Александр Якутский родился в 1971 году в Запорожье. Учился в Якутском университете на физическом факультете. С 2002 живёт в Санкт-Петербурге. Работал в геологии, на Запорожском автозаводе, на горно-обогатительном комбинате, в одной из крупных российских интернет-компаний. В настоящее время — программист. 

Автор книги «Энциклопедия полезных программ» для компьютерных пользователей (2005). 

Слушатель курсов литературного мастерства Дмитрия Орехова и Андрея Аствацатурова. Дебютировал с рассказом «Ронин» в альманахе «Взмах» (2016). Публиковался в журналах «Этажи» и «Прочтение», в онлайн-альманахе «Ликбез». Три рассказа вошли в сборник «Ковчег» издательства «Городец» (куратор серии – Андрей Геласимов).

Не спеши

Сегодня Школяр проснулся сильно раньше положенного, без всяких будильников и тычков Дымокура. Первый выход в маршрут — это вам не шутки, он ждал почти три недели. Их забросили в поле четвёртого июня, кругом лежал снег, о маршрутах речи не могло и быть. Работали в лагере, по хозяйству. Обустраивались, в сотый раз проверяли оборудование, лотки и молотки, готовились к длительному походу на север. Всё это было здорово и интересно, но пятнадцатилетнему Школяру не терпелось прикоснуться к настоящей геологии, с отстукиванием образцов, промыванием песка, встреч с медведями и всем прочим, о чём без устали рассказывается у костра.

Однако вечер за вечером, когда в штабной палатке геологи задавали начальнику отряда привычный вопрос:

— Ну что, может, завтра?

Он неизменно отвечал:

— Рано. Я сегодня пробежался. В канавах снег ещё не сошёл. Ждём.

Наконец, свершилось. Михайло Иваныч потеребил бороду, почесал затылок, подёргал ухо и заявил:

— Ладно, нетерпеливые мои. Завтра — по маршрутам. Благословляю.

Зашумели, задвигались, заспрашивали друг у друга:

— Ты куда завтра? С кем?

Николавна прокашлялась и своим хриплым басом резанула:

— Я на Мёртвую пойду. С собой Школяра возьму.

Гомон сразу утих. Все уставились на Николавну, кто-то хмыкнул, а Михайло Иваныч с досады аж сплюнул на пол:

— Наташка, ну вот что ты за человек? Середина июня, а она — на Мёртвую, да ещё со Школяром. Угомонись. У тебя что, маршрутов попроще для начала не приготовлено

— Михайло Иваныч, а ты чего возбудился? — невозмутимо парировала Николавна. — И в какой инструкции прочёл, что начотряда старшему геофизику маршруты назначает и помощников выбирает?

— Есть такая инструкция! — вскричал Михайло Иваныч, гневно сверкая очками.

— Говно значит, а не инструкция, — спокойно ответила Николавна и поднялась. — Я. Завтра. На Мёртвую. Дымокур и Школяр — со мной.

— Но Школяра-то зачем? — почти вопил уже начотряда. — Он у нас тут и так на птичьих правах, пятнадцатилетний капитан, чтоб ему… Угробится на хрен в первом же маршруте! Нам с тобой тюрьма — это ладно. А матери его ты что рассказывать будешь?

— Угомонись, Миша, — пробасила Николавна миролюбиво. — Ты же знаешь, новичкам везёт. Не только в картах. — И вышла из штабной палатки.

— Ладно, начальник, ты её не перебодаешь. Я с ними пойду. Присмотрю, — сказал Дымокур.

Школяр в это время сидел у костра, с тревогой ожидая решения по завтрашнему дню. Увидел, как сначала из штабной вышла Николавна и направилась к себе в палатку. Увидел, как за ней выскочил Дымокур. Догнал и стало слышно, как они тихо препираются о чём-то. Потом она громко сказала:

— Разговор окончен. Завтра в семь-пятнадцать выходим. Предупреди Школяра. Опять же проспит, бестолочь.

