Виктор Санчук
Поэт, прозаик, переводчик. Родился в 1959 году в Москве. Печатался в журналах «Дети Ра», «Крещатик», «Знамя», «День и Ночь», «Интерпоэзия». Автор нескольких книг. С 1999 года живет между Нью-Йорком и Москвой.
В издательстве Национального Фонда поддержки правообладателей готовится к выпуску второй том антологии «Уйти. Остаться. Жить». В редколлегию издания вошли: поэт, литературтрегер, редактор отдела критики и эссеистики портала «Textura» Борис Кутенков; поэт, журналист, обозреватель «НГ-Ex Libris» (еженедельного приложения к «Независимой газете») Елена Семенова; поэт, куратор литературного клуба «Стихотворный бегемот» Николай Милешкин. Книга выйдет в свет в конце 2018 – начале 2019 года и будет доступна на многих интернет-площадках и в книжных магазинах. Textura представляет мемориальную подборку Владимира Полетаева, которая войдёт в антологию, и мемуарное эссе о нём поэта Виктора Санчука.
На гребне песни
О Владимире Полетаеве (1951 – 1970)
Не ищите виноватых,
Не ищите правых
Не жалейте о разлитых
Винах и кровинах.
Мы идём широким лугом
В облаках и травах,
Мы стоим на гребне песни,
Лица запрокинув.
Это стихотворение Тараса Шевченко в переводе Владимира Полетаева включено в маленькую, до сих пор, кажется, единственную книжечку всех стихотворений и поэтических переводов Полетаева, которые он успел написать и сделать за свою короткую жизнь. Книжка «Небо начинается с земли» вышла на русском языке в Тбилиси, в издательстве «Мерани» в 1983 году. В ней, к сожалению, не указано ни оригинальное название, или хотя бы время, когда оно было написано Шевченко, – ни даже приблизительно – цикл или, скажем, общий большой текст, или объём текстов, откуда эти строки взяты переводчиком.
Некоторая интрига в том, что никто из моих украинских друзей из числа тех, кого я об этом спрашивал, несомненных притом знатоков наследия своего великого соотечественника, не смог вспомнить и назвать мне их в оригинале…
А стихи-то прекрасные! Более того. При том, что они великолепно сложены и звучат по-русски, как-то сразу слышишь и чувствуешь, что это «не русские» стихи. Какая-то в них иная, новая, не свойственная нашей традиционной поэзии и поэтике струна, интонация, да и сам «подход к теме». Стихи поэта «другой ментальности». Словно рождённого «другой стихией» языка и смыслов. И будучи переведены, так переведены (!), переложены… на твой язык, эту новую свежую ментальность и стихию в него привносят. Расширяют, влекут и обогащают, – и, думаю, не только поэтический язык в узком смысле.
С самой личностью, вернее с фигурой, с образом Полетаева непосредственно для меня, просто даже в фактической моей жизни, связано уже так много, что, говоря о нём, мне просто невозможно все эти факты и реалии обойти или о них умолчать. Но более того – вот же: парадоксальным образом эти связи в моей жизни не только не ослабевают со временем, но как-то ещё развиваются и углубляются. Усугубляются. При том, что уже даже к моменту той моей, первой статьи о нём, его самого уже 15 лет как не было в живых!
Что со всем этим делать? Как писать о поэте, «исключив его из себя», когда он уже стал твоей, причём едва ли не существеннейшей, частью? А вместе с тем всеми силами постараться не впасть в столь распространённый жанр мемуара из серии «я и покойный…». Сейчас, в Киеве, мне пришли на память эти переложенные им строки Шевченко. И подумалось, может, они-то сегодня и есть «точка сборки». Указатель! Связующее звено на данном этапе…
Впервые я прочёл стихи Полетаева дома у московского поэта Александра Сопровского. В данном случае оправданно бы было употребить затёртое слово «тексты», а не только «стихи», потому что, полагаю, это было практически всё, что он успел сделать за свою кратчайшую жизнь: стихи, поэтические переводы, прозаические наброски, даже какие-то случайно сделанные замечания и суждения. Всё оставленное им, что было любовно и бережно сохранено и собрано в ту самую книжечку помнившими и всегда бескорыстно и безмерно любившими его друзьями – составителями в Тбилиси.
