельно, очень тихо, очень…
— Тебе плохо? — Света, светло улыбнувшись, заглянула в глаза Лене, — может быть, давай откроем окно?
— Да, пожалуйста…
Ида подошла к окну и распахнула створки. В окно тотчас влетело какое-то ночное насекомое, оно, видимо, давно билось о стекло снаружи. Насекомое, чем бы оно ни было, остервенело, бросилось к лампе и так ударилось, что лампа закачалась. Насекомое было слишком крупным, провод — слишком длинным, лампа раскачивалась, словно уличный фонарь в ветреную погоду, тень насекомого носилась по стенам. Оно наскакивало на лампу, часто промахивалось, ломая себе крылья, ноги, или что там у него было…
— Ой, — сказала Лена, стиснув зубы, — что-то мне это не нравится. Может быть, отложим свадьбу?
— Как хочешь, — сухо сказала Ида, — но ты теряешь свой шанс.
— Как хочешь, — улыбнулась Света.
— Ладно, хорошо. Скажите только…
Она опустила голову.
— Скажите, — с надеждой спросила она подруг, — Кто он?
— Ты же знаешь, что принц, — удивилась Ида.
— Ну да… да… ну… но… Имя?
— Имя. Так сразу и имя.
«Ладно, — подумала Лена, вставая, — ничто не мешает мне присутствовать на собственной свадьбе. А если я увижу, что это не Лансен, я просто встану и уйду. Ничто не помешает мне встать и уйти. Надеюсь… что ничто не помешает».
Она всегда думала только о Лансене. Она встала с дивана, смутно, отрешённо, отречённо, потрогав голову рукой, направилась к двери.
Ида безжалостно открыла дверь, Света незаметно попыталась пристроить ей на голову какую-то диадему. Аспирант, с которым они столкнулись в коридоре, улыбнулся и поздоровался. Лена закрыла лицо руками и направилась вниз по лестнице, к столовой.
Занавеску отнесло в сторону беззвучным ветром. В столовой уже собрались остальные студенты, аспиранты, лаборанты — все, кого удалось разбудить и соблазнить приглашением на пикник с дискотекой. Буфетчица, разбуженная тоже, уже торговала чаем и булочками. Всё было как будто сейчас день, большой перерыв между двумя лекциями в Институте и студенты забежали в столовую общежития перекусить. Сидящие за одним из квадратных столов замахали ей руками, и Лена подошла — булочки и чай, уже купленные на всех присутствующих составляли сервировку стола. Кто-то, одетый в нарядный костюм, но окутанный тёмным облаком поднялся и поклонился. Ей показалось, что это Лансен.
— Начинаем, — сказала она.
И студенты набросились на булочки. Лена присела на край табуретки рядом с тем, окутанным тёмным облаком субъектом. Осторожная и настороженная Лена предусмотрительно посадила с собой рядом Свету. Она бы и Иду посадила с другой стороны, но тогда Ида загородила бы от неё субъекта. Этого делать было нельзя.
— Поздравляем, — закричали студенты.
Лена обернулась лицом к тому и тихо, очень тихо (надо было быть очень настороже), спросила:
— Лансен, это не ты?
— Не я, — ответил Лансен так же тихо и испуганно.
— Я… простите, я волнуюсь, я, наверное, не так спросила… Я хотела спросить, ты случайно не Лансен?
— А что? — спросил он.
— Дело в том, — тихо, очень тихо заговорила Лена, но он слышал (студенты обсуждали поведение преподавателя по общей биологии на последней лекции), — я всегда, с детства, любила одного человека. Но его звали Лансен.
— О, не… Не говорите так, — трагически произнёс человек, — Не говорите…
— Вы, надеюсь, понимаете, — продолжала Лена, — Нельзя, что бы нас так обвенчали. Мне нужны доказательства, что вы — Лансен, а вам, я надеюсь…
— Невозможно, — голос Лансена сорвался, — это невозможно… простите, я всегда вас помнил, я искал забвения, я надеялся жениться, завести семью, спокойно работать, работать… спокойно… Но теперь вы говорите, что это вы… Но… не перебивайте, — он испуганно вцепился в стол, стол накренился, стакан чая угрожающе пополз к ним, Лена перехватила стакан, — Не перебивайте, вы правы, вы теперь правы, нельзя, чтобы нас так обвенчали. Я всегда пытался вас забыть и никогда не надеялся, и теперь вы угрожаете разрушить все мои планы, которые я построил, исходя из отсутствия надежды. Но вы правы, в таком случае, мне тоже нужны доказательства того, что это вы. На вас тёмная вуаль. Как я могу допустить… Темная вуаль и говорит, что она… Боже мой… Я должен точно знать.
— О чём вы там шепчетесь, — спросила Ида, — приличные люди не шепчутся за столом, перед гостями, а у нас чай кончился. Лаборант, чаю. Или нет, шампанского, апельсинового сока и хорошо бы спирту. Должен же быть спирт, хоть немного, в лаборантской.
