Ирина Бенционовна Роднянская — критик, литературовед. Родилась в Харькове. Живет в Москве. Окончила Московский библиотечный институт (ныне Институт культуры). В 1987 году — сотрудник отдела поэзии журнала «Новый мир», с 1988 по 2008 год руководила отделом критики этого журнала. В настоящее время сотрудник редакции энциклопедического словаря «Русские писатели. 1800—1917» (автор и редактор). Лауреат Новой Пушкинской премии за 2010 год, премии им. А.И. Солженицына (2014), а также журнальных премий «Нового мира» (2000), «Вопросов литературы» (2010). Автор книг «Художник в поисках истины» (1989), «Литературное семилетие» (1994), «Движение литературы» (т. 1–2; 2006), «Мысли о поэзии в нулевые годы» (2010) и др.

Ирина Роднянская об итогах 2018-го литературного года. Часть II

Часть I см. ЗДЕСЬ

Перехожу к публицистическим, мемуарным и филологическим новинкам.

2018-й был годом Александра Солженицына, столетием, минувшим со времени его рождения. Публикациям, конференциям, театральным постановкам повсеместно не было числа. Я же остановлюсь только на двух юбилейных текстах, с единичной, но существенной добавкой из позапрошлого года.

Капитальная книга долговременных исследований А. С. Немзера «Проза Александра Солженицына» (М.: «Время») помечена 2019 годом, но успела выйти к юбилею¹. Всю вторую часть шестисотсорокастраничного тома занимает пристальное чтение «Красного Колеса» — фактически незаменимый (и пока единственный) путеводитель по сложно завязанным «узлам» этой исторической эпопеи, включая анализ за-финальных «конспектов ненаписанного». Труд этот был по достоинству оценен литературной общественностью по выходе отдельным изданием в 2010 году. А в первой половине книги автор, переработав и наново дополнив накопившиеся в печати и вне её размышления о Солженицыне — художнике прозы, представил в свете аналитической мысли главные вехи этой части его наследия — от дебютных рассказов до романа «В круге первом» и повести «Раковый корпус».

Избирательное внимание обращу на эвристически-свежее постижение этой повести — «мягкой, насквозь проникнутой духом милосердия и надежды» (с. 206). В таком несколько неожиданном впечатлении критик сумел убедить читателя, хотя маркированная в его разборе (как, впрочем, и в самой повести) тема советских литературных нравов звучит отнюдь не «мягко». Суммируя общую тональность повести, Немзер доказывает, что «Раковый корпус», по видимости построенный из сравнительно обособленных новелл, на самом деле спаян сквозным сопоставлением персонажей, их ситуаций, судеб, наконец, их кредо. И — сюда же. Если в юбилейном тексте, о котором скажу строками ниже, среди недоучтённых качеств Солженицына-литератора названо: «эротический писатель», то Андрею Немзеру, вникшему в сферу интимного психологизма «Ракового корпуса», удалось в «Девяти этюдах» о повести заполнить — самым высокочеловечным образом — эту «графу».

…Наконец, пришел черёд ответить на заданный редакцией «Текстуры» вопрос: что удивило? Удивила приближающаяся к книжному объему статья Егора Холмогорова «Улица Солженицына» в № 12 «Нового мира» за обозреваемый год. В каковом номере еще немало интересных юбилейных материалов: «Неповторимый голос» — очерк известного знатока звукозаписи, филолога и критика Павла Крючкова; заметки всё о том же «Раковом корпусе» американского слависта Ричарда Темпеста, блеснувшего любопытным сравнением повести с «Волшебной горой» Т. Манна; несколько эссе читателей «НМ» — победителей любительского конкурса на заданную круглой датой тему… Но вернусь к историку, филологу и культурфилософу Егору Станиславовичу Холмогорову — объекту моей сравнительно недавней жёсткой критики в связи заявленной им доктриной «политического православия» (см.: Гальцева Р., Роднянская И., К портретам русских мыслителей, М., 2009; эта полемика воспроизведена в книге со страниц журнала «Посев», 2006, № 1). Нынешнее же моё удивление рождено тем, что солженицынскую статью столь чуждого прежде автора я читала с огромным наслаждением его мыслью, эрудицией, слогом и, главное, с почти ничем не нарушаемым внутренним согласием. Впрочем, удивление своё тут я несколько преувеличиваю, потому что прежде знакомства с этим текстом я успела проглотить книгу того же автора на другую тему: Егор Холмогоров. «Истина в кино. От “Викинга” и “Матильды” до “Игры престолов” и “Карточного домика”. Опыт консервативной кинокритики». (М, «Книжный мир», 2018, 640 с.), — получив немалое удовольствие от битвы за точность в интерпретации истории, в первую очередь — российской, от остроумия и острословия, в иных случаях переходящих во вполне уместный сарказм.