И тут первое совпадение с собственной жизнью! В начале 80-ых мне в Москве довелось познакомиться и очень подружиться с поэтами Александром Сопровским, его женой Татьяной Полетаевой (опять «рифма»! – Татьяна просто однофамилица Владимира, не только не состоявшая с ним в родстве, но даже, кажется, никогда не бывшая с ним знакома) и с Сергеем Гандлевским. Александр вроде как считался «лидером» некой литературной группы поэтов, взявшей себе наименование «Московское время». На момент знакомства с ним и с Сергеем именно о группе я ничего не знал, услышал о ней только вот от них. В ходе той дружбы мы – по молодости – часто, выпив, просто оставались друг у друга по месту жительства ночевать, дабы не тащиться ночью через огромный неприветливый город…
В тот раз я остался в квартирке в Отрадном, где тогда обитали Саша с Таней. Но в тот же вечер заходил к Саше и другой его, а с тех пор и мой добрый знакомый Володя – тоже поэт того же круга. Владимир Сергиенко. Он-то, будучи как-то связан в тот момент с Тбилиси, принёс с собой только что вышедшую там книжку Полетаева. Это имя тут же отозвалось в моём сознании какими-то смутными воспоминаниями.
Позже, когда весь дом уснул, я, оставшись один на Сашиной кухне, что ли… – открыл её. И буквально упал, впился в слова! Восторг, неимоверная и глубинная печаль, радость узнавания и какая-то вот далёкая предпамять не отпускали меня, не давали оставить того чтения и перечитывания его строк… Так я и пил эту книжечку до самого утра.
В дальнейшем же – и тоже с сознанием какого-то восторга естественного узнавания – выяснилось, что за много лет до тут описываемого, то есть до того лета 83-го года, мой «взрослый» друг Александр, будучи совсем юным, очень близко дружил с Полетаевым. Был – в свою очередь – его младшим и ближайшим товарищем. Саша говорил о нём с огромным почтением, признанием несомненной величины его таланта. О том влиянии, которое, как он сам сознавал, было оказано на него старшим (господи! – на год-два, наверное! – но в том их раннем возрасте – на пространстве 16-17 лет – это, конечно, существенный возрастной разрыв) другом. Рассказывал отдельные подробности их дружбы и жизни. Даже о том, какие страшные предчувствия не оставляли его весь вечер накануне гибели Владимира, и вот – запомнил и я с его слов – какая почему-то очень ветреная была погода весь тот вечер в Москве…
Но у меня с Полетаевым была и другая связь. Я тоже его знал! Вспомнил… И вернувшись домой, – а сам я жил тогда ещё с родителями, – показал, конечно, книжку своей матери и бросился с расспросами к ней.
Моя мама, Елена Исааковна Минц, была учительницей русской литературы старших классов. В московской школе № 657. Именно у нее, а также у её ближайшей подруги и коллеги – учительницы истории в тех же классах, Инны Самойловны Лесник – учился Володя. Более того – они были его любимыми учителями! Весь его неимоверно ранний поэтический расцвет и взлёт происходил непосредственно у них на глазах, потому что уже в последние годы и месяцы его школьного обучения как-то всем, по словам моей мамы, стало ясно и очевидно явление настоящего значительного поэта! В той московской-то школе у Чистых прудов… Он ещё в поэтический кружок во Дворец Пионеров им. Крупской в тех же дворах ходил…
И Владимир бывал у нас дома! Мне тут же вспомнилось! Один раз, – незадолго до его гибели, – то есть мне самому должно быть было в тот момент лет 9-10, – я очень неплохо запомнил. Сидели за обеденным столом… Чай, что ли, пили… Он прочёл несколько только что написанных стихов… Ну и я унёсся куда-то к своим дворовым играм… Они, стихи, мне не очень показались. То есть ничего я в них тогда, в своем детстве ещё сопливом не расслышал… не было, наверное, в них того, тогда мной востребованного, лермонтовского, а «лучше бы» гумилёвского романтизма… Увы.
Потом помню какие-то грустные разговоры между матерью и той Инной Самойловной… Но тоже – где-то на задворках сознания… Собственная же жизнь, восторг бытия, отрочество-взросление своё и брали…
Но мать в дальнейшем многое о Володе рассказала, что тоже ещё помнила. Он, конечно, был и для неё явлением! О том, как его очень рано «заметили». Позвали учиться в Литинститут. Что, кажется, не сослужило ему хорошей службы. Он выучил грузинский язык, чтобы переводить поэтов Грузии, никаких кровных, этнических, что называется, связей с ней не имея, а просто будучи влюблён в эту поэзию, которую узнавал по великолепным переводам наших классиков. Кроме того, то с подстрочников, то сам пытаясь ориентироваться в языках – он переводил также с польского, с немецкого, вот – с украинского… И все великолепно! Всё – стихи! И все это в 17, 18 лет!
…А девочка на голубом балконе
Считает цифры: три, четыре пять…
Не приходите. Разве вам угнаться:
Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать…
Не приходите! Дайте досчитать.