— Говорите, тёмная вуаль, — печально сама себе произнесла Лена, — Хорошо, а вдруг вы не Лансен. Или нет, — она остановила его, попытавшегося заговорить, — Может быть, вы не тот Лансен, мало ли Лансенов… Предположим, тёмная вуаль, но вдруг вы не тот Лансен, и тогда я окажусь не той, о ком вы сейчас думаете. Предположим… но вдруг это не я? И что мы тогда будем делать?
— Не знаю, — обречённо отозвался Лансен, — Нам обоим нужны доказательства. Вы правы, вдруг это не вы… И что мы тогда будем делать. Но если это всё равно вы, то тогда ещё хуже, потому что тогда вдруг, это не я, то есть вдруг я изменился, и вдруг я вам не нужен таким, как сейчас. Я… признайтесь, только откровенно… очень я для вас темён?
Лена истерически засмеялась.
— Нет, не очень, — призналась она, чтобы как-то его успокоить, — Не очень…
— Правда? Правда, не очень? — посветлел человек за столом, — Мне… мне никто ещё этого не говорил. Мне никто не говорил, что не очень. Я… я так рад, что для вас.. Но, может быть, вы… мне кажется, что вы говорите неискренне, — потемнел он вдруг, — Я не думаю, что вы это говорите не для того, чтобы успокоить меня. Вы плачете… Если бы вы говорили правду, вы бы не плакали…
— Вы это видите сквозь вуаль?
— Нет, просто слеза упала в ваш стакан с чаем. И вот — ещё одна. Вы плачете.
— Я не думала, что это будет такой пыткой, — призналась Лена.
В это время лаборант принёс несколько бутылок шампанского.
— Я не пью, — перепугалась Лена.
— Да, но мы зато пьём, — сказал кто-то из студентов.
— Эта старая карга не ставит Алисе зачёта, вы можете это прикинуть, потому что она потеряла записную книжку, в которой отмечала, что все лабораторные работы выполнены. И теперь Алиса приходит, а она ей говорит: у вас ещё то-то и то-то не выполнено. Можете вы себе представить, — рассказывала одна студентка о преподавательнице по микробиологии, задыхаясь от возмущения, — Что же это такое. Это значит, теперь с каждым из нас может случиться. Придёшь, а тебе скажут: «Ты вчера на лекции не была. У меня отмечено, что не была… или… У меня не отмечено, что вчера ты была… Рассказывай теперь эту тему, иначе не допущу до экзамена».
— Но ведь если ты была, ты расскажешь, — возразила Лена, невольно отвлекшись от Лансена, — Перескажешь как-нибудь лекцию.
— Ну, не обязательно, ты же не ожидала, что тебя так врасплох спросят, и не перечитала лекцию утром, перед тем как пойти на занятия. И, в конце концов, чувство протеста, ведь ты же была, какая тебе разница, где и почему это не у неё отмечено. Отмечать надо, а не… И вообще лекции она читает плохо… Виктор Сергеевич читал лучше. А она — бормочет что-то, и ничего у неё не поймёшь. И — спрашивает. Виктор Сергеевич не спрашивал студентов так часто и больше им сам объяснял. Помните, как он объяснял про Академика В., — студентка мечтательно закрыла глаза, — о боже, как он говорил про Академика В., его студенческие годы, его учёбу, потом аспирантуру. Как он говорил, бедный наш В. С., хотя это и не входило в программу обучения. Открытие Академика В., его научная работа, несправедливые гонения, его, наконец, нищета и работа простым служащим в собственном музее, студенты, которые приходили в этот музей, Академик подавал им пальто… Ну расскажет ли что-то подобное эта… мымра. Нет! Стафилококки и стрептококки, дрожжи, бактериофаги, микробиология как наука, хемосинтезирующие микроорганизмы… И извольте отвечать, отвечать, какие организмы населяют водную среду, методы их учёта… Извольте отвечать, а то я вас всех исключу из института, — распалившись, студентка хлопнула по столу тетрадью с конспектами лекций, — Вы можете не быть на лекции, но знать вы должны, вы мне должны ответить какие организмы… Бедная Алиса, каково ей сейчас, можете это себе прикинуть.
«Не столько В. С. — бедный, и не столько Алиса, сколько я». — Подумала Лена и печально поглядела на суженого, предчувствую разлуку. И снова печально на него посмотрела.
— Должен же быть какой-то выход, — глухо сказал Лансен, — вот у вас медальон на груди. Осторожно его открыть, и если появиться подозрение что это — не мы — только подозрение — тогда разойтись, чтобы не сокрушить надежду окончательно…
— А как, я сама не знаю, что в этом медальоне…
— Ну, что там может быть… Сказать страшно… Нет, я, конечно, не надеюсь, что это я, но ведь и другой там быть не может, если это действительно вы, и вы не изменились. Ваша мать, быть может, брат, какое-нибудь воспоминание нам обоим знакомое… или не знакомое, хоть что-нибудь… Школьная скамья, дерево с нашего двора…
Лена непослушными руками отцепила медальон от цепочки. Круглый, как раковина, чёрный ящичек со щелчком раскрылся в ладонях. Лена побледнела. Это был портрет Академика В., осторожно вырезанный из какого-то учебника. В пенсне, с умным интеллектуальным лицом, Академик В. смотрел из раскрывшегося медальона, мечтательно усмехаясь…
Не ожидала, Лена? От меня, пишущей сейчас эту курсовую работу, подарочка?
