Игорь Кузнецов родился в 1959 году. Окончил Литературный институт им. Горького в 1987-м (семинар прозы Анатолия Кима). Автор многих публикаций (проза, эссеистика, критика) в журналах «Дружба народов», «Знамя», «Новый мир», «Иностранная литература», «Смена», «Ясная Поляна», «Литературная учёба», «Московский вестник», «Литературной газете», газете «Сегодня», книги «Бестиарий» с иллюстрациями Татьяны Морозовой и др.
Составитель нескольких изданий И.А.Гончарова (биография, предисловия, комментарии).
В соавторстве с Татьяной Морозовой написаны «Бригада: история создания сериала», романы «Команда. Хроника передела 1997-2004», «ВВП, или Глас народа», сценарий 8-серийного художественного фильма «Три грации» и пр.
Живёт в Москве.
Руть-ики и шаман
Из романа «Щель грешника»
Валя очнулась первой. Фара перевернутого снегохода ещё светила, но всё бледнее и жалобнее. Судя по луне, катившейся теперь по верхушкам сосен, Валя была без сознания часа полтора-два.
Серёжа лежал в снегу лицом вниз, неудобно вывернув ногу. Валя осторожно перевернула его на спину. Серёжа не подал ни единого признака жизни. Глаза были закрыты, – как она поняла на ощупь, стряхивая снег с его лица.
Валя сняла варежку. Подышала на пальцы. И, забравшись под Серёжин шарф, коснулась кончиками пальцев его шеи, как всегда делают ханты, чтобы узнать, жив человек или мёртв. Пульс был, но очень холодный.
То, что дорогу им преградила пихта, Валю не удивило, потому что это дерево злых духов, которые любят строить козни людям. Валя перекрестилась на луну и достала из-под сиденья снегохода небольшой аккуратный топорик.
Вытоптав кисами круглую ямку в снегу, поблизости от Серёжи, она нарубила веток с мелких сосен и развела костёр. Огонь занялся хорошо и тут же оплавил края ямки, потрескивая смолой.
Широкие еловые ветви Валя уложила между костром и Серёжей и потихоньку, особо осторожно обращаясь с вывернутой ногой, перекатила Серёжу на еловую подстилку. Серёжа даже не застонал, но чуть громче выдохнул из себя воздух.
Костёр бросал багрово-оранжевые отблески на его неподвижное лицо.
Валя, набрав в ладонь верхнего, мягкого снега, стала осторожно растирать Серёжины щёки, лоб и нос. Снег сначала почти не таял, но через некоторое время между пальцев её проступила влага, а кожа на Серёжином лице стала мягче и податливее.
Переместив Серёжино тело ногами ближе к костру, Валя стянула с него кисы и начала растирать совсем ледяные ноги. Вскоре пальцы на ногах уже можно было пошевелить. Затем она сняла с его рук тонкие кожаные перчатки, помяла его ладони и костяшки пальцев – ладони и пальцы были нежные, непривычные к работе, и надела ему на руки свои бобровые варежки. Кисы раструбами вниз она подержала над костром и, сначала запустив по очереди руку в их глубины, до самого носка, обула в них Серёжу.
Нарубив тонкие сосновые стволы на короткие поленья, она обложила ими костёр по периметру, а другие установила над огнём наподобие чума: так костёр будет жить долго, давая тепло и свет.
Проведя тыльной стороной ладони по чуть взмокшему лбу, Валя увидела красный след и только сейчас поняла, что её лоб перечёркивает большая ссадина. Умывшись снегом, отчего ссадину защипало, Валя опустилась на лапник рядом с Серёжей, положила его голову себе на ноги, много выше колен затянутые в кисы, и попыталась задуматься.
Резкий запах пролившегося бензина и окончательно потухшая фара подсказывали ей, что снегоход им больше не поможет. Да и как было бы везти на нём недвижного, полумёртвого человека?
