Ольга Сичкарь родилась в Красноярске. С шести лет сочиняла сказки и стихи. Мечтала тем же заниматься всю жизнь. Заглянула на факультет журналистики, окончила его с красным дипломом и стала золотым пером самых заметных деловых СМИ России, а потом и агентства Reuters. Поэтичный мир российского бизнеса, особенно в сфере недвижимости, судьбы миллиардеров и финансовых империй, тысячи лиц и сотни интервью привели бывшую сказочницу в прозу как таковую. Ольга навсегда оставила журналистику, катается на велосипеде, живёт в Москве, пишет рассказы.

Голос

«Ох, нет! Мало мне для счастья соседа с дрелью, теперь приехали соседи с пианино!», — Зац обреченно откинулся на спинку кресла и уронил руки на клавиатуру, написав «двла.вмодЫВДЖШЛм» в тексте про малотоксичные соединения с высокой биологической активностью.

Зац выбрался из своего рабочего гнезда, сделанного из четырехметровой кладовки с узким оконцем под самым потолком, и побрел посмотреть в дверной глазок. Он был трагически прав: по лестнице волокли фортепиано, это был добротный инструмент семидесятых годов прошлого века марки Petrof, вокруг которого бегал пухлый человечек с темной копной волос, тревожно махал руками и повторял мантру двум рабочим с налитыми от натуги лицами: «Осторожно, осторо-ожненько! Не заденьте угол!».

Дверной глазок Заца смотрел в темный предбанник с квартирами, и лишь частично захватывал коридор и лестницу вдалеке, поэтому Зац не мог разглядеть деталей. Но желеобразного фрагмента щеки было достаточно, чтобы решить: с соседом сверху он здороваться не будет.

Сегодня Зацу предстояло закончить третий раздел проекта по фармацевтике: много формул, цифр, определений и сносок, всё надо перепроверить, найти ссылки на перекрестные материалы в сети. В холодильнике засыхали полтора куска вчерашней пиццы, маслины с которой смотрели на Заца с преданностью провинившегося пса, и стоял полупустой пакет кефира. Но пить кефир уже было нельзя: еще в пятницу, день, когда особо зверствовал с дрелью сосед слева, Зац обнаружил там рождение новой пенициллиновой цивилизации, начавшей покрывать кефир превосходно изумрудным ковром. «Беда одна не ходит», — заключил Зац, и вернул кефир на место в холодильник.

Зац не вылез из своего рабочего гнезда до самого утра, перебирая пальцами по клавишам и наклоняясь к ним в момент вдохновения почти как пианист. От непрерывного смотрения в монитор его глаза чувствовали себя, как будто на пляже их нечаянно уронили в песок и, не отряхнув, вставили обратно.

Зац почти сутки напролет обходился тем, что было в гнезде на расстоянии вытянутой руки — орешками, печеньем и банками колы. Гнездо было самодостаточно, а ночь была идеальным временем для работы. Ночью спал сосед с дрелью, спали новые соседи с фортепиано, подвигав ящики с вещами до десяти часов и угомонившись; спала девица этажом ниже, которая имела обыкновение, закрывшись в туалете, по часу трепаться с подругами. Из-за особенностей акустики весь стояк в доме знал, что девица ненавидит делать минет своему парню, но делает минимум два раза в неделю.

Одним субботним утром надолго засевший в туалете Зац не выдержал, стукнул мобильником по трубе и заорал соседке:

— Я могу утром покакать спокойно, твою мать, не слушая про долбаные минеты! — что возымело немедленное действие: о минетах в туалете больше не было слышно.

Зац работал в тишине и покое до утра, пока нуклеотиды на экране не начали расплываться и вытягиваться, напомнив ему рисунок в нотной тетради, после чего он перебрался в спальню и провалился в сон. Завтра он, возможно, выберется в ближайший магазин за свежим кефиром и за печеньем, обязательно надо купить круглое, с дырочкой посередине, оно вкуснее, чем без дырочки, — последнее, что он подумал.