И ушла, даже не взглянув на Школяра. А он сидел и давал сам себе страшные клятвы, что уж если завтра проспит, то сам попросится на ближайший борт и вернётся домой, к мамке, на радость Дымокуру.

Это Дымокур его Школяром прозвал. Хотел обидеть, понятное дело. Остальные весело подхватили, но обиды не вышло. Наоборот, Школяр даже почувствовал радостную злость: «Да, школяры мы! Но топчем тундру вместе с вами, бородатые волки! И ещё посмотрим…»

Что посмотрим — никому пока не было известно, но главное — Школяр не проспал свой первый маршрут и даже успел заварить чаю, когда в кухонный балок зашла Николавна.

— О! Ты тут уже? Молодец. А Дымокур-то проспал, — хохотнула она всем нутром. — На связь еле успел. Давай без чая его оставим? А что? Меньше ссать на маршруте будет. — И намазала печенье густым слоем масла, зачерпнув ножом из консервной банки.

Но Дымокур скоро появился — сеанс связи с базой был недолгим. Так что он вполне успел надудолиться чаю, а через полчаса уже выдвинулись. До Мёртвой нужно было топать пару километров, вездеход решили не брать. Посмотрели на вершину Мёртвой: над ней толпились белые пушистые облака. Дымокур покачал головой:

— Зря мы однако затеяли это дело, Наташ. Рано же ещё, правда.

— Остаёшься? — и не дожидаясь ответа, Николавна слегка подпрыгнула, чтобы рюкзак окончательно уселся на плечах, и потопала к Мёртвой, ссутулившись по своему обыкновению и глядя под ноги.

— М-да-а-а-а, — тихонько протянул ей вслед Дымокур. — Женщина-геолог — это и не женщина, и не геолог.

Школяр коротко хохотнул, с ужасом уловив нотки угодливости в своём смешке.

— Пошли уже. Эх, недоразумение на нашу голову… — буркнул Дымокур Школяру, не поворачивая головы.

До Мёртвой дошли быстро, почти не натрудив ног. Сели перекурить перед подъёмом. Хотя и так всю дорогу не выпускали сигарет изо рта. Дымокур уселся на большой плоский камень, тысячу лет назад сползший с пологого бока Мёртвой, глубоко затянулся, выпустил струю дыма.

— Ну вот, открыли сезон, — сказал он. — Четвёртая графа, — и всхрапнул, как жеребец. Этот звук у него заменял заливистый смех.

Школяр тоже хохотнул для поддержки разговора, но перевёл взгляд на Николавну и осёкся. Она сидела белая как мел и не отрываясь смотрела в лицо Дымокуру.

— Где? — выдохнула она.

— В каротажном, — и снова всхрапнул, как жеребец.

Школяр переводил взгляд с него на неё и ничего не понимал, но скользкий ужас уже поднимался от ног к горлу.

— Что такое четвёртая графа? — наконец спросил он.

— Летальный исход, — лениво процедил Дымокур. — Вот, етить, понабрали школяров. Всё объяснять надо.

Школяр вскочил, схватил свой молоток и, размахнувшись, опустил его острым концом на камень рядом с Дымокуром. Камень дзенькнул, от него отскочил небольшой плоский осколок и рассёк кожу на дымокуровой кисти. Метровая рукоятка молотка не выдержала и раскололась. Дымокур взвизгнул по-бабьи, вскочил на свои короткие ноги и саданул кулачищем воздух у самого школярского носа. Школяр отшатнулся и рухнул на задницу. Дымокур присосался губами к окровавленной кисти, сплюнул кровь, рассмотрел ранку, буркнул:

— Ну всё, Школяр, натанцевались, — и занёс ногу для удара.

— Сидеть! — тихо сказала Николавна. — Сидеть, дурак.

Дымокур опустил ногу. Послушно опустился на камень, опять зачмокал губами у ранки, коротко сплёвывая.

— А ты чего взрываешься, как аммонит? — спросила Николавна.