— Подумайте… над тем… — произнесла Лена, вставая. Круглый чёрный медальон выпал из её ладоней и захлопнулся…
Лансен встал тоже.
— О боже, вы меня больше не… Лучше бы всего этого не было, — выпалил он. Заметался. Хотел поцеловать край её платья, но увидел лежащий на полу медальон и бросился прочь, окутанный тёмным облаком.
Лена слышала, как в сенях он крикнул: «Карету мне, карету!». Впрочем, может быть, это был не он, и всё к лучшему. Лена устало опустилась на табуретку. Студенты расходились.
Отъезд Лансена
— На сборы вам остаётся, — сказал один из предназначенных в сопровождающие и щелкнул крышкой карманных часов (где он такие старые раздобыл, ещё и на цепочке), — восемь минут. Поторапливайтесь.
— Да… да… — проговорил Лансен рассеянно, он не мог поверить, что вся эта белиберда происходит с ним, — Я сейчас соберу вещи.
— Брать с собой вещи запрещается, — зевнул сопровождающий.
— Да, да, я, конечно, это знаю. Тогда я сейчас… Просто наведу порядок на столе.
— Наводить порядок тоже запрещается, — терпеливо объяснял всё тот же сопровождающий. Второй молчал, сидя в кресле и просматривая какой—то журнал, — Вы отлично знаете, что ваше жилище, равно как и тело ваше, должны оставаться неизменными в том виде, в каком мы здесь всё застали… Квартиру опечатают.
— Но если собирать вещи нельзя, наводить порядок — нельзя, то зачем же даётся время «на сборы»…
— Это время на прощание и сбор мыслей. Кстати, оно иссякло, а вы ни одной мысли ещё не собрали. Впрочем, уже поздно. Выходите.
Лансен с достоинством (всё-таки когда-то очень давно он, может быть, был дворянином) направился к выходу.
Единственный, последний, ослепительно жёлтый, насмерть обворожённый им в детстве, цветистый лишай склизко полз за ним по полу, цеплялся за ботинок и соскальзывал. Сопровождающий поморщился, и наступил на него ногой. На линолеуме осталось небольшое желтоватое пятно. Впрочем, Лансен ничего этого не видел — ни цветистого лишая, ни поступка сопровождающего.
— Если вы говорите, что вы — ангелы, — сказал он, уже берясь за ручку двери и оборачиваясь в полутьме прихожей, — то почему вы без крыльев? И почему вы похожи на два плоских рисунка из египетских гробниц?
— По-моему, — зевнул всё тот же (а второй сопровождающий всё молчал), — вы не о том думаете.
— А о чём мне прикажете думать?
— Думайте лучше о том, как мы лихо прокатим мимо вашей Академии, где вы служили. Вы увидите окно с вентилятором снаружи, на которое всё время садились сизые голуби, когда вы утром с чемоданом приходили к месту вашей службы. А уж мимо вашей бывшей школы мы прокатим и вовсе лихо. Вы, может быть, успеете разглядеть дерево во дворе. Не думаю, что вам приятно будет проезжать мимо Академии, всё понимаю, неприятные воспоминания. Сослуживцы, по правде говоря, страшно вам пакостили. Зависть, подхалимаж… И если это — в научной Академии, то что же…
— Ну нет, — сказал Лансен, — начальник отдела был очень милым человеком…
— Милым, однако он продвинул не вас, а этого… Впрочем, — сказал сопровождающий — это уже всё равно. Это, во-первых. А во-вторых, полагаю, и сами вы были в чем-то «хороши». Не хочется сейчас об этом вспоминать…
— Не хочется, — вздохнул Лансен, не замечая уже, что говорит с этим подозрительного вида ангелом, как с близким существом. Лансен спустился по лестнице и вышел из подъезда…
Осень. Шёл первый снег. Облезлые ветви деревьев. Ветер трепал клочок жухлой травы.
— «Чёрт возьми, — слегка озадаченно подумал Лансен, — и вправду карета».
Пепельно-чёрная карета (одно окошко зарешечено, другое — с другой стороны — просто застеклено), стояла одним колесом на тротуаре, другим — на дороге у подъезда, видимо, как подъехала. Сопровождающие не спешили выходить следом, и Лансен остановился на расстоянии от кареты.
«И слёзы, слёзы горькие польются,
Когда улыбки юности ты вспомнишь» — подумал он… или «безумства юности»… надо же, забыл свою любимую песню.
В это время послышалась музыка у него в голове.
— Я знаю эту мелодию, — сказал он, наконец, вышедшему сопровождающему (второй почему-то остался у него в квартире), — не помню, кто написал, но знаю… это… Орфей спускается в царство Аида.
Сопровождающий промолчал.
— «Господи, плохо, если это тот, молчаливый. Мне будет тогда совсем страшно».
