Инга Кузнецова – поэт, прозаик, переводчик, эссеист, литературный редактор, создатель студии литературного развития подростков.
Родилась в поселке Черноморском Краснодарского края, выросла в академгородке Протвино (Московская область), живет в Москве и Протвино.
Закончила факультет журналистики МГУ, в аспирантуре изучала философию, работала в редакциях литературных журналов и издательствах.
Автор поэтических книг: «Сны-синицы» (2002), «Внутреннее зрение» (2010), «Воздухоплавания» (2012), «Откровенность деревьев» (2016); романа «Пэчворк. После прочтения сжечь» (М., «Эксмо», 2017) и многочисленных журнальных публикаций в России и зарубежом.
Лауреат студенческого поэтического конкурса имени А.С. Пушкина (1994), поощрительной премии «Триумф» (2003), профессиональной премии поэтов «Московский счет» в номинации «Лучший дебют» (2003), Международного Волошинского фестиваля (2012).
Участник X Международного PEN-festival в Нью-Йорке (2010); в качестве поэта и переводчика ¾ автор в совместном русско-американском проекте Bookwings (2012).
Стихи переведены на английский, французский, польский, китайский, сербский, грузинский, украинский языки; звучали в исполнении актеров Театра-студии МХАТ.
ТАНЦЫ БЕЗ ПРАВИЛ
Девушка в воздушном платье и летнем пальто покупает в супермаркете пакетик жареных каштанов. Впереди нее, в очереди к кассе, — погруженная в себя старушка с тушкой охлажденной курицы, которую она не успевает перекладывать по мере следования к цели, а движущаяся лента почему-то не работает. Получается, что парню, стоящему позади девушки с каштанами, некуда класть свои чипсы и ставить бутылки пива и контейнер с оливье. Девушка решает помочь парню и сдвигает курицу старушки, вздрагивая от мясного прикосновения (через пакет), а потом перемещает каштаны, и парень наконец вываливает свои продукты на ленту.
— Спасибо, — сверкают белки ярких глаз и неровные зубы.
Девушка улыбается, встряхивает рукой и поясняет:
— Брр… потрогала курицу.
Парень решительно подвигает ее каштаны вперед:
— Это страшно?
— Спасибо (смешок). Я ведь не ем мяса.
— А почему?
— Мм… не из-за животных. Из-за людей. Личный протест против глупых войн.
— А я вот только белое ем.
— Почему? Здоровье? — удивляется девушка.
— Ну да. Давление.
— В таком молодом возрасте? (На вид ему лет двадцать пять.)
— Бывает.
— Спорт? (Девушке хочется быть проницательной.)
— Практически, — радостно подтверждает. — Уже и руку себе ломал, и зубы три раза вставлял, — улыбается вполсилы, но она разглядела: передние зубы все разной длины, есть и половинки.
— Бокс?
— Нет. Бои без правил, — в его подбородке проступает что-то неуловимо звериное.
— Ох, — девушка невольно отодвигается, вглядывается в его лицо внимательней. — Но, наверное, что-то же должно это уравновешивать? Что-то интеллектуальное?
— Ну, это есть. Работа. Я строитель.
— А почему именно бои?
Неожиданно в разговор включается кассир, его нижняя челюсть тоже брутальна:
— А это сейчас модно.
Девушка оборачивается к строителю, слегка микшируя иронию и самоиронию:
— Уважаю чужой выбор, но как пацифист не могу вас поддержать. Я предпочитаю танцы. Танцы без правил.
Он улыбается половиной рта.
И, расплатившись и подхватив свой каштановый пакетик, она бросает:
— Ну, улыбнитесь еще раз вашими недовыбитыми зубами. — Полный оскал улыбки. — Желаю вам выживания что ли, — и выбегает на улицу.
ЧЕСТЬ
Когда отец отнес на помойку наши с сестрой-близнецом старые игрушки (устал он — они уже вываливались из кладовки и лезли изо всех углов нашей маленькой хрущевской «двушки»), мы этого не видели — были в музыкальной школе. Вернулись и побежали в ужасе во двор — а там повсюду валялась расчлененка наших кукол и медведей, наши секретики, наши детские штуки.
Страшнее всего была потеря пластмассового шарика, подаренного мне в пятилетнем возрасте больным мальчиком-соседом (он лежал в манеже в свои шесть и не говорил, только слабо двигал руками и ногами, худой и маленький). Я ему понравилась (а нас водили туда смотреть «Спокойной ночи, малыши» — в нашей семье еще почему-то не было телевизора — и я подходила к манежу мальчика, а сестра, кажется, нет). Однажды он снял шарик с веревочки над собой, смог сам или как-то мычаньем подал сигнал своей маме — не помню. Бело-оранжевый, простой такой. Мальчик не играл другими игрушками, кроме младенческих. Он очень болел и вскоре умер, нам сообщили не сразу.