Из его стихов – незадолго до смерти…
Конечно, мы с мамой, как и с Сашей, говорили, судили-рядили, почему, да зачем же!… да что за причины… Все разговоры очевидно-пустые. И не буду тут о том…
В 1986-м году вдруг как-то написалось эссе о Полетаеве. Собственно, это даже не эссе никакое было, а просто в очередной раз, все с тем же проникновенным восторгом почитав его стихи, я перепечатал их из книжки (просто на пишущей машинке, тогда же ещё компьютеров, у нас, по крайней мере, в пользовании не было) на чистые листы бумаги, перемежая какими-то своими сумбурными восторгами и… как бы это… «комментариями души».
В ту весну я сам впервые побывал в Тбилиси. Может, – сейчас подумал, – общий дух, запах кавказской весны так во мне отозвались. Потому что никаких других специальных поводов и причин для моего того писания, не для чтения его стихов, а вот именно для моего-о-нём-писания не было. Вообще, что о стихах-то писать! Они или есть, тогда зачем ещё слова? Или нет, – тогда тем более… А поэтика-то, филологическая то есть вся эта структура его текстов, – она более или менее регулярна. Ни в какое новаторство он не рвался… Дышал просто.
А… вот всё-таки… была одна побудительная не причина даже, а надежда-попытка, что ли… Начинались новые времена. Перестройка. В принципе, до того мы, то есть сам я и окружавшие меня «пишущие люди» «периода застоя», и даже старшие товарищи – из «Московского времени» и авторы других кругов – никаких иллюзий относительно своей литературной реализации, публикаций там и проч. не имели… никуда со своими опусами не лезли. Но вот пошли некие «новые веяния», стали где-то как-то «печатать молодых», оживилась литактивность. Захотелось, наверное, попробовать и в Москве Полетаева в большой публичный литературный поток втиснуть. Самому о нём и сказав. Кому-то я этот «свой» опус показал… кто-то куда-то его отнёс. В толстые журналы там… Никаких откликов. Ну, и забылось всё.
Неожиданно в конце лета того года зазвонил телефон. Не веря своим ушам, я услышал очень дружеские, проникновенные, лестные для меня слова в связи с теми заметками. Это был Володин отец – Григорий Самойлович. Ему показали тот мой сумбур вперемешку со стихами его сына в редакции какого-то толстого журнала…
Тут началось новое «явление Полетаева» в моей жизни. Мы встретились и познакомились с Григорием Самойловичем. Я стал бывать у них – с его супругой, Володиной мамой, дома. На Ленинградском проспекте. В том самом доме, о котором и Саша Сопровский мне говорил… Родители, папа в основном – много мне о нём рассказывали, показывали фото… На полках любовно в строгом порядке стояли книжки, которые Володя когда-то читал. Всё было подчинено памяти о нем. Все разговоры. И… конечно, всё это было очень тягостно…
В середине 90-ых, наверное через Григория Самойловича, «эссе» попало в московский альманах «Арион». Несколько подчистив и упорядочив мои слововосклицания, его напечатали.
Последний раз я был в том доме в 1998-м году. Вместе со своей ещё на тот момент будущей женой Мадленой. Она из Тбилиси, родилась и выросла там. Тоже журналистка, литератор, поэт, переводчик… Владимира Полетаева в Тбилиси не застала – по возрасту просто… другая генерация… Но сотрудничая в «Литературной Грузии», с издательством «Мерани», и будучи близко знакома с чудесными людьми прежних эпох: Георгием Маргвелашвили… и другими, близко знавшими и свято помнившими Полетаева, конечно, знала о нём как о тамошней «легенде».
Но как раз с тех примерно лет сам я стал жить всё больше в Нью-Йорке. В Москве бывал всё реже. Грешен, но сейчас даже не знаю судьбу Володиных родителей. Александр Сопровский погиб в декабре 1990-го. Мама умерла в 2007-м.
Моя дочь Елизавета сформировалась и в колледже училась уже в Нью-Йорке. Писала одну из работ о польском прекрасном поэте Виславе Шимборской. Стала, кроме того, училкой истории. Американской. Даже и ещё того отдалённее – истории Техаса, где сейчас живёт. Лет в ее 18-19 я показывал ей ту книжечку, – она у меня есть! Не помню откуда… Может, даже тот же Володя Сергиенко мне её в один из моих приездов в Москву устроил, и тогда вечная благодарность ему и за это! И я читал дочери стихи Володи Полетаева. И молодая эта русская американка пришла в большой восторг. И прониклась. И книжку у меня на время выклянчила. А потом, насколько знаю, нашла его стихи в Интернете, – теперь-то это всё запросто! – и посылала русским друзьям и подружкам… Свободный дух дышит где хочет.