До деревни оставалось километров семь – ещё немного сквозь лес, под горку, а потом по руслу ручья. Хотя Серёжу и можно было бы тащить на большой еловой лапе, но по глубокому мягкому снегу, без снегоступов или лыж, ей самой едва ли быстро дойти. Валя крепче прижала к животу Серёжину голову и, склонившись, задремала от мгновенно, хотя и исподволь подступившей усталости.
Черно-бурая лиса, гостья из Нижнего мира, подошла близко и остановилась шагах в десяти от мерцающего костра. Постояла, поводила мордочкой с острым носиком по воздуху, чуя человеческий дух: дым от костра стелился в противоположную сторону, к подножию пихты с ободранным стволом и поломанными нижними ветками. И осторожно, стараясь не разбудить женщину, прошла сквозь волнистую границу миров и оказалась на краю Валиного сна. А с другого края в этот сон просунулся чёрный нос пушистой крупной лайки.
Взгляды лисы и собаки встретились, но они тут же отвели друг от друга глаза – слишком по разным поводам они пришли сюда.
Орика Валя увидела ещё совсем щенком, двухмесячным, неуклюже, но крепко стоявшим на серо-серебристых, словно с рождения поседевших лапах. Лису же она почуяла лишь по запаху – во сне те, кто приходит из Нижнего мира, остаются невидимыми.
Орик ткнулся, вытянув мордочку, в её колени, надеясь на прикосновение ладони ко лбу. Он знал: сначала она почешет ему мизинцем вдоль носа, потом – он уже прикрывал от предчувствия глазки – проведет ладонью по крепкой голове, чуть потрепав по ходу каждое ухо, и погладит вдоль всей спины – до самого кончика хвоста, снежно-белого на острие. Всё так и случилось и на этот раз, будто время в который раз вернулось вспять, чтобы вновь побежать вперёд, но иногда возвращаясь и возвращаясь в их общее стойбищное детство. Став взрослым, Орик приобрёл черты суровые и на чужую ласку стал неотзывчив, да и кому его было ласкать, когда он бежал вожаком в упряжке – это была работа, за которую он получал достаточную скромную еду, да изредка – ещё и доброе слово в придачу. Но с ней, уже перешагнув срединную черту собачьей жизни, он всегда, хоть на недолгое мгновенье чувствовал себя щенком и, прижав уши и прикрыв до узких щёлок довольные, с хитрецой глаза, тыкался носом в её колени – и всё и впрямь возвращалось по-новому, и впрямь бесконечному кругу жизни. Теперь по собачьим меркам он был псом уже пожилым и жил давно уже не на стойбищах, а в деревне, изредка отправляясь на беличью или соболиную охоту. Никто лучше него не умел притащить тело убитого пушистого зверька, не только не попортив шкурку, но даже не намочив её слюной. И вовсе не потому, что давным-давно на его глазах хозяин пристрелил его брата, дважды испортившего шкурку. Просто это тоже была работа, и он за неё отвечал всей своей собачьей сутью.
Он забрался Вале под подол малицы, согреваясь и согревая её живот. Валя прижала его к себе, чтобы он был ещё ближе. Серёжа, чью голову обнимали её крепкие ласковые руки, ничего не почувствовал. Его практически уже не было в Среднем мире. Как не было его ещё ни в Нижнем, ни в Верхнем.
Про шамана Ивана Фёдоровича, по хантыйским меркам мужчину крупного и высокого, ходили слухи, что он умел прикосновением рук уничтожать на лице веснушки. Но никогда этого не делал – веснушки нужны, если есть, они – метки Верхнего мира, просыпанные сквозь волнистую с ним границу.
Он был исылта-ку уже во многих поколениях. Его предки одним движением мизинца левой руки заставляли плакать даже самых суровых мужчин, а смеяться самых кротких и задумчивых женщин, могли проткнуть себя насквозь острым предметом, вскрыть живот и достать кишечник, как чужой, так и свой, ловить на лету стрелу и ружейную пулю. Иногда то же самое говорили шёпотом и про него, но всегда ссылаясь на не собственный опыт, а на чьи-то, от кого-то слышанные слова.