Это был поистине царский подарок. Солнечный шарик из двух половин. Мне выпала честь быть детской любовью мальчика с задержкой в развитии — может быть, первой и точно последней.
Дар утрачен, но я не забыла.
НАРКО
Последнее, что я видела в режиме астрономического времени, — россыпь мелких кровоподтеков на худых и бледных ногах, вздернутых подколенниками (кожа казалась отстраненной картой какой-то масштабной исторической битвы); при повороте головы вправо ухватила ресницами целлофановую шапочку медсестры над шприцом, впившимся в голубоватую правую руку, при повороте влево — модную бородку анестезиолога над скрежетнувшей липучкой синего тонометрического полотенца, и его красноватые пальцы, обхватившие детсад левого запястья.
И дальше пошел гул, тело начало погружаться пространственно-временную ванну, звуки утопились и приходили откуда-то издалека, на передний план выступили яркие концентрические круги, которым никак не удавалось превратиться в лица — а может, они и не стремились к этому превращению. Прибытие разноцветных кругов, овалов, восьмерок и спиралей было самодостаточной красотой и захватывало дух. То, что условно было мной, стремительно неслось навстречу им, обмирая от радости. Смутные фигуры, силуэты за восьмерками что-то говорили, меняясь местами, но речей их было не разобрать. Они не мешали общему полету смягченной геометрической красоты. Общему сменяемому полету.
Это всё цвел и мягко лучился сдержанным великолепием небывалый покой. Динамичный покой, мой небесный, идеально нескучный покой. Он покачивался и летел, но от него не укачивало. И все-таки постепенно на периферии полусознания возник и иной, менее важный план, и какая-то разница в устройстве возникающего навстречу пространства начала распознаваться. Я понимала, что мое «я» — в цепном лабиринте коридоров: никакого тоннеля, никакого света в конце; лабиринт туманно-сумеречных коридоров. Наконец лицо какого-то ангела в золотистом шлеме закрыло полет, склонилось над точкой, в которой было локализовано «я» — и в склонившемся лице медленно и не до конца проступили черты нянечки — обычно голубые ее глаза были под веками темны, как у мертвой, совсем без радужек — просто темные полоски, нарисованные серым грифельным карандашом ТМ. Космический ангел-няня звал меня по имени, но я не хотела и не могла очнуться и выступить к нему/к ней, на поверхность своего «я».
Я пребывала в каком-то междуцарствии, и сколько времени это заняло в конечном счете — полчаса или сутки — потом было невозможно чувственно понять. Это было так хорошо, что потом, когда всё прекратилось, те летящие навстречу цветные спирали и концентрические круги усилием памяти вновь и вновь запускались, как маленький кинофильм, на экраны сетчаток. И от просмотра пленка бледнела, истрачивалась и осыпалась, пока вовсе не закончилась — осталось только чувство пустынного кинозала, в котором сидел всего один зритель — то самое условное «я». Сеанс закончился, и оно легализовалась, вышло наружу, в больничную постель, и смогло описать все это голубоватой правой, касаясь ноутбука детсадовским запястьем левой руки.
ЛЮБОВЬ
В прихожей он меняет перегоревшую лампочку, чтобы расстегнуть заедающие «молнии» на ее ботинках. В комнате сумеречного света достаточно, чтобы справиться с крючками. О комнатных лампочках нам ничего не известно. Лампочка в прихожей перегорает сразу после его отъезда. Она покупает новую, но не вкручивает/вариант: она вообще не выходит из дома/.
ЛИЧНОЕ ПРОСТРАНСТВО ОБЪЕКТОВ
Кто-то не выносит на свалку новогоднюю елку до 8 марта, а я не убираю летние платья в соответствующий чемодан. Ни после первого снега, ни после первой оттепели. Некоторые из шелковых платьев так и будут висеть до следующего лета, цепляясь «плечиками» за книжные полки, как надежда — непонятно на что. Я не боюсь, что они выгорят. У нас мало солнца и еще меньше пыли, вращающейся в солнечном луче. Воспоминания бегут на вогнутых экранах под веками, как два фильма о разных событиях. Мои воспоминания расходятся, как показания двух совершенно разных людей. Их объединяет лишь одно — глупая надежда. Это не записка — просто тост солнцу, пыли и надежде.
