Евгений Никитин родился в поселке Рышканы, Молдавия. Впоследствии жил в Германии и в России. Актуальное местожительство – г. Королев. Как поэт публиковался в журналах «Воздух», «Знамя», «Новый берег», «Октябрь», «Textonly», «Гвидеон», «Homo Legens» и др. Выступал также как прозаик, эссеист, литературный критик, переводчик, куратор и издатель.
Станция Болшево
На станции человек
моет полы.
Белки его глаз как снег
белы.
Я думал об этом, когда вошел
в метро, и когда меня вез металл,
когда я смотрел, как моют пол,
и дома, когда тебя листал:
Запрещено разводить костры.
Разрешено слово «жена».
И чувство мое похоже на
любовь сестры.
Можно не выходить.
Ездить по кольцевой.
Будет в горле бродить
кашель сухой.
* * *
На платформе Ярославского вокзала вдруг увидел поэта Григория Медведева.
– Привет, – говорю. – А я, видишь, хот-дог ем.
– Вот и я.
– Фу! Как можно это есть?
– Непонятно. Как-то само жрется.
– А я жду «Спутник». Я за МКАД-ом живу.
– Я тоже!
– Но работаю-то в Москве! – сварливо заметил я.
– Неужели? И я в ней, родимой, – поразился Григорий.
– Каждый день ездишь?
– Каждый.
Во мне росли ужасные подозрения. Я даже вспотел.
– А за МКАД-ом у тебя чего? Не ипотека ли? – спросил я наконец, не в силах бороться с подступившими чувствами.
– Ипотека, ипотека.
Пазл сложился. Я заплакал и вытер лицо хот-догом, наблюдая, как с каждым движением исчезают лоскуты вокзала и неба, просвечивающего сквозь предметы. Потом наступила темнота.
* * *
Опять мы вернулись. Опять мы увидели
новый подъезд, цветочную кадку.
Белая муха пляшет вприсядку.
Клумба, скамейка, местные жители.
Так, говоришь, хорошо было? Да.
В трубах скрипела вода.
Кто с тобой пил? Полагаю, никто.
Чье-то висело пальто.
Вроде висело себе и висело.
Вдруг подобралось и село.
И на стене проступил силуэт,
тощ, как скелет.
* * *
Я сидел в электричке и глядел прямо перед собой.
– Чего пялишься? – спросила девушка.
– У вас интересное лицо, такое, будто вы хотите перехитрить Господа, – сказал я, немного подумав. – И при этом большие руки. Такие руки я видел только у одной актуальной художницы. Она была скульптором и делала объекты из проволоки.
Девушка слушала меня с напряженным вниманием. Ее мама тоже.
– Однажды мы почти занялись сексом, на набережной в Венеции, но было ужасно холодно, а я ее побаивался. К тому же мне это строго-настрого запретили на работе: она была не вполне адекватна и могла объявить, что я ее изнасиловал. Считалось, от нее это можно ожидать. Чушь, наверное.
– А у меня интересное лицо? – спросила мама девицы.
– Я все про вас знаю, – сказал я просто. – Вы ученый, жизнь вас интересует как нечто недостижимое, источник фрустрации. Вы так и не поняли, что же в ней интересного. Люди вас любят. За растерянное любопытство к их жизнедеятельности.
– А я? – поинтересовался мужчина в черной шапочке, надвинутой по самые уши.
– Вы – раздражительный старый гей. У вас рот перекошен. Ваша любимая книга – «Крутой» и «Последнее дело Крутого». Вам нужно любви, но вы не можете ее абсорбировать. Она в вас не задерживается. Это грустно.
Я был уверен, что меня побьют, но никто не сердился.
– Что такое «абсорбировать»? – спросил мужчина.
Я не успел ответить, потому что вошел продавец дудок.
– Раньше детям с раннего детства покупали дудки за 100 рублей, – сообщил он громко. – Это развивает чувство ритма, речевой аппарат, мелкую моторику. Кто не развил чувство ритма, считай, жизнь прошла зря. Сто рублей. Даю попробовать, кто хочет. Дуть губами.