Пробуждение в 9.30 было вынужденным и мучительным — от каких-то бессмысленных, громоздящихся друг на друга звуков пианино.

В семье пухлого соседа — ребенок, который безнаказанно молотит по клавишам! — сквозь сон ужаснулся Зац. Но через минуту сообразил — наверху орудует настройщик. Тоже ничего хорошего: значит пианино не часть интерьера, а рабочий инструмент.

«Гори оно всё в аду вместе с моими барабанными перепонками!»

Заца выводили из себя громкие звуки, сам он никогда не напевал даже себе под нос, с детства приученный к мысли, что со слухом у него не очень. В его голове часто возникали красивые мелодии, которые он не пытался транслировать в мир, считая, что это лишнее.

Зац сделал то, что делал каждый раз, когда утро обещало быть особенно недобрым — забрался в ванну.  Шум воды, душ, и особенно теплая ванна возвращали его в детство. Мама ставила посреди ванны розовый детский стульчик, сажала Илюшеньку и намыливала с ног до головы, взяв вместо мочалки свой старый, мягкий хлопковый лифчик. Илюшенька зажмуривал глаза, чтобы не щипало и чтоб интереснее, и погружался в ощущения. Тепло воды, нежность маминого лифчика и пальцев, пена и приглушенные всплески. Вот во что погрузился Зац этим утром, чтобы убежать от клавиш, долбящих ему по очереди по тяжелой голове, и перед тем, как самому начать долбить по клавишам.

Вода текла, настройщика и пианино не было слышно, Зац вспоминал маму, пену, лифчик. Никто с тех пор не гладил его так, не намыливал ему спину, плечи, попу, и ни от одной из его женщин не осталось у него в памяти ничего близкого по теплоте и мягкости, да и вообще ничего существенного, всё больше какие-то бытовые детали.

Его последняя, Наташа, курила по две пачки в день и надрывно кашляла по утрам, от чего у самого Заца схватывало горло. Она ушла сама, и ему почти сразу стало легче дышать. Первую неделю или две было не по себе, как в одиннадцать лет, когда умерла его кошка. Она засыпала у него в ногах, но потом полночи шарахалась по комнате, шевеля шторы, а потом ночь вдруг стала непривычно тихой и неподвижной, а утро в постели — одиноким. Но неделя, две и всё встало на свои места, и даже нашлось много маленьких эгоистических плюсов; они всегда есть, когда кто-то уходит. Их заслоняет сила привычки и страх перед малейшими изменениями в тягучем потоке жизни, а потом — раз, и оказывается всё к лучшему.

Еще была Аня, на которую с самого знакомства Зац всё не мог и не мог насмотреться, потому что всем своим видом, а особенно родинкой на щеке и чуть раскосым разрезом глаз, она была похожа на актрису, с чьей фотографией он засыпал подростком. После того как Зац встретил актрису однажды, подкараулив в день кинопремьеры, и она сказала пару приветливых слов подростку с блокнотом для автографа, он чуть совсем не сошел с ума, три дня лежал с температурой под сорок, а потом стал писать стихи.

Но жить с Аней Зац не смог, каждая близость с ней была для него испытанием, так как его мутило от запаха ее тела, который казался ему абсолютно мужским. Он плохо спал по ночам с ней в одной постели, а когда дело доходило до секса, запах её пота сбивал его и не позволял расслабиться, и каждый раз после он чувствовал, будто согрешил против самого себя. Он хотел поскорее вымыться, стереть с себя этот чужой мужской запах, а Аня не шла в душ, а прижималась к нему всем телом, и засыпала с улыбкой на лице, повторявшем черты той актрисы; вот оно, казалось бы, счастье, но Зац чувствовал себя загнанным в ловушку.

Зац не взял с собой в ванную ни Наташу, ни Аню, ни других женщин, какое-то время живших у него, но не оставшихся даже в его фотоальбоме. Он был снова мальчиком Илюшей, которого мама помоет, закутает в полотенце с Чебурашкой и отнесет на родительскую кровать, чтобы посушить феном. И посушит не только золотые кудряшки, но и носик, ушки, подмышки, пипку и пальчики на ногах.