— Вы не Орфей, — вдруг сказал сопровождающий хмуро, — И в Аид не спуститесь. Не отвлекайтесь, если уж не хотите слушать музыку. Потом, карета стоит, а вы чего-то медлите. Приглашения вы, что ли, ждёте…
— Я… вообще-то ждал вас.
— Могли ждать уже в карете.
Лансен залез в карету, ангел захлопнул её дверцу изнутри. Карета покатила по улицам города.
— Вот, — ангел подышал на стекло окошка и ладонью стёр морозные узоры, затем отодвинулся, чтобы дать Лансену заглянуть, — дом, в котором вы жили, вон школа…
—————
Было два часа дня, когда в квартире у Лены зазвонил телефон. Тревожно — сердце на миг упало…
— Это библиотека? — осведомился весёлый голос в трубке, — я хотел бы узнать…
— Это не библиотека, — устало ответила Лена, окидывая взглядом груды словарей и энциклопедий, разбросанные по всему рабочему кабинету…
— Простите. А вы в этом уверены? — всё также весело осведомился голос, — а то вот мне нужно книгу поменять, а мне в библиотеке не ту выдали и…
— Ничем не могу помочь, — отозвалась Лена. Ей стоило бы сердиться на телефонное хулиганство, но это был повод отвлечься от работы над статьёй об Академике В., его мировоззрении, философской системе, — Позвоните в библиотеку. Вы ошиблись. Это частная квартира.
— Значит, это не библиотека, — с сожалением произнёс телефонный голос.
— «Господи, вот заладил, похоже, он думает, что я свою квартиру от библиотеки не отличу, как путала у нас рассеянная секретарша ключи от канцелярии с ключами от своего дачного домика, и ключи от своего домика сдавала на вахту, уходя вечером с работы».
— Просто я хотел сказать, — сообщил голос, — Что ваш возлюбленный арестован.
— Кто арестован, — испугалась Лена, впрочем, не очень сильно, ну кто из её знакомых мог быть арестован?
— Лансен.
— Кто? Не знаю…
Лена снова оглянулась на биографии и рукописи, на мелко исписанные её почерком листки, уже не замечая, что вешает трубку… О, эти осколки зеркала так дивно отражающие этот мир, сложу ли я вас когда-нибудь… Сложиться ли из этих осколков слово «Вечность»… Доктор философских наук, Елена Владимировна Городская вернулась к своему столу и к этим обрывочным сведеньям, заметкам немногих друзей Академика В.. Не осколки ли это выскользнувшего из рук маленького чёрного медальона… И вот… нет, ей только казалось, что эти два осколка мировоззрения учёного подходят к друг другу… между гранями — извилистый зазор. Это о разном.
Потом она заглянула в один из осколков, и, как всегда, уже почти не необходимо было ей составлять это слово «Вечность»… Лена поменяла осколки местами, задумалась. В глазах её стояла дивная грёза.
—————
— Что, дурные новости? — жалко улыбнувшись, осведомился Лансен, когда ангел подозрительного вида убрал радиотелефон под сиденье кареты, подпрыгнул на этом сиденье и вздохнул.
— Это… ну, в общем, как сказать… Да нет, просто ваша возлюбленная, которая могла бы нам немного помочь в отыскании оправдания вашей души, вас забыла. Я хочу сказать, — болтал подозрительного вида ангел, положив руку на спинку сиденья (как бы полуобнимая Лансена), — хочу сказать… да, вот мы здание вашей службы проехали, помашите им рукой, милейшему вашему начальнику отдела… что она и имени вашего не вспомнила, так что одной нити мы лишились… Хотел разбередить её, солгав, что вы арестованы… но, по-моему, это даже недоумения не прибавило… она…
— Кто — «она»? — отстранено переспросил Лансен, — не знаю…
Карета катилась мимо домов с замерзшими стёклами. И Лансена охватило чувство… эта дорога, повороты кареты… чего-то важного, совершающегося лично с ним, и только с ним.
— Если можете, — смущённо проговорил он, соскребая ногтём лёд с окошка, — а нельзя поставить снова ту музыку…
Путешествие Лансена (Река Стикс)
— Куда мы едем? — спросил Лансен, когда, по всем признакам, они уже выехали из Москвы — потянулись пустыри, развалины, стройки и дачные домики.