Он вошёл, привычно склонившись под притолокой низкой двери и сразу словно бы уменьшил своим присутствием пространство и так небольшой комнаты.
Светлана и Валя, сидевшие на табуретках по бокам стола, придвинутого к единственному окну, при его появлении попытались встать, но он, вытянув перед собой руку с раскрытой ладонью, их остановил и сразу перевёл взгляд на лежанку у правой стены, где, завёрнутое в оранжевое байковое одеяло и накрытое тремя оленьими шкурами, всё-таки угадывалось тело человека с торчащим вверх узким холодным носом.
– Уберите лишнее, – распорядился он утробным голосом, почти не разжимая губ. – Русский, руть-ики, совсем плохой, буду лечить.
И хотя он это «лишнее» не назвал, Светлана с Валей его поняли.
Они распеленали Серёжу, оказавшегося совершенно голым и бледным до синевы, и по молчаливому согласию Ивана Фёдоровича прикрыли его теперь одними только шкурами.
Лицо Ивана Фёдоровича было одутловатым, красно-синим, глаза едва можно было разглядеть из-под нависших тяжёлых век, будто он пил без просыху месяц или несколько часов висел вниз головой.
Стянув через голову малицу, он передал её Вале, та обняла её, как живого человека и прижала к себе.
Иван Фёдорович, оставшись лишь в нательной рубахе с расстёгнутым воротом, принялся, усердно и беззвучно топая по половицам мягкими подошвами кис, ходить по кругу, по солнцу, и, по-прежнему не разжимая губ, но всё громче и громче запричитал:
–Га-га-га, гай-гай-гай! Га-га-га, гай-гай-гай! – круги его, начавшись едва ли не с топтания на одном месте, всё расширялись и расширялись. – Га-га-га, гай-гай-гай! – и вскоре, спустя примерно полчаса, стали настолько широкими, что явно превышали в диаметре недавнее пространство не только маленькой комнаты, но и всего дома, но всё же не выходили за его пределы, внутри же очерчиваемого его ходьбой круга уже вполне мог поместиться небольшой чум.
Круги стали вновь сужаться, лицо Ивана Фёдоровича по ходу из красно-синего превращалось в совершенно белое, а потом порозовело. Открылись и глаза, небесно-голубые, внимательно высматривающие что-то перед собой, будто он не ходил по кругу, а искал путь в бесконечном туманном просторе. Наконец, он остановился ровно посредине комнаты:
– Мёнкам пришёл. Дай нож! – он ткнул указательным пальцем себя в грудь. – Змею надо посадить сюда.
Светлана поднялась из-за стола и протянула ему нож с деревянной ручкой и остро блеснувшим лезвием.
Иван Фёдорович взял нож и быстрым движением, прямо сквозь рубаху вогнал его острие по самую ручку туда, где обычно находится нательный крест. Ни капли крови не пролилось и, медленно вытянув из тела лезвие, он засунул руку за пазуху и вынул её оттуда сжатой в неплотный кулак, будто он держал в ладони живое существо:
– Змея теперь здесь. Можно уже лечить. Мёнкам съест болезнь руть-ики. До Кынь-лунга полтора дня пути. Руть-ики уже прошёл этот путь наполовину. Но я его нагоню, отдам Кынь-лунгу его подарок, трубку и табак, и попрошу, чтобы он не забирал руть-ики. И мы вместе с ним вернёмся обратно. Брось последнее полено в печку, и больше нельзя топить. Болезнь должна уйти на холоде.
Валя выпустила из рук шаманскую малицу, накрыв ею табуретку, подошла к печке, бросила, выбрав покрупнее, в топку полено, вернулась на своё место и вновь обняла малицу.
Иван Фёдорович кивнул Светлане.
На столе стояли две деревянные чашки.
Светлана подняла закопчённый медный чайник и налила в чашки воды. Над водой поднимался пар, словно её только недавно вскипятили.
В левую Иван Федорович бросил мухоморные полупрозрачные плёнки, над правой раскрошил в ладони целый высушенный мухомор.