Когда Зац вышел из ванной, дом был наполнен солнечным светом, прорвавшимся через полуприкрытое шторами окно на кухне. Зац наполнил чайник по самую макушку: когда вскипит, можно унести его в свое гнездо и пить чашку за чашкой, не возвращаясь в кухню. Но чай этим утром Зац так и не выпил.

Из распахнутой форточки донеслись сначала приятные звуки фортепиано, а следом зазвучал звенящий как хрусталь женский голос:

Ave Maria, gratia plena

Dominus tecum

Если бы Зац разбирался в музыке, он бы узнал Ave Maria Каччини и оценил бы чистоту исполнения и необычность голоса. Но он просто стоял с чайником в руке и слушал ангельский голос, наполнявший его нежностью, по которой он тосковал многие годы. Голос ласкал его, переплетаясь с мартовским солнечным светом во всклокоченных волосах, на небритых и неожиданно оказавшихся мокрыми щеках. Голос и свет окутали его и наполнили, и внутри не осталось ничего кроме них. Ангельский голос пропел хвалу Деве Марии и затих, а Зац продолжал ощущать себя невесомым, как мыльная пена, сверкающая радугой в солнечном свете.

Зац поставил чайник и вновь замер, прислушиваясь к звукам из раскрытого окна этажом выше. Другая музыка, и тот же небесный голос пел что-то другое. Зац вдыхал до головокружения пение своей новой соседки, чьего мужа и чьё пианино он заранее приговорил к ненависти.

Ангельский голос исполнил несколько незнакомых Зацу арий и романсов и затих. Зац и сам то набирал мощь, то переходил к трепетному piano. Постепенно выбрался из чудесного оцепенения и поплёлся в свое гнездо. Сердце било куда-то в подбородок. Дыхание сбилось. Казалось, голос остался в нем эхом и изгнал всё остальное за пределы его тела, в самые темные углы его холостяцкой квартиры. Думать о работе было невозможно. Но через пару часов смотрения в монитор он очнулся, и, покорившись привычке, принялся печатать.

«У нее голос ангела, и должны быть глаза ангела». Работалось тяжело, он то и дело наполнялся светом и искрящейся пеной.  Зац лег под утро и ворочался с боку на бок. Ему снилась пена в ванной и прекрасный поющий ангел в белом, но что-то тянет на дно, в горячие недра.

Утром его разбудили легкие одиночные удары по клавишам и ангельский голос, поющий бессмысленное:

— Ми-мэ-ма-мо-му!

— Ми-мэ-ма-мо-му!

Зац вскочил с постели и распахнул окно, чтобы прибавить громкость. Он улыбался блаженно и вдыхал полной грудью хмурое мартовское утро.

Когда распевка закончилась и раздались звуки незнакомого старинного романса, Зац побежал на кухню, где, как ему казалось, слышно было лучше. Зац зачарованный сел у окна, прямо на пол, подперев спиной батарею, и слушал, как не слушал никогда — всей кожей, животом и грудной клеткой, кончиками пальцев и глазами.

Всего две песни. Возможно, она ушла. Окна Заца выходили на шоссе, а не во двор, он не мог проследить, вышел ли ангел из подъезда.

Понимает ли этот рыхлый мужик, каким сокровищем владеет? Слушает ли ее, забыв всё на свете?

«Он должен любить её и поклоняться как ангелу».

Зац попробовал вообразить повседневную сцену из жизни соседей сверху. Прекрасный ангел сидит за столом, положив локти на кружевную скатерть, и пьет кофе из маленькой чашки, а пухлячок смотрит на неё с восторженной улыбкой и подливает сливки.

На следующий день Зац полчаса стоял на этаже возле мусоропровода, надеясь услышать звук дверей. Никто не вышел. Зац вздрагивал при любом шорохе; ему казалось, если соседи увидят его здесь, то сразу же — сразу! — догадаются обо всём.