Он сыграл на дудке, потом на губной гармошке и на варгане.
* * *
Пыль носилась по гостиной.
Я достал совок, метелку.
Никакого толку.
В ванной пахло тиной.
Я купил вина. И вино ушло.
Что ты вся дрожишь? Что произошло?
На дворе война?
Что ты, дорогой. Вот твоя рука.
Вот твоя щека. Нет, все хорошо.
* * *
Когда-то я жил у Олега Дарка. Поздно вечером (жена уже спала), я выбирался на кухню и доставал вонючие сигариллы: покровный лист из Суматры, внутри резаный табак. На них уходила половина моей скудной зарплаты в «Эксмо». Олег Дарк курил «Беломор». Изредка на кухню выбирался лауреат премии «Дебют» Андрей Егоров. Он тоже там обитал, с женой. У Егорова было утро, он жил по ночам. Я любил этого человека, он меня на дух не переносил. Курили молча. Иногда беседовали, но запомнилось молчание. Играли в шахматы. Дарк сначала проигрывал, потом начал выигрывать: я будто глупел на глазах. Мы с женой спали на полу на тонком детском матрасе (он дешевле). Был еще надувной – он сдулся. С Дарком мы как-то повздорили: я нечаянно нарушил правила общежития, оправдывался, упирал на то, что человек я простой, не догадался. Олег ответил: «Утончайся». Я утончился с годами. Сейчас еду в электричке, люди смотрят сквозь меня в окно.
* * *
Я измучен открытыми, светлыми лицами
Когда вижу в электричке такое лицо
Всегда начинаю думать
Что скрывается за этим лбом
За этими ясными глазами
Ведь наверняка дремучая глупость
Переходящая в ненависть
Вероятно потому и светлое лицо
Что оно во всем уверено
Уверено в своей правоте, в своей
Светлой ненависти
В знании чего-то такого
Сокровенного
Мне ближе тревожные, напряженные лица
Сморщенные от сомнений, от разочарования
От несбывшейся надежды
Но я знаю, что неправ
Что все наоборот
Что первые лучше вторых
И я напрасно приписываю им ненависть
Ведь на самом деле
Во мне говорит завистливая любовь нищего
Я в них влюблен
* * *
Выходя со станции Болшево, я вдруг услышал слева от себя голос поэта Данилы Давыдова. Я повернул голову. Данилы Давыдова не было.
Его голосом говорил по мобильному телефону какой-то незнакомый, неестественно худой человек с запавшими рыбьими глазами. Я сразу догадался, что это был мистер Треч из детской книжки писателя Джеймса Крюса «Тим Талер или проданный смех».
Одет человек был бедно, говорил по-русски, в общем, было ясно, что Треч разорился и обрусел, но шарфик на нем был все еще в клеточку, и фамилию по-прежнему следовало читать задом наперед.
Я решил проследить за ним. Треч вышел со станции и направился в «Пятерочку». Я с отвращением увидел, как он приобретает себе «Доширак». Не знаю, зачем понадобился дьяволу «Доширак»… Я разочаровался и потерял Треча из виду.
В магазине у меня тоже были дела. Закупившись продуктами, я побрел домой. Болшево занесло снегом. Я шел вдоль железки и смотрел на блестящий индустриальный забор, похожий на плитку белого шоколада, воткнутого в снег.
На углу забора стоял мой новый знакомый и жевал сигаретку. Я решил спросить его, зачем он украл голос Данилы Давыдова. Но почему-то спросил:
– Вы зачем купили «Доширак»?
Он не ответил, только грустно выпустил изо рта сигарету. Она упала в снег и прожгла в нем небольшую норку.
* * *
Зачем мы жили не по лжи?
Затем, что мы вообще не жили.
Нас, будто свет на кухне, жгли
и потушить его забыли.
Затем мы жили не по лжи,
что раньше слишком много врали,
и наши пальчики устали,
и мы зажили от души.