Я отпиваю из пустого бокала и иду стирать летние платья, которые так и не успела поносить. Но они жили всерьез, они ждали, и я уважаю их. Я уважаю личное пространство любых объектов. Проходя мимо вешалки и мимо полки, мимоходом отвешиваю поклон. Ребята, я вижу вас и добрый вечер, мол, и о погоде сегодня лучше помолчать, не правда ли. Не правда ли.
ЛЮДЕЙ ОСТАЛОСЬ НЕМНОГО
С большой семьей в курортном городке (ожидаются кратковременные дожди, зонтик в бауле, где полотенца и прочее), набережная. Тела, тела, бредем в поисках места, наши дети сбегают к воде, пожилые родители хозяйственно разворачивают свертки.
Вдруг — сколько лет, сколько зим! — да наверное, с защиты не виделись! — пойдем, посмотришь, как мы живем, это рядом, — мама, я отойду на пару минут. Нагретые доски веранды, мальчик, вовлекший в игру, сколько времени проходит, неизвестно (папа мальчика — парень с другого факультета, который когда-то, в которого когда-то).
Наконец выбегаю от них — черная туча, сейчас начнется гроза!
Ищу набережную, и не могу найти, сразу обнаружив, что в моей сумочке нет ничего полезного (все осталось в общем бауле) — ни очков, ни денег, ни мобильного телефона. А я не помню даже названия городка. Даже не уверена в том, что он у моря (может быть, у реки?). О чем я думала, когда мы ехали?
Дождь. Я в джинсах и фуфайке. Бегу в какое-то рядом — микро-набережная, спешно одевающиеся и покидающие пляж люди, наших нет, все какое-то иное, впереди тупик — значит, это канал, что-то искусственное, вот и отгадка. Значит, я опять спутала право и лево, нужно вернуться в начало. Я бы спросила дорогу, но не знаю, о чем именно спрашивать. Да и прохожие, когда пытаюсь их остановить, только ускоряют шаг.
Заклинаю дождь, чтобы он не слишком разыгрался (если уж не может прекратиться) — и он превращается в морось. Город в своей начинке становится высотным. Вдруг меня обступает компания нищих, и я в отчаянье рассказываю им, что я — заблудившийся турист, а денег у меня нет, и мне нужен берег, большая набережная. Они обнимают меня (отрепья), заставляют целовать пятак, сидящая на земле старуха осеняет крестом, а другая — маленькая, востроносая — вызывается быть провожатым.
В каком-то дворе-колодце вижу лис — одна, рыжая, с придушенной мышью в зубах, устремляется ко мне, и пушистым хвостом касается на бегу моих мокрых пальцев в босоножках. Другая, огненная, только промелькивает.
Еле поспеваю за старушкой-проводником. Вот и набережная. Всю ее, похоже, уже не пройти — прилив (?), подворачиваю джинсы, вода холодная.
День еще пока, день, на моем лице, наверное, хорошо видна почти потерянная надежда. В светло-серой ветровке впереди — русоволосый, высокий, оптимистично-крепкий, оборачивается и сразу включается в действие снильма. Старушка испаряется — и вот уже, подбадриваемая спортивным голосом спутника — людей осталось совсем немного, не бойся, мы быстро найдем твоих, — я припрыгиваю за ним (он — решительным шагом, решительно — за руку), смотрю по сторонам во все заплаканные глаза, мне легче немного и как-то светлей, вот только…
Вот только эти неловкие слова: «Людей осталось немного…»
ИЗ БУДУЩЕГО С ПРИВЕТОМ
В глубокой старости — если доживу — я, конечно, буду чудить. Я буду по-прежнему много работать и очень много смеяться. Писать свои и… чужие книги. Доводить до ума свои и чужие книги. Ученики будут приходить ко мне с сухим вином. Наверное, будут периоды, когда я смогу выходить из дома, только если закончится кофе. Но я буду для этого всякий раз тщательно собираться — незаметный макияж, каблучки, какое-нибудь слишком экстравагантное платье, французское пальто и длинный шарф (чтобы помнить об Айседоре и не запутаться раньше времени в колесах самоката). Я буду бороться с ветром — ведь стану сухонькой старушонкой, конечно. Сдаваться в руки я буду только хозяйственным и основательным старичкам (а впрочем, почему именно старичкам? мужчинам, ну да). Пока они что-то там шуршат по хозяйству, я, закутанная пледом, буду производить в кресле саркастические философские афоризмы. Память я, конечно, совершенно потеряю — зато дикое мое воображение только выиграет!
Но никому не удастся меня обмануть, даже из самых любящих побуждений. Потому что я уже сейчас вижу это кино.