Пение раздавалось не каждый день, но каждое утро Зац просыпался с надеждой. Он представлял, как она встает с постели, собирает волосы, идет умываться, пьет кофе из маленькой изящной чашечки, потом откидывает крышку фортепиано и занимается вокалом, временами чуть подыгрывая себе.

Сначала минут пятнадцать невразумительных:

— Ми-мэ-ма-мо-му!

И:

— Ой-ой-ой! — умилительно-шаловливо.

 Дальше несколько арий и романсов, в основном на итальянском и немецком. Зац смог разобрать только пару слов романса на английском «Music to hear…».

«Я хочу её видеть!» — повторял он, обнимая батарею на кухне.

«Мы соседи. Это же нормально — видеть соседей», — уговаривал он себя.

Один раз Зац увидел ангела мельком. Было так. Вечером Зац переминался с ноги на ногу в коридоре с мешком мусора в руках, и вот услышал шум наверху. Женский хохот и хлопанье дверей. Зац еле совладал с паническим желанием сползти под дверь, чтобы никто не увидел, что он смотрит в глазок, ему мерещилось, что его обязательно увидят или услышат и поймут всё сразу. У него не хватило храбрости бежать на лестницу, чтобы столкнуться лицом к лицу с ангелом, он остолбенел на минуту и побежал к мусоропроводу. Вскарабкавшись по вонючему подобию лестницы, он выглянул в окно и в сумерках мельком увидел женщину в коротком красном платье и полушубке. Она садилась в такси. Сердце колотилось.

Работа шла насмарку. Зац мало спал и почти не ел. Два бутерброда и чай, чай. Сердце порхало в грудной клетке, оно как будто больше не было закреплено, а путешествовало внутри. День без пения приносил уныние, день, когда она пела, был наполнен пеной и солнцем.

«Я хочу сидеть у её ног и слушать. Просто слушать ее и смотреть», — думал он.

Зац уже видел в своих мечтах, как он звонит в дверь на седьмом этаже, она открывает ему, он садится на пол подле пианино, она поет для него, и слезы текут по его лицу.

«Она может быть и не красавица, и какая угодно. Это не важно, она прекрасна!»

Еще одна полубессонная ночь с кошмарами: спрутами, утягивающими его на дно, от света и поверхности воды. Зац скинул подушку и одеяло с кровати, они душат его, пахнут диким зверем и спекшейся кровью. Изможденный, Зац уснул ближе в восьми утра, а около десяти был разбужен сладостными звуками.

— Ми-мэ-ма-мо-му! — донеслось из форточки. Зац вздохнул так глубоко, что, казалось, с этим вздохом его тело приподнялось над постелью, на мгновение зависло в воздухе и плавно опустилось на нежные благоуханные простыни.

Счастье жить и слышать голос переполняло Заца, звенело и закручивало воздух крошечными вихрями.

Зац вскочил с измятой постели, распахнул во всю окно и высунулся по пояс, подняв голову к небу, к седьмому этажу. Он видел, что и там окно   распахнуто. «Как раскрытые порталы, которые соединяют нас», — решил Зац. Пение прервалось пиликаньем телефона у соседей сверху. Зац, ему показалось, даже услышал её усталый вздох и звук отодвигающегося стула. Его ангел идет в коридор, чтобы снять трубку.

«Она одна дома!» — решил Зац.

«Это тот шанс увидеть её, за которым может быть всё что угодно. Эти раскрытые с утра порталы между нами — точно что-то значат», — вертелось в его голове. Он побежал в ванную.

Выбритый и умытый, в джинсах и рубахе он ещё раз высунулся в окно. Судя по всему, певица только вернулась за инструмент и перебирала клавиши, выбирая музыку.

Зац распахнул входную дверь и в два маха взлетел по лестнице к её дверям. Сердце стучалось о гортань и мешало дышать. Он вдохнул как можно глубже и нажал на кнопку звонка. Трель получилась беспардонно длинной и дала в финале мерзкого петуха — и Зац почувствовал себя так, как будто он сам издал этот громкий неприличный звук. Зац не додумал мысль о побеге, как дверь перед ним распахнулась.