И тут Школяр почувствовал, как его лицо сковывает гримаса, вот-вот заревёт навзрыд пятилетним пацаном, из глаз брызжет горячее, да и из носа тоже.

— У меня мама в каротажном. В поле сейчас. Вдруг — она? — и разревелся уже в голос, не в силах сдержаться.

Николавна повернула к себе ладонь левой руки, плюнула в лунку под единственным длинным, мизинцевым, ногтем, аккуратно потушила сигарету в этой лужице. Потом коротким ударом левого каблука вспахала ягель под ногами, до самой супеси, воткнула туда уже потухший окурок и твёрдо притоптала тем же каблуком.

— Перестань скулить, щенок. Не она это. Если бы она — тебе бы сообщили. Подбери сопли — и вперёд. Работать надо.

И они пошли наверх, на Мёртвую. Поначалу Школяр шёл как в тумане. Однако Мёртвая заставила прийти в себя. Здесь не было ни травинки, ни тропки, сплошь беспорядочно наваленные валуны, нужно было перескакивать с одного на другой, рискуя переломать ноги. Кое-где до сих пор лежал снег, точнее, ледяное крошево, на котором сапоги беспощадно скользили. Расплющить нос о первый же валун было делом плёвым. Так что Школяру пришлось собрать всю волю в кулак. А чтобы это сделать, потребовалось поверить словам Николавны. Впрочем, другого выхода у него и не было.

Но маршрут всё равно не состоялся. Когда они, с грехом пополам, подобрались к вершине (вот она, должно быть, метров двести не очень крутого склона), облака окончательно решили покрыть голову Мёртвой саваном. И оказалось, что облака изнутри совсем не похожи на сахарную вату. Облака изнутри — это холодный ледяной дождь вперемежку с туманом. В двух шагах — не видно ни зги.

Николавна долго не сдавалась, пыталась найти тропку наверх, рычала на Дымокура. Тот рычал в ответ, зачем-то доставал из рюкзака буссоль и тыкал в её циферблат звонким ногтем. Но даже это не помогало. Бесконечно курили и вместо дыма выдыхали всё тот же ледяной туман. Наконец, Николавна отдала приказ об организованном отступлении. Через полчаса выбрались из пелены облаков, а часа через три были уже в лагере, дрожали, как цуцики, от холода и усталости, зло огрызались на подначки Михайло Иваныча, который, впрочем, тоже вернулся из своего маршрута не солоно хлебавши.

Улучив момент, когда Михайло Иваныч остался один, Школяр спросил у него насчёт четвёртой графы и мамы. Начотряда успокоил окончательно. Есть целая процедура. Если бы это была мама, с ними бы вышли на спецсвязь, а сюда уже летел бы борт, чтобы доставить его в посёлок.

— Борта в ближайшее время мы не ждём, Андрей, так что успокойся, — Михайло Иваныч никогда и ни к кому не обращался иначе как по имени.

Школяр взял у него пару листков бумаги, ручку и конверт. Ушёл за лагерь, нашёл островок сухого ягеля, уселся на него, прислонившись спиной к валуну и написал маме большое письмо. Он просил у неё прощения за все неприятности, которые сумел ей доставить. Жалел, что никогда не рассказывал, как её любит. Просил её быть очень осторожной. Сам обещал быть крайне осторожным, почти сверх меры. Письмо получилось очень сентиментальным. Он даже капнул слезой на листок, как в старом французском романе. Задумался и понял, что ему не стыдно. Решительно запечатал конверт с письмом и через четыре дня, первым же случившимся бортом, отправил в посёлок, на адрес экспедиции. Там разберутся, где мама сейчас, доставят в руки.