Трижды отпив поочерёдно из каждой, Иван Фёдорович посмотрел сначала на Светлану, потом на Валю и перевёл взгляд на Серёжу:
– Я лечил многих людей. Женщин от бесплодия, мужчин от печени и грыжи, детей от колик и несварения желудка. Но этот ваш руть-ики слишком далеко ушёл на пути к Кынь-лунгу. И моих сил может всё же не хватить. Обычно я остаюсь один с больным. Но тут нам надо быть всем.
Светлана и Валя одновременно кивнули.
Иван Фёдорович протянул к Вале руки, чтобы она отдала ему малицу, ты выпустила её неохотно.
– Возьми что-то из его вещей! – сказал шаман, а сам постелил малицу возле Серёжиного ложа и улёгся на неё.
Валя сняла с вешалки зелёный Серёжин пуховик и, как прежде малицу, обняла его и прижала к себе.
Две суток никто из них не сомкнул глаз в быстро остывшем замороженном доме.
Валя, редко-редко шевелясь, сидела с прямой спиной, лишь иногда поглаживая ладонью пуховик, Светлана – положив ладони на колени. Иван Фёдорович время от времени вставал, отпивал по глотку из каждой чашки и вновь ложился на своё место у подножия лежака.
К исходу вторых суток, на рассвете, из Серёжиного горла возник первый звук, хриплый и тонкий.
– Кынь-лунг отпустил его, – сказал Иван Фёдорович, поднимаясь.
Он откинул шкуру, прикрывавшую Серёжину грудь, и стал растирать грубыми сильными пальцами его ладони:
– Мужчины мёрзнут и отогреваются с ладоней. А женщины – с зада, – пояснил он.
Серёжино лицо начало приобретать человеческие оттенки.
Иван Фёдорович, отпустив его руки и прикрыв Серёжину грудь, откинул нижнюю шкуру, прикрывавшую ноги. Правое колено представляло собой сплошной синяк, заползавший до середины бедра. Иван Фёдорович провёл ладонью по всей его поверхности, засунул руку под сгиб колена, несколько раз приподнял оказавшуюся вполне послушной ногу, пальцами прощупал каждую мышцу и косточку вокруг колена:
– Нога сама пройдёт. Нужно только время. А теперь… Теперь ему нужно тепло. Много доброго тепла.
Он накинул малицу и поманил за собой Светлану.
Валя растопила печку и, когда огонь разгорелся и быстро стал отдавать тепло маленькому дому, она быстро сбросила с себя всё и, подойдя к Серёже, откинула шкуры и легла рядом с ним, обняв его крепко и нежно.
Серёжа проснулся с ощущением нечаянного счастья. Как когда-то просыпался с Дашей, в первые годы их совместной жизни.
Но сейчас на плече его лежала голова другой женщины, но эта женщина была не менее родной. От её не слишком чистых волос всё равно пахло приятно – хвоей и почему-то кедровыми орехами, которые, он знал, тут не растут.
Он ничего не помнил с того самого мгновения как они мчались на снегоходе, а потом резко и больно остановились в чёрной пустоте, и ничему не удивлялся: ни женщине у себя на плече, ни тому, что он лежит на оленьих шкурах и ими же накрыт, ни скудной обстановке незнакомого жилища, куда свет проникал из единственного маленького окна с бледно-синими занавесками, ни лыжам с шерстяной изнанкой, висевшим под самым потолком, ни берестяным туескам, заполнившим полки вверху противоположной стены, ни обоям в крупных выцветших красных цветах, покрывавших не только стены, но и потолок. Всё это вокруг было лишь отчасти незнакомо, но зато узнаваемо: будто ты в детстве проснулся в деревенском доме, куда тебе привезли сонного, с закрывающимися глазами, но ты всё равно что-то запомнил, прежде чем провалиться в сладкий сон. Только вот коленка сильно болела.
Он не мог её потрогать, не разбудив женщину, но та уже сама проснулась, видимо, неясным образом почувствовав пробуждение мужчины.