Однако пройдусь по «Улице Солженицына» — маршруту, по которому автор рекомендует и впредь двигаться российской власти и русскому народу. Автор смотрит на писателя под углом его общественной мысли и его вмешательства в ход глобальных событий (не забывая восхититься его художническим даром баталиста в «Августе Четырнадцатого» и в поздних рассказах) и находит в нём глашатая — перед лицом мира — достижений и прав российской цивилизации, восстановителя взгляда на русскую государственную и народную историю как на удачу — взгляда, надолго утраченного после мысливших именно так Пушкина и Карамзина. Согласно Холмогорову (который, всё же замечу, неспроста чуждается термина «либеральный консерватизм», по моему мнению, приложимого как к Карамзину с Пушкиным, так и к самому А.С,), Солженицын — «крупнейший представитель мировой консервативной мысли» (как не согласиться с этим, имея, однако, в виду вышеозначенное уточнение); к тому же он, что весьма метко выделено, — «портретист русских судеб», современный наш Плутарх. Важнейшее: он пророчески предостерёг русское общество от универсалистской модели «модернизации как вестернизации», которая потащила бы нас догонять (пост)модернистский Запад с его нивелирующей глобализацией и принудительной политкорректностью, в коих автор статьи видит начатки «ГУЛАГА-лайт» (и я рискну с ним согласиться!).

В щедрых разветвлениях мысли Е. С. Холмогорова, подкреплённых блистательной россыпью солженицынских цитат, я позволю себе выделить мотив, показавшийся мне остродискуссионным и, как говорится, «чреватым». Он связан с «Письмом вождям Советского Союза», где Солженицын этим владыкам предлагает (если воспользоваться находчивой формулировкой Холмогорова) «перезаключение контракта» с обществом: а именно, ради того, чтобы избежать революции и направить дальнейшее движение страны по эволюционному пути, отказаться от коммунистической идеологии (и значит, от гигантомании, от растраты колоссальных ресурсов на экспорт революций по лицу земли и т.п.), в остальном же, покоясь на новой нравственной основе, сохранить бразды правления. Это «Письмо…», навлекшее на Александра Исаевича столько неумных упреков «слева», исследователь рассматривает как ещё один важный документ консервативной мысли, хотя и обречённый на безответность адресатов. Однако в этом документе, как и в его оценке истолкователем, не учтено то, что чаемый эволюционный путь мог бы в реальности быть только «китайским», на котором как раз идеологическая скрепа, пусть формально, ритуально, но значимо для публичной жизни, не вынута при переходе к кардинальным реформам. Солженицын вряд ли хотел сохранить в «перезаключаемом договоре» этот центральный для него, антикоммуниста, пункт. Что бы посоветовал на его месте «вождям» Холмогоров, мне неведомо. Между тем Преображенская революция 1991 года, в её, быть может, наивном стремлении вернуть Россию в прежнее историческое русло, была наименее «антиэволюционной» из всех выпавших на долю России революций и заменила собой «перезаключение договора» не самым сокрушительным образом (даже без люстрации, о которой мечтал И.А. Ильин…).

Над «Улицей Солженицына» как над серьёзной вехой русской консервативной мысли XXI столетия предлагаю думать и думать.

…Здесь приходится кое-что дослать к сказанному уже после того, как этот обзор был отправлен по назначению. В ответ на мои устные похвалы статье Холмогорова один из собеседников обратил моё внимание на его же юбилейный текст «Две вселенных Александра Солженицына», опубликованный на ресурсе «Царьград» 27 февраля 2019 г., т.е. написанный одновременно или вслед новомирской статье, отчасти как её концептуальный конспект. Среди удачных и справедливых, как и прежде, формулировок там утверждается вот ещё что: «Россия в итоге устроилась “по-солженицынски” — спокойная гуманная авторитарная государственность, сумевшая отразить февралистские поползновения и кадетские “прихромы’ <…> В согласии с глобальной идеей писателя <…> находится установка на сбережение народа».