Потом были ещё маршруты, удачные и не очень. Был дальний поход на север, к океану. Школяр бывал бит работягами, потом накрепко сдружился с ними, потом сумел предать, но был прощён и дружба никуда не делась. Вместе со всеми он узнал, что такое настоящий голод. Продавал юкагирам стажёрку-татарку за мешок муки. Топил вездеход, блудил по тундре без надежды найти дорогу в лагерь. В него стреляли, его пугали нерпы, над ним издевались гагары. Наконец, вместе со всеми он вышел к морю Лаптевых и увидел там такое, что вывернуло ему мозг наизнанку, да так и не потрудилось вернуть назад, как было. Но обо всё этом — как-нибудь в другой раз. Сейчас речь о другом.

За четыре месяца он преобразился. Одноклассникам придётся найти для него новое погоняло. «Хома» больше не прокатит. Теперь он предпочитает «Школяр», хотя в школе такое прозвище будет звучать довольно странно, он понимает. Ничего, притрутся. Или он притрёт, если кому непонятно будет.

Последний в этом сезоне полёт на вертолёте. И вот они наконец в посёлке. Не успел вертушка плюхнуться на предназначенное место, как уже под погрузку подкатил «ЗиЛ-157» (это его папой был «Студебеккер»). Школяр первым выпрыгнул из вертушкиного чрева, ринулся к грузовику и резво вскочил на борт. Встал во весь рост, повернулся к вертушке, чтобы принимать мешки и баулы, услышал многоголосое «Ух, йо-о-о-о-оп..!», увидел раззявленные пасти мужиков, увидел, как Михайло Иваныч накрывает голову руками, Дымокур в ужасе тянет к нему руки, а Николавна роняет из раскрытого рта только что подкуренную сигарету. Непонятно, по чьей подсказке, Школяр бросился лицом вниз на шершавые доски кузова. И как раз вовремя. Гигантская лопасть «Ми-8» разочарованно протянула: «Ну во-о-о-о-от…», проплывая по тому месту, где только что была голова.

Школяр ползком выбрался из кузова. Его подхватили, не говоря ни слова, отволокли к ПАЗику, стоявшему неподалёку. Дымокур пинком направил его внутрь. Школяр забился в дальний угол и смотрел из окна, как мужики разгружают вертушку. Потом кто-то сунул в руки его рюкзак. Поехали. Через полчаса он входил во двор своего дома.

На завалинке сидела мама, в шушуне и с сигаретой. Перед ней горел костёр, над огнём, на добротной треноге, пыхтел чайник. Капитальное кострище, не на один раз сляпанное.

Школяр сел рядом, аккуратно прислонив рюкзак к завалинке. Потянулся к маминой пачке сигарет, достал одну, прикурил от спички.

— Ну и дурак, — сказала мама, внимательно наблюдавшая за его ловкими движениями. — Впрочем, чего другого я ожидала, интересно?

Она разломила кубик грузинского чая, высыпала заварку в чайник.

— Ну, рассказывай.

— Лучше ты.

Мама помолчала. Дождалась, пока чай заварится, налила себе и ему в кружки. И начала рассказывать.

Это был Коля. Он приехал в посёлок ранней весной, устроился в экспедицию. Из Воронежа парень. Красивый, как бог. Высокий и статный. Боксёр. Готовился то ли к республиканским, то ли к всесоюзным. Двадцать шесть видов улыбки, на все случаи жизни. Причёска — закачаешься. За такую причёску завуч вполне могла отправить Андрея с уроков за родителями, а то и комсомольский значок с форменного пиджака скрутить. Но Коле на всех завучей мира было наплевать, зато наши поселковые тётки откровенно сохли по нему. Впрочем, Коля знал границы. Любил охотно, но только незамужних. Всех до одной — глубоко и страстно.

В друзьях у него совершенно неожиданно оказался Лёнька, невзрачный плешивый и очкастый увалень с Урала. Их почти всегда видели вдвоём. По крайней мере, до тех пор, пока Коля не находил свою очередную первую и последнюю любовь. Тогда они с Лёнькой расставались, но ненадолго.

Коля часто появлялся у них в доме. Обычно — по выходным. После бессонной ночи вваливался к ним, волоча за собой Лёньку, еле ворочавшего ногами от усталости.