От нашей маленькой души,
удобной и непогрешимой,
на теле заводились вши,
и мы гордились правдой вшивой.
Любуйтесь новые умы,
как нам не стыдно, что нам стыдно.
Мы встанем так, чтоб было видно.
Смотрите, вот какие мы.
* * *
– Сегодня мне очень хотелось шоколада, – сказал папа. – Увидел в магазине шоколадку, ходил вокруг нее, трогал, думал. Денег жалко было. Пошел домой. По пути решил: раз я не могу себе это позволить, надо включить воображение. Я шел и представлял. Вот я разворачиваю фольгу, она поскрипывает, внутри шоколад, он пахнет так весь…мммм…я зарываюсь в него носом, вбираю запах, отламываю бодро кусок, характерный звук, кладу на язык, облизываю и потом начинаю бешено жевать, весь в крови, причмокивая, так что изо рта прямо брызжет этот шоколад, все лицо в шоколаде, все вокруг в шоколаде… Знаешь, сработало.
– Ладно, – говорю. – А кровь откуда?
– К голове приливает, – объяснил папа.
* * *
Мне в армии служить не довелось,
хотя я был всегда здоров, как лось.
Я помню лес, похожий на вокзал.
Я пробирался через краснотал.
Передо мной возник военкомат.
Меня поймали, дали автомат.
Мне карамельку Дима Легеза
принес. В его глазу была слеза.
Я вышиб рогом дверь. Я понимал,
что я приказы бы не понимал.
Я видел, как луна в стекло летит.
Я убежал. В лесу я был убит.
Теперь на кухне с ноутом сижу,
в фейсбук проклятый холодно гляжу.
Полпачки нет, и комната в дыму.
Не дамся в руки больше никому.
Жбанков женился. Рымбу родила.
Горшкова Лена в грузчики пошла.
А я все тот же. Кто я? Просто лось
все, что могло, со мной уже сбылось.
* * *
Летняя пора и житье – малина.
Красная рыбка про секс, Анкудинов про посевы.
Твой отец обнищал и мать ты не видел три года.
Тише, мелкая срань, не плачь.
Как-нибудь утром ты встанешь и начнешь орать
стихи Юрия Николаевича про летающего Ваню Жданова.
Но пока не бери в голову,
выйди в Скайп, хлопни сто грамм.
* * *
Вслед за тещей, я отвез в ипотечную квартиру отца. Отец осмотрел пустое пространство со раскуроченными розетками и сел посреди комнаты на стул, пригорюнившись.
– Чего горюешь? – говорю.
– У тебя же здесь «по-большому» не сходишь…
– Это почему?
– Ну, бачок ведь в унитазе сломан…
– Это ничего! – говорю. – Я тебе сейчас наберу воды!
Набрал ему ведро воды, возвращаюсь. Папа все еще мрачен.
– У тебя все равно туалетной бумаги нет.
– У меня в сумке есть, погоди!
Достаю туалетную бумагу.
– А руки помыть? Полотенца все равно нет!
– Теперь есть!
Достаю полотенце, вешаю на трубу.
Папа сделал свои дела, сообщил, что бумажка не растворилась — ничего, растворили.
– А теперь подумай, – говорю. – Подумай, какой у тебя замечательный сын! Перед выездом проанализировал ситуацию: вот придем мы в пустую квартиру, а отцу захочется «по-большому». И взял для отца рулон бумаги и полотенце! И кефир!
Достаю кефир, ставлю перед папой.
* * *
Ночью, возвращаясь домой,
я шел вдоль железки, смотрел в землю
Утром, по дороге на работу,
я шел вдоль железки, смотрел в землю
Началась война. Я шел
опустив лицо, чтобы никого не пугать
(у железки безлюдно, народ дерганый)
Наступил мир. Я шел
опустив лицо, чтобы никто не спросил:
Что у тебя с лицом?
У железки, у гаражей
луна висит так низко
что ее можно принять за мое лицо.