— Куда захотите, — сказал подозрительного вида ангел, в данный момент более чем никогда напоминающий нарисованного плоского египетского раба из ещё не раскопанных гробниц фараонов… Лансену чуть не почудился папирус у него в руке… Но это была просто свёрнутая в трубочку вырезка из какой-то газеты, — Пересечём реку Стикс и затем — куда бы вы только ни мечтали…
— Куда бы я ни захотел, — подумал Лансен с тоской, — В самом деле, меня нужно убеждать в том, что я умер. Куда бы я ни захотел, и это только после того, как всё во мне уже умерло…
— Южный полюс, — сказал он, — Антарктида. Здесь осень, я хотел бы ускорить наступление зимы. Увидеть белый снег и кромку солёной воды, бьющейся о лёд… Знаете, — сказал он сопровождающему, — Там на полярной станции работал мой отец… Я, правда, плохо знал своего отца…
— Знаю, сказал сопровождающий довольно сухо, видимо, ему не очень хотелось выслушивать от Лансена историю его семьи, родичей, воспоминания о давно прошедших праздниках, родословную, старые пожелтевшие фотографии…
— А ведь если это не лично мой сопровождающий, — подумал Лансен, — сколько веков он уже возит людей в этом драндулете. Ох, и наслушался он, должно быть, семейных историй, болтовни, весёлых рассказов, жалоб: на сыновей, на родителей, на жён, на внуков, на погоду, на гастрит и расшатанные нервы, пересказов прошедших объяснений, описаний мест службы…
Лансен сочувственно посмотрел на этого одинокого ангела, который, выполняя свою миссию, наверняка не имеет права даже заикнуться о каких-то собственных сокровенных мыслях… О, какая, должно быть, пытка — это вечное людское брюзжание… А он ещё что-то каждому объясняет о нём самом, о его прошедшей жизни… А о своей? В своей — он одинок, как скала, и, как скала, уже окаменел… И возит стенающие, плачущие или восхищённо рассматривающие вид за окошком людские души, возит их, наивных… но их истории более не могут тронуть его… Темнота и полумрак в карете, каждому объясняй, что это так, что всё напрасно (или в порядке), Что родные извещены, но не восприняли извещения, что старая вышитая книжная закладка — провалилась за тумбочку и лежит там, между тумбочкой и стеной. Почему, спрашивается, мёртвого вдруг так интересует потерянная три года назад эта закладка… что искать его или её никто не будет, что Волга впадает в Каспийское море (вдруг, как бы выпало из памяти, а при жизни знал, и этот мелкий провал беспокоит), что дочь будет устроена на работу в комиссионный магазин, что старый друг о нём (или о ней) думает или забыл, что… А он уже окаменел, как скала в солёном море слёз, и, как скала, одинок в этом море и, как скала, не может излиться, и поэтому пуст от давящих изнутри своих раздумий — о том, почему медленно изменяется форма созвездий на таком, казалось бы, знакомом звёздном небе и почему чернота поглотила одну из самых мелких звёзд, он однако к ней слишком привык и теперь небо кажется будто выщербленным… Карета, скрипя, съезжает на обочину:
«Получше, что ли, не могли прислать», — говорит Н. или Р. и плюхается на сиденье.
«Зачем этот старый граммофон, он мешает удобно поставить ноги, вышвырните его на дорогу»
«Если вы — ангел, то почему вы без нимба?»
«Это незаконно… Это несправедливо, наконец, я…»
«Смотри-ка, Герберт, милый, карета! Ой, ка-ка-ая прелесть, с крытым верхом. Скажи, совсем свадебная».
Он привязывает к одной из оглобель розовую ленточку… больше у него нет… Но невеста требует фату. Карета, скрипя, отъезжает. Юная особа падает плоскому египетскому ангелу на грудь и впивается ему в губы горячим поцелуем, её мерзкие ноготки царапают эту грудь… Всё позволено, не так ли, ведь мы уже умерли… Маленький мальчик просит мороженого… Впрочем, с детьми легче.
Карета, качнувшись, въезжает в фонарный столб, падает назад: «Эй, ты окосел что ли, фантом!»
Ещё одна звезда с неба исчезает. Мрак смотрит на него сверху и наполняет безмолвием, безмыслием.
—————
— Интересно, о чём вы думаете, — странно посмотрел на Лансена сопровождающий.
— Так…
— Нет, я клянусь, — сопровождающий остановил карету на каких-то задворках около ржавых гаражей. Карета остановилась, скрипнув, за окошком чуть накренился горизонт с силуэтом высоковольтных мачт, — Я бы поклялся, что вы мне сочувствуете…
— И что, — буркнул Лансен.
— Ничего. Просто это напрасно. Напрасно пытаться меня обворожить вашим сочувствием. Нужно разбираться. Я не цветистый лишай…
— Не… кто?
— Да, должен был помнить, что вы забыли… В детстве вы, бывало, развлекались интересными штуками. Итак, оставьте эти глупые детские попытки… Про реку Стикс я вам и так расскажу. И потом, надо поточнее наметить маршрут вашего путешествия. Где при жизни вы не были?
Лансен опустил голову.
— Нигде не был, — прошептал он.
— Ну вот, теперь вы искренны, но плачете.
—————
— Географию, Лансен, вы не учили, — сказал сопровождающий. — Придётся вас просветить.