Насчёт отпора «феврализму» рассуждать не берусь, но не рано ли утверждать, что нынешняя Россия устроилась («обустроилась») по заветам Солженицына? Ведь в утлом, мягко говоря, состоянии находим «итог» одной из главнейших его рекомендаций — возрождение и насаждение местного самоуправления, без чего российский гражданин не может восчувствовать себя хозяином на своей земле, не «от Москвы до самых до окраин», но в этом вот дворе, квартале, округе, поселении, городе. (А ведь исконное право народа на место, где он живёт, — право это входит в патетику Холмогорова). Ни для кого не секрет, что наши органы управления на местах безвластны, безденежны, беспомощны, да и безответственны. Опрашиваемые социологами, люди всё чаще отвечают, что от их решений по конкретному обустройству ничего не зависит: вопреки их желаниям старинные поселения со своим культурным микроклиматом и памятными местами присоединяются к городам и перезастраиваются, рекреационные территории (скверы, парки и даже леса) ликвидируются ради пресловутой точечной застройки или возведения ТРЦ, остановки транспорта располагаются без учёта удобств пользователей: короче, «нас не спрашивают».

Между тем историки не устают опровергать ложь относительно неспособности российского народа к самоорганизации и самоуправлению. Перед концом Империи показатели того и другого были очень высоки, да и в начале 20-х годов тоже, — пока не было задавлено кооперативное строительство, как и все прочие инициативы снизу. И после коммунистической власти, по прошествии десятилетий, всё это еще не ожило, вопит о своём отсутствии и о незаменяемости «ручным управлением» гуманного авторитаризма. Так что пока рано отчитываться перед памятью Александра Солженицына столь благодушным образом…

Опрометчиво пропущенной, если не читателями, то обозревателями, видится мне статья Веры Зубаревой «И пайку насущную дай нам днесь», опубликованная в № 11 «Нового мира» за 2017 г. к 55-летию выхода в свет на новомирских страницах повести «Один день Ивана Денисовича». Мне кажется, впервые при вдумчивом прочтении этого шедевра (и в согласии с волей автора-художника) внимание не сосредоточено на одном главном персонаже, а составлена целая шкала персон по степени сохранения в них человечности или по мере их расчеловечивания, причём тут-то воочию обнаруживается необычайная многолюдность лаконичного повествования (и впору приходятся слова Холмогорова о Солженицыне — портретисте русских судеб). При этом Вера Зубарева выделяет Алёшу-баптиста как чрезвычайно важную фигуру в нравственном балансе повести и выявляет их с Иваном Шуховым постоянный, почти молчаливый диалог. Привлекая к этой «двоице» фигуру воина, непокорного кавторанга Буйновского, исследовательница обнаруживает иерархическое содружество змееборца, землепашца и христианина. Смелая символизация! Но подкреплённая пристальным взглядом на текст.

Публицистка и историософия минувшего года обогатились небольшой по допускаемому изданием объёму, но очень важной книжкой: это XIII выпуск уже помянутого в настоящем обзоре альманаха «Эон» (М.: ИНИОН РАН), целиком посвящённый работам выдающегося правозащитника (и узника совести), историка идей и полемиста Валерия Анатольевича Сендерова (1945—2014): «Власть и общество в свете идеологических течений Новейшего времени». Сендеров потратил немало знаний, темперамента и логических усилий в спорах как раз со сподвижниками Егора Холмогорова, ставящими заградительный барьер между российским и общеевропейским цивилизационными путями. А его мишенями из прошлого являются такие идеологические движения, как евразийцы и устряловцы. В то же время он был замечательным знатоком адептов немецкой «консервативной революции», предшествовавшей гитлеризму и в чём-то его, отчасти против своего желания, подготовившей (О. Шпенглер, Э. Юнгер, М. Хайдеггер и ряд менее известных имён, в совокупности вводящих в соблазн и современную отечественную консервативную мысль). Сендеров также вписал яркую страницу в изобличительную критику радикального исламизма (всё это найдётся в составе книги, представляющей малую часть его умственного наследия). Сам Сендеров ратовал за «солидаризм» как «третий путь» для нынешней Европы, отступившей — что он ясно понимал — от собственных цивилизационных истоков. Короче, перед нами кредо солидаризма, и небесполезно узнать, в чем состоит эта социальная доктрина, имевшая зачинателей и в русской, в западноевропейской мысли ХХ века. Героическая, по сути, личность Валерия Сендерова раскрывается в его кратком мемуаре «Бог и тюрьма» и в воспоминаниях его друга, завершающих сборник.