— Тёть Лен, чайку не найдётся?! — орал он с порога, а Лёнька у него за спиной бормотал что-то извиняющимся голосом.

Пока мы с мамой очухивались спросонья, он уже шерудил на кухне, растапливал выгоревшую за ночь печь, устанавливал чайник, гремел ложками и весело матерился. Пили чай под колины прибаутки, Андрей с мамой просыпались. Даже Лёнька кое-как приходил в себя.

Наконец, напившись, Коля отваливался на спинку стула:

— Ну, что у нас сегодня? Неужели опять дрова? А, Хома, опять дрова? — и хлопал Андрея по плечу, сверкая шальными с недосыпу глазами.

Андрей покорно вздыхал, ёмко матерился про себя и они втроём с Колей и Лёнькой шли на двор. Устанавливали козлы, взгромождали на них первое лиственничное бревно, и начиналась пытка. Коля не признавал бензопил.

— Никакой «Дружбы»! — вопил он. — Только «Дружба-2». Оно для здоровья полезнее и опилок меньше даёт.

И таскали эту проклятую «Дружбу-2» от себя, на себя. Лиственница каменно звенела от возмущения, но поддавалась. Распилили первое, Коля шёл колоть чурки на дрова, а Андрей с Лёнькой кромсали следующее. Лёнька откровенно спал на том конце пилы, она постоянно изгибалась, жалобно дребезжа. Коля хохотал, насаживая очередную чурку на топор, потом с размаху бил обухом по плахе. Чурка беспрекословно разлеталась. Колунов он тоже не признавал. Потом Андрей шёл колоть, а Лёнька с Колей пилили. Потом Андрей переставал соображать, что он, собственно, делает в данную минуту. Махал руками, не всегда к месту, норовя отхватить себе полступни топором или всё-таки сломать пилу. Коля беспрерывно хохотал и издевался над ними.

Наконец, через пару часов мама звала их к столу. На столе уже дымилась замороженная макса, в тарелках — пельмени с сохатиной, на сковородке скворчал солнечно-золотистый ландорик. Запивали соротом и чаем. Лёнька быстро сдувался, опять извинялся, шёл в комнату и валился в койку.

— Может, и ты поспишь? — спрашивала мама у Коли.

— Да нет, тёть Лен. Некогда. Я вчера с одной такой познакомился!.. Сказка. Незамужняя сказка. Вот, хочу проведать.

— Эх, ну и неугомон ты! — одобрительно хмыкала мама.

— Так ведь спешу жить, тёть Лен, — восклицал Коля, чмокал её в щёку, хлопал Андрея по плечу, укоризненно качал головой на звук лёнькиного храпа и мчался прочь.

Он не мог дождаться, когда их отряд отправят в поле. Наконец, за три недели до Андрея, он улетел с Лёнькой и ещё пятком мужиков, готовить лагерь к прилёту основных сил. Пахал там, как вол и хохотал без удержу.

Но недели через три он вдруг помрачнел. Решил, что набирает вес.

— Понимаешь, Лёнька, мне в своей весовой нужно остаться, такие вот расклады по колоде. — объяснял он. — Соревнования в октябре. Если сейчас наберу, потом скинуть не успею.

Он перестал есть. Ну, то есть почти совершенно перестал. Пил чай из толокнянки, да вечером мог испечь небольшого хариуса в глине. На все подначки мужиков отшучивался. И быстро худел.