Итак, река Стикс берёт своё мутное начало на хрустальных вершинах Тибета. Где вы никогда при жизни не были, Лансен… Непоправимо берёт начало и стекает с хрустальных вершин в долину. Возможно, здесь её иногда ещё путают с Амударьёй. Река Стикс здесь течёт на запад, и с Дунаем её течение перепутать уже нельзя — эти две реки катят свои волны друг сквозь друга в противоположных направлениях… Вы следите за мной по карте, Лансен, по физической и психической карте, или вы считаете пуговицы у себя на свитере? — можете, кстати, не считать, на свитере у вас пуговиц нет. Между четырнадцатым и шестнадцатым меридианами течение реки Стикс значительно отклоняется на Север от течения Дуная. Река Стикс пересекает пятидесятую параллель, затем катит свои воды дальше. Как вы понимаете, Лансен, таким образом протекая, река Стикс не может не коснуться, нет, не города, сам город мы не посмели бы тронуть (что за мелкая мстительность сказали бы иначе люди, а, может, и не сказали бы), но она даже слегка огибает этот большой и густонаселённый город, великолепную столицу. Это Париж… И река здесь проходит совсем рядом с городом. Мимо берегов Англии (кстати из-за этого Англию раньше всегда называли Туманным Альбионом… что он говорит, не стоило это так…). И далее Атлантический Океан, его пересечение вашей рекою Стиксом труднопроследимо. Затем Стикс выходит из под воды на побережье, и, встречая на своём пути Нью-Йорк, такой значительный промышленный город, река, как вы понимаете, слегка приподнимается над землёй, минуя его…
— О…, — сказал Лансен, отстраняясь, — А жители города знают, что над их головами мы провели эту реку Стикс?
— Конечно, на жителях города это отразится независимо от того, знают они об этом или нет. Не думаю, однако, что сильно…
— И всё-таки, — сказал Лансен, — Как темно… Как произвольно вы провели мой Стикс… Париж! Чем вам помешал Париж! Чем вам не помешал Мадрид или Рим, как темно, как произвольно, словно бросок игральных костей…
— Не огорчайтесь, — посоветовал подозрительного вида ангел, вылезая из кареты и принимаясь что-то в ней снаружи чинить, — я бы посоветовал вам ни о чём уже не сожалеть… Не огорчайтесь… Тихий плеск вёсел разбудит поэта, ребёнок заплачет, уткнувшись в мамино платье… Проведение реки Стикс, Лансен, не преступление, но и далеко не благой поступок… Вы прескверно поступили…
— Позвольте, — испугался Лансен, — Но это вы мне сказали… Я не проводил……………………………………
Обморочность.
Нет, всё-таки, не надо меня убеждать в том, что я мёртв… Это заметно… Это сказывается…
— Не огорчайтесь, — ангел всё чинил эту мрачного вида карету, и стекло оконца постепенно снова замерзало, — Каждый имеет право на проведение по Земному шару своего Стикса. Может быть, это последнее, на что вы ещё имеете право. А в Москве и Петербурге… Что делать Стиксу в Москве — твоём родном городе, Лансен… Тебе бы пришлось всю жизнь переходить его в брод, выходя из своего дома в Академию. Ты бы нахлебался…
— А как же те люди…
— Это не их река Стикс, им легче её выносить. Река Стикс пересекает материк и в Тихом Океане топит тихие свои воды. С рекой Хуанхэ повторяется примерно та же история, что с Дунаем, но ничто уже не отклоняет нашей реки… В Тибете, как вы понимаете, в точке своего начала оканчивает она это течение, но оно там не останавливается…
— И всё-таки, — сказал Лансен, не делая попыток выглянуть из кареты, что же там чинит его недруг, — И всё-таки… Я думал, что вы мне хотите помочь, а вы меня подставляете… Как будто мою реку я так провёл, чтобы самому от неё не пострадать… Вы ведь всё так внешне представили… Это низость…
— А то, — сопровождающий с улыбочкой заглянул в карету, там, как и полагалось, сидела бледная жертва, — а то вы хотите, чтобы хоть единое существо, живое или мёртвое, телесное либо бесплотное, чтобы единое существо поняло, что вы утонули в вашей реке. Мучеником выглядеть хотите. Поздно, Лансен, прошли времена крючьев, вывихнутых костей, котлов со смолой и ввинчиваемых в затылок шурупов. Моральные пытки, более скрытые и утончённые пришли им на смену. Ни одна живая душа не узнает, что вы страдали. Не узнает она и что вы вообще были… Хотя вы, конечно, снова родитесь и мы всё повторим.
Ангел влез в карету и захлопнул изнутри дверцу… Лёд на стекле уже никто не сковыривал. Лансену всё равно было жаль его, каменного и глухого… оглохшего к людским мольбам. Может быть, вчера ещё одна звезда на чёрном небе для него погасла. Может быть, уловил он, почти неуловимую перемену в форме ковша Большой Медведицы со времён гибели Помпеи… Может быть, ему страшно. И неверно было бы думать, что Лансен мог надеяться «обворожить» его своим сочувствием. Сопровождающий захлопнул дверцу кареты. Со скрипом она покатила в небытие.
Лансен (Эпилог)
Выйдя из разбитой кареты, Лансен огляделся. Впереди него текла чёрная река, и Лансен направился к ней, но сопровождающий жестом остановил его и указал в другую сторону. Лансен увидел мощённую громоздкими неровными камнями дорогу, уходящую в каменную арку. По этой дороге ему надо было теперь идти, но один вид этих камней внушал чувство безнадёжности и уныния.
— Это, наверное, и есть благие намеренья, — попытался пошутить Лансен, — только по ним идти, должно быть, так безотрадно.