В российскую интеллектуальную атмосферу конца прошлого — начала нового столетия, с её дискуссионными столкновениями и позициями многих действующих лиц — от И. И. Виноградова, Н.А. Струве и Витторио Страды вплоть до вашей покорной слуги, будет увлекательно окунуться, обратившись к книге философа и публициста Ренаты Александровны Гальцевой, чье имя уже не раз мелькало по ходу настоящего обзора, — «Памятное» (М.; СПб, «Центр гуманитарных инициатив»). В этом разножанровом собрании, отчасти мемуарном и автобиографическом, отчасти посвящённом идейным принципам автора, его первая часть, публиковавшаяся на страницах «Знамени», — «Разрозненные заметки и впечатления» — уже успела, судя по оживлённым устным отзывам, захватить внимание читателей. «Заметки» эти — иногда беглые, иногда развернутые поденные записи за 1989—2005 годы — делались «для себя», по импульсивной внутренней потребности, без намерения предать их со временем гласности. Более непосредственных, повинующихся только что пережитому мгновению свидетельств о жизни своей и других нельзя и представить, и в этом их особая привлекательность, готовность сполна им довериться.

Мне, будучи тут одним из персонажей (даже в виде фото, помещённого на переплете), трудно выносить «сторонние» суждения об этих записях. Скажу только, что Рената Гальцева остается в каждом своём впечатлении и замечании не просто зорким наблюдателем и въедливым слушателем, но и мгновенно включающим свою миросозерцательную логику мыслителем. Это относится не только к коллизиям на коллективных обсуждениях, таких, скажем, как споры о «национальной идее» и о евразийстве на площадке журнала «Континент», или дискуссии на солженицынской конференции в Неаполе, или столкновение автора с не сумевшей правильно понять её доклад аудиторией на юбилейном заседании в честь о. Сергия Булгакова, но даже к прелестной бытовой сценке в… бане, где она обращается к товаркам по парной с некоторым справедливым увещеванием и делает потом умозрительное заключение о свойствах нашего простонародья.

Записанное здесь за мною моим другом и нередким соавтором показалось мне данью приязни, находящей примечательное даже в малозначительных фразах (за исключением одной из них: Ира, дескать, сказала, что наш народ не выдержал испытания деньгами; да, я и посейчас так думаю). Зато через все «разрозненные заметки» проходит речевой и личностно-смысловой образ постоянного собеседника (в телефонных, в «очных» ли разговорах) — Сергея Сергеевича Аверинцева. (Господи, я ведь была дружна с ним, при исходном посредничестве Ренаты, почти так же тесно, как она, почему же посмела пренебречь записью его со мной разговоров!). Непроизвольно для мемуаристки складывается так, что эти беседы, инициируемые как правило С.С., на темы самые острые (власть, перемены в ней, западные нравы, штрихи современной культуры, к примеру, вражда Аверинцева с Умберто Эко) стали композиционным каркасом дневника, наряду с эпизодическими детскими изречениями любимой внучки Р.Г. При этом в аверинцевской теме Гальцева, при огромной теплоте, чужда всякой идеализации и даже не скрывает обидной для неё публичной размолвки (окончившейся полным примирением).

Этот образ друга дополняется во 2-й части книги «Несколькими страницами телефонных разговоров с С.С. Аверинцевым», уже печатавшимися ранее. Среди прочего отмечу два интервью с существенными идейными вердиктами и насыщенные автобиографическими, подчас почти авантюрными деталями воспоминания о труде над знаменитой «Философской энциклопедией (тома 4 и 5) в 60-е годы и о продолжительной работе в стенах Института научной информации по общественным наукам (ИНИОНа РАН). Эти тексты, печатавшиеся в прессе и входившие в предшествующие книги Гальцевой, служат отличным развёрнутым комментарием к сенсационному во многом дневнику.

В заключение — о двух книгах избранного, поступивших от наших маститых филологов. Это «Мифы и реалии пушкиноведения (М.; СПб., «Нестор-традиция») Виктора Михайловича Есипова и «Итог как новые проблемы. Статьи и рецензии разных лет об А.П. Чехове, его времени, окружении и чеховедении» (М.: изд-во «Литературный музей») потомственной исследовательницы Чехова, Ирины Евгеньевны Гитович.