В тот день они вдвоём шли на участок. Переходили Карбычах, как обычно, по перекату западнее лагеря. Первым пошёл Коля, следом за ним, чуть погодя, двинулся Лёнька. Карбычах, собрав оттайку со всех близлежащих сопок, натужно ревел и гневно вспенивался вокруг размотанных голенищ болотных сапогов. Подошвы нещадно скользили по каменистому дну. Лёнька усиленно налегал на третью ногу, выструганную из молодой листвянки. Быстро взмок, то ли от яростных плевков Карбычаха, то ли от пота, то ли от того и другого сразу. Он не смотрел вперёд, поэтому не увидел, как это произошло. Просто Коли впереди не стало. Лёнька охнул и чуть сам не потерял опору под ногами, вдруг ставшими гибкими, как тальник. Но устоял, повернул голову влево и увидел, как Колю уже вынесло за перекат, а через мгновение он скрылся из виду. Жалобно поскуливая, Лёнька двинулся назад. Каждый шаг давался чертовски трудно. Ему бы пулей вылететь на берег, но он понимал, что так можно отправиться вслед за Колей, по перекату, поэтому переставлял ноги чуть ли не на дюйм. Наконец, выбрался и не помня себя бросился бежать по берегу, покрытому густым тальником. Он ломился как сохатый-подранок, оставляя на ветках лоскуты штормовки, а в какой-то момент — и очки. Он орал так, что Карбычах пристыженно утих и теперь только ворчал, почти сонно. Лёнька щурился, вглядываясь в воду сквозь нечастые просветы в ветвях. Больше всего он боялся теперь сослепу проскочить мимо. Но нет! Заметил, не проскочил.

Коля лежал на спине в спокойной воде, недалеко от берега, и вяло шевелил левой рукой, звал на помощь. Лёнька с треском прорвался к нему сквозь тальник, подбежал, схватил за руку, поволок.

— Сейчас, Колька, сейчас, скотина. Такие вот расклады по колоде. Диетолог ты наш, дружище, дорогой, сейчас, погоди, вот только…

Выволок, уложил, плюхнулся на задницу, потом на живот и начал пить и думал — не остановится, пока не выпьет весь этот Карбычах к тёте бене, без остатка.

Наконец, решился. И посмотрел на Колю, на его измочаленное камнями чёрное лицо. И Карбычах тут же вылился из его глаз обратно и пополз себе лениво на восток, потеряв к ним с Колей всякий интерес.

Когда тело доставили в посёлок, мама настояла на том, чтобы Коля полежал у нас дома. Гроб, конечно, не открывали. Но всё равно — лучше так, дома. Не в общаге же, не в морге. По-людски чтобы. Лёнька бродил по двору, что-то шептал, натыкался на козлы. Хватал лежавший неподалёку топор, шарил глазами вокруг. Ронял топор: «Да-да-да… Напилить сначала надо. Дружба-2, чтоб без опилок…».

Прилетел Колин отец. Быстро, как смог. Но у нас же так — пока с материка в посёлок доберёшься… В общем, еле успел, за считанные часы до похорон. Мама эти пару дней в дом не заходила. Собрала во дворе кострище с треногой. Они сидели с Колиным отцом на завалинке, пили чай и молча смотрели на Лёнькину маету. Светило ночное полярное солнце, потом оно стало дневным.

Почти перед самым выносом гроба пришли одноклассники Андрея. С цветами и в слезах. Стали говорить маме, что Хома был классным и даже самым лучшим. Она побледнела и кинулась в экспедицию. Её там успокоили: в том отряде четвёртой графы не было, недоразумение. Кто-то даже хохотнул: «Ваш теперь долго жить будет, примета такая».

Мама бегом вернулась домой, плакала над Колиным гробом, благодарила его, просила прощения у Колиного отца и опять благодарила Колю. На кладбище не пошла. Колин отец сказал, что тоже не ходил бы, но конечно пошёл. И улетел сразу после похорон домой, на материк. А мама не стала разбирать кострище. И в поле в этот сезон так и не отправилась. Да и насчёт следующего подумает ещё.

Она замолчала и пошевелила палкой почти прогоревшие уголья. Полезла в карман шушуна и достала оттуда нераспечатанный конверт. То самое письмо от Школяра.

— Открывать? — спросила она.

Андрей взял конверт, повертел его в руках и бросил в костёр. Конверт вспыхнул и чайник тут же благодарно засипел.

— Хорошо, — сказала мама. — Ты только не спеши. Ладно? — и пошла в дом, ставший почти нежилым за прошедшее лето.