Но его сопровождающий промолчал. Лансен ещё раз внимательно вгляделся в него — холодные и чуждые черты должны были скрывать и чуждое человеческой душе сознание. Теперь, на тёмном фоне местности при отсутствии звёзд над головой Лансену показалось, что он различает над головой сопровождающего желтоватый нимб, тусклый, словно вырезанный из картона. Но точно нельзя было сказать, действительно ли увиденное или это — только типовое представление, на миг прошедшее в сознании. Лансен отвернулся и пошёл по этой невыносимой дороге к низко нависшей каменной арке. Некоторое время, ему было так печально и одиноко, что он даже не оглядывался, идёт ли за ним сопровождающий. Этот поддельный египетский фантом — что есть, что нет его. Здесь он уже ничем не может ни отомстить, ни помочь, здесь кончается сфера его влияния, здесь обречённая душа остаётся по-настоящему одна, наедине с собой и камнями и должна идти, не помышляя ни о цели, ни о конце пути, которых уже не будет.
Однако сопровождающий всё же следовал за ним, сохраняя своё молчание и таинственность. Тень, тщательно скрывающая от него то ли свою зловещую роль, то ли всякое отсутствие роли.
Долгое время после прохождения арки перед ними тянулась всё та же дорога, а с обеих сторон громоздились тяжёлые скалы, напоминавшие старых и уставших хищных птиц, опустившихся на землю и уже не имеющих сил поднять ни крыльев, ни век. Скалы не отбрасывали теней, и это печалило, напоминая об отсутствии в этом мире солнца и других источников лучей. Неожиданно скалы расступились, и Лансен оказался на большой поляне. Здесь росла какая-то блёклая трава, и белёсая змея отдыхала, свернувшись спиралью между топорщившихся стеблей. Змея не обратила на Лансена никакого внимания. Лансен, впрочем, тоже особенно ею не заинтересовался, он отошёл на несколько шагов дальше и опустился на землю. И хотя он чувствовал себя угнетённо после пройденного пути, такой отдых тоже угнетал его. Египетский фантом, словно каменная статуя стоял у него за плечом, трава не колыхалась, земля не была живой и не дышала. Лансен поднялся и побрёл дальше — через поляну к видневшимся вдали сухим древесным стволам.
Стволы стояли у него перед глазами сплошным частоколом, высохшие колючие ветви топорщились и как бы лезли навстречу взгляду, царапая его.
Лансен не сразу увидел человека, привязанного к одному из деревьев. Острый сук, торчащий из ствола, протыкал живот человека, другой сук поменьше, вонзился в шею. Хотя стопы человека касались земли, он уже не мог стоять и всем телом висел на стальной проволоке, опутавшей его. Его голова бессильно склонилась к груди, но, почувствовав приближение Лансена, человек поднял голову.
— За что тебя так? — спросил Лансен, с трудом выносящий это зрелище, стараясь не смотреть на бурый запёкшийся ручеёк крови на животе человека, — Что совершил ты?
— Ни за что, — ответил тот грустно, — Я здесь за другого.
— За кого?
— Не знаю… — человек снова уронил голову, но снова с трудом её поднял, видно было, что он хотел говорить и неизвестно было, сколько времени страдал он, не видя перед собой ни единой живой души.
— Я шёл по тропе, — снова заговорил несчастный и увидел человека, привязанного здесь. Он не мог уже мучиться, я видел это и тогда я заменил его. С тех пор я не видел его и не знаю, кто он и откуда.
— И что совершил он — ты не знаешь и этого? — продолжал спрашивать Лансен, в котором проснулось и протирало глаза любопытство, не смотря на глубокую печаль. К тому же ему казалось, что человек, решив искупить вину другого, не мог не выведать сначала, что это была за вина. Мученик только вздохнул.
— Он ничего не совершил. Он тоже был вместо другого… Может быть, поэтому, я и не мог его оставить так.
— Но он не сказал тебе, что совершил тот, другой, вместо которого он был?
— Нет. Это была женщина… Она тоже ничего не совершила, она тоже была вместо кого-то. Человек, которого я заменил, не смог хорошо расслышать её слова, но он понял, что и тот, кого заменила она у этого дерева, не сделал ничего. Это дерево требует лишь искупления, вечного искупления какой-то постыдной вины, но ему безразлично, кто её искупает.
— «Ему это безразлично», — повторил про себя Лансен, а вслух весело заметил:
— Похоже, эта цепочка не имеет начала. Что же, я тоже поучаствую. — И, обернувшись к сопровождающему: — Я хочу заменить этого человека, ты слышал, чучело полуночное!
Фантом молча подошёл к дереву и раскрутил проволоку, опутывавшую человека. Лансен помог несчастному отделиться от дерева и уложил на землю рядом.
— Интересно, — болтал Лансен, пока сопровождающий затягивал проволоку у него на руках, — Интересно всё же узнать, кто был первый, что сделал он и кто был тем, который не погнушался пожалеть его…
Никто ему не отвечал.
— Наверное, какой-нибудь мелкий проступок, — заметил тогда Лансен, — мир несправедлив.