Почти все пушкиноведческие книги Есипова я читала прежде, будучи знакома с этим замечательным филологом ещё по работе в «Новом мире»; но собранные воедино опровержения «мифов» (в основном советского происхождения) придают книге новую поучительную направленность. Вот два главных для меня примера. Исследуя историю создания одного из величайших стихотворений Пушкина (статьи «К убийце гнусному явись» и «Вокруг “Пророка”»), автор обезоруживающе доказывает, что «Пророк» нимало не связан с обвинением Николая I в казни декабристов и вообще не инспирирован этим событием, а являет собой философско-эстетический итог взглядов поэта на свою миссию (как прежде полагал и Владимир Соловьёв, и не он один). А детально изучая, как текстологически, так и контекстуально-исторически, широко известные «Записки Александры Осиповны Россет», филолог приходит, во-первых, к выводу относительно их аутентичности (предполагалось, что они написаны или основательно дописаны её дочерью), а во-вторых, к заключению, что в них объективно отражены воззрения и настроения дружившего с фрейлиной Пушкина. Вопреки крайне подозрительному отношению к «Запискам…» ряда советских историков литературы, которых не устраивал в них Пушкин-мыслитель, не вписывающийся в образ антиправительственного мятежника, Есипов возвращает их в научный оборот как драгоценный, хотя и подлежащий строгому анализу, документ (статья «Подлинны по внутренним основаниям»). Еще один «миф» — не идеологического генезиса, а бытовавший в виде запущенной Ю.Н. Тыняновым гипотезы: о «потаенной любви» Пушкина — тоже оказывается в результате расследований автора несостоятельным, ибо убедительной кандидатуры на эту роль при ближайшем рассмотрении не находится, к разочарованию чувствительных пушкинолюбов. И ещё много живого интересного найдут эти последние у Есипова.

Что касается И. Е. Гитович, посвятившей жизнь изучению преимущественно биографии Чехова и его талантливых братьев (она же — составительница 3-го тома «Летописи жизни и творчества» писателя), итоговую книгу на эти темы собрали для неё коллеги. Из обширных работ выделю статью «Драматургия прозаика, или Гениальные непьесы Чехова» — очередную попытку разгадать тайну этих «непьес», ломающих традиционные для драмы законы композиции и открывающих для всего мирового театра новые возможности. Еще одна большая работа — об «Острове Сахалине» — является приоритетной в чеховедении Гитович. Будучи редактором её статьи «Чехов» для всё ещё не увидевшего свет 7-го тома энциклопедии «Русские писатели. 1800—1917», я, может быть, больше кого бы то ни было знаю, с каким энтузиазмом и с какой научной педантичностью Ирина Евгеньевна отслеживала каждую версту этого героического путешествия Чехова и каждый эпизод его творческих последствий.

В рецензионном разделе книги хотелось бы привлечь внимание к отклику Гитович на зарубежные чеховские биографии, в первую очередь на почти скандально популярный у нас перевод книги английского слависта Дональда Рейфилда «Жизнь Антона Чехова». Рецензентка вполне аргументированно гасит восторги поклонников этого сочинения на тот счёт, что теперь — наконец! — открылась «изнаночная» сторона идеализируемой личности Чехова — образцового русского интеллигента; несмотря на «открытия» англичанина, она восстанавливает абрис этой личности в её неомраченной привлекательности. От себя же замечу, что все «непристойности» и нескромные шутки, изъятые из нашего академического собрания писем А.П. Чехова (повод для возмущения английского биографа) были опубликованы в период перестройки в журнале «Литературное обозрение» и огорошили наиболее щепетильных читателей ещё до знакомства с книгой Рейфилда.

P.S. Испытываю потребность поблагодарить редакцию издания «Textura» за возможность высказать в этом обзоре ряд спорных и подчас резких суждений, что, знаю понаслышке, нынче допускается не всегда и не везде.

__________________

¹ Cм. также на «Textura» беседу с Андреем Немзером об актуальности Солженицына для сегодняшнего дня к юбилею писателя. Андрей Немзер: «Солженицын раздражает общество не только масштабами, но и снисходительностью» // Textura, 19 июля 2018.