На пороге стоял пухлый хранитель фортепиано с очёчками на красноватом недовольном лице. Зац отпрянул, но устоял. Хозяин оглядел Заца от чисто выбритого лица до клетчатых домашних тапочек и вежливо осведомился:

— Вам мешает пение?

Зац брезгливо смотрел сквозь него, стараясь заглянуть в комнату, и переминался с ноги на ногу. Она была не одна, но отступать было некуда.

— Где она?

— Кто? — забеспокоился пухлячок. — Я здесь один живу.

Зац вздрогнул, вытянул шею и попытался увидеть, что там, в комнате.

— Меня зовут Николай Дор. Вы, видимо, сосед снизу? Заходите, — сказал пухлячок и отошел, пропуская Заца в квартиру.

Зац как зачарованный ступил в коридор и прямиком направился в комнату, объединенную с кухней, на границе между которыми стоял черный лаковый инструмент с раскрытой пастью, а на нём быстро тикал старинный деревянный в тяжелой металлической ковке метроном, похожий на сумасшедшие часы с достойной курантов стрелкой.

— Где ваша жена, которая поет по утрам?

— Жена? — усмехнулся он горько. — У меня нет жены.

Сосед выдержал артистическую паузу и, выделяя каждое слово, четко произнес:

— Я. Здесь. Один. Больше нет никого. Это я пою. Я контратенор.

Зац отшатнулся.

—Нет! Здесь была женщина сегодня, у нее ангельский голос. Где она?

Николай Дор хихикнул:

— Вот она, перед вами. Контратенор, вы не знаете?  Очень высокий мужской голос. У меня — уникальный!

Зац по-прежнему не мог понять. Он обвел глазами комнату, книжные шкафы, ноты, разбросанные по кожаному дивану, метроном на пианино, всё чуть расплывалось перед его глазами. Зачем он прячет её?

Его взгляд остановился на большом плакате, с которого смотрел своей свинячей мордой улыбающийся пухлячок, и было написано «Николай Дор. Знаменитый контратенор. Признанный Голос Ангела».

Знаменитый контратенор устало смотрел на Заца маленькими глазками:

— Я рад, что вы оценили мой голос. Он редкий, многие удивляются. Сейчас я спою, и вы всё поймете.

 Он сделал вдох и взмахнул пухлыми ручками:

Libera me, Domine, de morte aeterna in dic illa tremenda…

Божественно нежные звуки срывались с губ толстяка, а щеки чуть тряслись. Зац слышал хрустальный женский голос, льющийся из мерзких мужских губ. Грузное мясистое чудовище поглотило его ангела и теперь смеется над ним.

— Нет! Нет! Нет! — заорал Зац, схватил двумя руками старинный метроном и обрушил на темя сладкозвучного певца.

Ангельский голос оборвался, рыхлая ёмкость ангела упала на ковер, по которому тут же поползло красное пятно.  Поверженная пирамидка метронома примолкла рядом.

Зац перешагнул через труп и пошел по квартире. Он заглянул в ванную, в туалет, в кладовку.

— Тебя нет, мой ангел. Этот урод отнял тебя у меня. Украл лучшее в моей жизни.

Пианино скалилось широко и белозубо. Зац подошел к распахнутому окну, свесился и соскользнул. Вниз головой.

Полиция приехала через пятнадцать минут и зафиксировала два трупа: один на асфальте, другой в квартире. Следователю потребовалась минута, чтобы сделать первые выводы. Он обвел глазами комнату, скользнул взглядом по грузному телу на полу с кровавым нимбом вокруг головы, по синему с блестками костюму на спинке дивана, плакату и заляпанным кровью тапочкам в уютную зеленую клетку, оставшимися стоять возле раскрытого окна, и понимающе присвистнул: «Нехило поссорились… голубцы. Во любовь проклятая что делает!..»

Спасибо за то, что читаете Текстуру! Приглашаем вас подписаться на нашу рассылку. Новые публикации, свежие новости, приглашения на мероприятия (в том числе закрытые), а также кое-что, о чем мы не говорим широкой публике, — только в рассылке портала Textura!