Но в это время острый сук впился ему в спину и с хрустом вошёл в тело.
Всё померкло в глазах у Лансена, и только сейчас он представил себе, что они уйдут — и его сопровождающий и освобождённый им. Что он останется здесь один, что здесь может тысячу лет никто не пройти, что его самого никто не обязан сменять. И, наконец, что от его жертвы в мире ничто не изменится — ведь никакой разницы нет ни миру ни этому дереву, кто из двоих ничем не примечательных людей будет мучиться у дерева, а кто — длить бесконечный путь по каменной мёртвой стране…
— Я хочу умереть, — подумал он, — но я в стране мёртвых. Неужели нет способа умереть ещё более, не существовать… Я не верю, что нет.
Он с трудом разлепил запёкшиеся от пота веки: из жидких колючек у его ног на него с насмешкой смотрела змея.
Путь дальше
Прошло несколько эпох с тех пор, как Лансен покинул дерево мучений в сопровождении странной фигуры. Лансен вглядывался в лицо своего проводника, но не мог понять, прежний ли это его сопровождающий или оставленный ему тем человеком, который сменил Лансена на дереве. Впрочем, ему сейчас это было не очень важно — он удивлялся, как быстро его тело забывает мучения, казавшиеся ему нечеловеческими, и несколько эпох, прошедших перед тем, как шрам на боку бесследно исчез, его не устраивали.
«В этом мире нет ничего вечного, — с горечью думал он, — Ни вечного мучения, ни даже вечного раскаянья».
Лансен озадаченно повертел в руках сухую палочку и, приглядевшись к ней внимательней, увидел, что держит остро заточенный карандаш. Он бросил его и карандаш, обернувшись бледным червем, исчез в земле.
«Мир теней, — подумал Лансен, — Мир теней, где беспорядочно сплетаются тени всех вещей».
— Куда мы идём? — спросил он своего сопровождающего, не очень надеясь на ответ.
— Пить чай, — услышал он. Он даже приостановился.
— Мы идём к отшельнику, — спокойно продолжил сопровождающий, — который поит всех чаем.
— «Чай. Но откуда здесь чай, кто растит и собирает его здесь?» — подумал Лансен.
— Никто, — как эхо откликнулся фантом. — Никто. В мире теней есть тени всех вещей. И ты тоже.
Последнего Лансен не понял, но ему показалось, что он помнит этого старого отшельника и уже смутно вспоминает, что будет происходить в его хижине. Этот отшельник поит всех людей, проходящих мимо, чаем с мёдом, а потом заставляет есть дёготь со словами: «Вы ели мёд мой, отведайте же и дёгтя моего».
— Я не буду есть мёд, — задумчиво заметил Лансен сопровождающему.
Но на эту реплику он снова не получил ответа. Казалось, призрак отвечает на слова избирательно… или временами забывается, забывает сопровождаемого человека и уходит в какие-то свои, тёмные закоулки, куда Лансену не дано заглянуть. Теперь сопровождающий недвижно застыл, глядя в беззвёздность над ними, и вдруг заговорил сам:
— Знаешь ли ты, Лансен, какой миг сейчас проходит…
Лансен опять посмотрел в его притемнённое лицо.
— Это — миг твоего рождения, там, в мире вещей, тот миг, который определил, что ты проживёшь то, что прожил. Мы уже прошли и миг твоего зачатия, но я не стал тебе об этом говорить, ибо тогда мучился ты у дерева вечных мук, но теперь перед тем как отдыхать и пить чай с приятным человеком, я должен известить тебя — вот миг, в который там, в мире вещей, ты родился. Здесь ты не почувствуешь этого мига. Время не линейно, и события в мире замкнуты сами на себя, но вернуть ничего нельзя. У тебя была тень, когда ты был человеком, теперь ты — тень самого себя, Лансен. И пока тот мальчик пьёт молоко из груди матери и складывает из кубиков дворцы, ты — тень его, и обречён на блуждания в этом мире, и сам ты не сможешь ни увидеть, ни почувствовать, что за миг настал для тебя Там… И так будет продолжаться вечно.
Огорошенный Лансен стоял, и озирался вокруг. На миг ему почудилось — вспышка света и тёплые руки, поднимающие его в воздух — руки акушерки. Но он сейчас же понял, что это не действительное переживание и не воспоминание, это только игра его непостоянного воображения. Он скоро понял, что в самом деле ничего ни в себе ни вне себя не чувствует, кроме единственной реальности — серой равнины, скал, безотрадного простора и своей принадлежности к миру, где находится. Фантом (следил ли он за ходом его мыслей или нет) сделал жест двигаться дальше. Камни под ногами, неспешное передвижение по неподвижному пространству, однообразие и покой скоро заставили Лансена забыть и о проходимом ими времени и о ближайшей цели пути. Время растворилось, и Лансен растворился в нём тоже и, может быть, впервые с момента своей смерти перестал сетовать на несправедливость или сожалеть о жизни, в неведении прожитой и предавшей его, оставившей без помощи перед лицом смерти. Жизнь, смерть, посмертие слились для него в одно медленно поворачивающееся колесо.
Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!
