Валерия Исмиева
Поэт, прозаик, эссеист, переводчик, искусствовед. Окончила исторический факультет МГУ и аспирантуру ИФРАН. Кандидат философских наук. Стихи и проза публиковались в альманахах «Словесность», «Среда», «МОЛ», «Проз@К», г. «Поэтоград», на порталах «45-я параллель», «На середине мира», «Eathburg», «Русский переплёт», «Поэзис», «Эхо Бога» и др.; литературоведческие статьи и заметки – на порталах «Сетевая словесность», «Лиterraтура», в газете «НГ Ex Libris». Автор книги стихов «Красная линия» (М., 2016).
Сколько вмещает ладонь
(О книге: Зульфия Алькаева. Комнатная земля. – М.: Водолей, 2018, 96 с.)
В минималистичных, хорошо отжатых, как плоды – до семени, – коротких стихах сборника радует лёгкость и естественность неожиданных ассоциативных переходов. Свободно скользящий зрачок оптики, меняющий ракурс так, как совершает своё гибкое движение живое, не скованное искусственными оболочками тело, выпуклость слов без формульного иссушения свойственны многим стихам из этой книги. Для меня в этих строчках просвечивают нити, связывающие нашу поэзию с зарубежными авторами XX века, например, с традицией, в англоязычной поэзии идущей от лаконичных верлибров Эзры Паунда, при всём их минимализме далёких от игры с кодами. Такая поэзия требует от читателя резкого замедления привычного ритма ради восприятия смыслов. Отмеченные свойства обретают теплоту женского дыхания у таких поэтов, как, например, Мери Оливер, Элис Уолкер. Скажем, слова лирической героини М.Оливер: «Я могу слышать почти неслышные звуки пения роз», или такое: «Вся эта срочность! Земля ведь совсем не об этом! Как молчаливы деревья, их поэзия – только о себе, только быть собой» – для моего слуха перекликаются со стихами Зульфии Алькаевой.
Обращает на себя внимание способность поэта овеществлять, наделять качествами убедительной осязаемости даже самое зыбкое – опредмеченной субстанцией становится даже время. Временной континуум обретает приметы вещи, с присущей ей весомостью и запоминающимися приметами: «Сутки – шахматное поле…», «Пронзительно скрипнул / под тяжестью времени / столик ночной» (характерно название стихотворения «Часы-весы»). Время встраивается в мир вещей – например, через движение эритового гребня («Магия тире»), соприкосновение с вещью («В ночь погружаясь, / вся не утону. / Белую кружку / ставлю у изголовья»). Овеществление неосязаемого метафизично, но редко подбирается к такому открытому конфликту: «То ли тьма убита светом, / то ли свет придушен тьмой», где сквознувший ужас снимается ритмическим колебанием, присущим живому миру. С этим колебанием примиряешься тем легче, чем более оно напоминает умиротворяющий звук, например, настенных ходиков («День-ночь, день-ночь, – / звенит колокольчик» («Закат цвета фуксии»). Даже если этот мерный ход проецируется на бинарность жизнь-смерть, то последняя представляется в стихах обжитой и не пугающей.
Особенность поэтики Алькаевой – овеществление переживания через контакт с человеческим глазом, рукой, памятью. Месседж «вещи», на которую перешла энергия состояния, эмоции, жеста, обретает выразительную тактильность. В этом смысле название «Комнатная земля» выбрано точно. Земля именно комнатная, одомашенная, но в цветочном ли горшке? Скорее это Земля, или, может быть, ландшафт, сокративший свой масштаб до горстки, не потеряв при этом своих смыслов и значимости. Так пейзаж, отражаясь в зрачке, входит во внутреннее пространство человека, и ему не тесно (а глаз становится частью процесса произрастания-плодоношения-сбора: «Ходила по миру / глаза собирала, / словно грибы, в корзинку», менее удачный пример – «из глазниц достают / яйцевидный глобус»). Парадоксы, связанные с Землёй, – в том, что не человек ищет приюта, но земля нуждается в крове и человечном участии, укрытии в человеке. Неслучайно в стихах контакт с миром переживается лирической героиней через дружественное прикосновение (будь то прямой контакт или как бы осязающий не только зрением взгляд), дающий переживание блаженства тяжести: «У моста есть всего несколько минут, / чтобы подержать на ладони человека» («Мосты мудры…»).
Мир Зульфии Алькаевой овеществляется через связь с землёй, но устремляется к небу. Укоренённость не статична, хотя для автора «Комнатной земли» наиболее интересно движение по вертикали и едва ли не важнейший топос – дерево, а продолжением движения в небо становится птица… Название завершающего, итожащего раздела книги – «Дерево знает». Как и часы, которые «идут», мерным шагом отсчитывая секунды, дерево поднимается медленно, выстраивает себя, свой поток врастания малого в большое, взаимопроникновения-постижения каждой клеткой. Потому так убедительны аналогии с человеческим телом: «упавшие листья шевелят пальцами / они счастливы, что коснулись земли». Стихия земли, через которую возникает овеществлённость, предстаёт дающей жизнь и прорастающей, осязаемой, выигрывающей у воздуха («с прозрачными играть и обыграть прозрачных… с прозрачными играть и в стены биться туго…», «непроницаемость и твёрдость / они полюбят больше, чем воздух…»). Особенно показательным мне представляется в этом контексте стихотворение «Белых рыб, распластанных по небу…», которое стоит читать целиком, но приведу последние две строки – удивительным образом они по-новому высвечивают предшествующие строчки, в которых облака превращаются в рыб, роняющих чешую: «И теперь я голыми руками / белые ракушки достаю». Мир, в котором рукой можно достать облако, не вставая с земли, – это мир обыкновенного чуда. Которым, в сущности, и является жизнь.
Бывают эпохи, как говорил философ-экзистенциалист Мартин Бубер, когда человек на Земле как бы у себя дома, в безопасности, в объяснённом и обжитом мире, и эпохи бездомности, когда остро ощущается неприкаянность, ибо прежние ориентиры разрушены, новые не проявлены, мир непонятен и не добр. Сегодня переживается второе. И в такую пору, когда даже «поезд… ищет пристанище» («С настроем «домой!»), лирика Зульфии дарит живущим дом – женским охранительным прикосновением, благожелательным и уверенным: «А руки вдруг берут в свои бразды / и дерево, и придорожный куст» («Туман»). Дом как смысл, вырастающий подобно человеку и дереву, обживаемый как внутреннее пространство досягаемой вселенной.
Для мира «Комнатной земли» важен предмет (ибо и он здесь живой, дихотомии живое-неживое, одушевлённое-неодушевлённое нет) и – даже след: от пребывания предмета, от движения стихии или человека, – обретающий свойство видимой и осязаемой борозды в весенней земле. След связан с овеществлением того, что лишено материальности: от дыма – «дух наших курящих отцов» («Не выходи в тамбур») до мысли – «окаменевшее решение жить» («Опал листа»). Трансформации, которые переживает светящийся на свету лист, напоминают те, что происходят с гусеницей, превращающейся в бабочку, но это лишь фрагмент незавершаемой и неостановимой мистерии круговорота жизни: её стадии не стираются – пойманные в момент перехода, они продолжают тихо мерцать в пространстве стиха.
Поэзия Зульфии Алькаевой перформативна, и в этом для меня её самое ценное свойство (конечно, не равномерно проявленное в отдельных стихах): «Комнатная земля» меняет ракурс восприятия, его ритм, интенцию, перенастраивает оптику и при этом лишена приметного (и ожидаемого!) жеста. Как растущее дерево, трансформации привычных горизонтов эта поэзия осуществляет неспешно. Остаётся сонастраивать чувства и… прирастать открытиями.