Валя приподнялась на локте и посмотрела Серёже в глаза:
– Ожил?
И Серёжа почувствовал, ещё не зная всего, что здесь он родился заново, и в нём, неожиданно начало оживать всё и едва ли не прежде всего то, что оживает в мужчине, когда рядом с ним обнажённая горячая женщина.
Валя провела ладонью по его груди, спускаясь вниз, к животу, и ещё ниже:
– О! Точно ожил! Как же я тебя долго ждала!
Серёжа не понял, это было сказано про часы, дни или всю предыдущую жизнь, но ему было это неважно.
Он обнял Валю за плечи и попытался перевернуться так, чтобы она оказалась привычно внизу, как он всегда делал в первый раз с новой женщиной, но сил на это не оказалось, да и правую ногу дёрнула такая тупая, но обволакивающая боль, что он вздрогнул до самой макушки и коротко застонал.
– Не надо. Я сама… – сказала Валя, приподнялась на колени и, переступив через его ещё слабое тело, возвысилась над ним не очень-то красивой обвисшей грудью и плоским лицом, не с первого раза, но всё же успешно соединилась с ним в единое существо и немедленно привела его суть и душу в такой жизнерадостный восторг, что потом он провалился вновь в глубокий сон-обморок, из которого выбрался лишь ещё через сутки.
Серёжа открыл глаза в пустом, чистом и уже окончательно знакомом доме, и огляделся. В печке трещали дрова, пропуская сполохи оранжевого света сквозь щель над закопчённой дверцей топки, стол, накрытый линялой, некогда клетчатой клеёнкой был девственно пуст, занавески разлетелись по сторонам небольшого окна, из которого на Серёжу смотрели голубые звериные глаза.
Встретившись с Серёжей взглядом, пёс отпрянул от окна и скрылся, видимо, чтобы срочно передать весть, что руть-ики проснулся.
И буквально через несколько минут вошла Валя с тарелкой дымящегося оленьего бульона в руках. Она молча села рядом с Серёжей и начала кормить его с ложечки. Совсем уж лёжа есть было неудобно, и Серёжа, опираясь о Валину коленку, приподнялся и, прислонившись спиной к бревенчатой стене, занял более подобающее положение.
Вкусный наваристый бульон он глотал судорожно, неумело, будто первый раз в жизни. То есть бульон из оленины он и вправду раньше даже не пробовал, но тут было другое – и Серёжа понял, что теперь для него многое будет будто впервые.
И хотя он смутно помнил о боли в колене, вперемешку с ночным восторгом, который уже был, он, доев бульон и отстранив миску, взял Валю за руки, оказавшиеся грубоватыми на ощупь и потянул к себе. Валя ему не поддалась, и он уже начал сомневаться, а не приснилось ли ему всё в горячечном сне, но она, склонившись сама к нему, коснулась носом его щеки и прошептала в ухо:
– Всему своё время, руть-ики!
Время наступало ночью, как, видимо, здесь и было положено. Ночами они с Валей любили друг друга, и у него с каждым разом получалось всё вольнее, изобретательнее и лучше. Не очень-то податливая поначалу на изыски Валя, почувствовала вкус и отдавалась ему послушно и радостно. Иногда, в темноте, в особо ласковые минуты ему даже казалось, что она улыбается.
В дневной жизни Валя улыбалась редко, совсем не отзывалась на Серёжины особые взгляды и попытки прикосновений, играя роль лишь заботливой сиделки. Да и по ночам, похоже, из этой роли выходила редко, полагая постельные услады лишь продолжением дневного ухаживания за начинающим выздоравливать больным. Просто подчинялась. Просыпался Серёжа всегда один – видимо, у остальных тут день начинался много раньше.
Иногда заглядывала Светлана. Она сильными пальцами касалась Серёжиных висков, задирала оленью шкуру, осматривала его правую ногу и мазала её оленьим жиром, почему-то это действо не доверяя дочери. Самое странное было для Серёжи то, что олений жир, лишь чуть поблестев на синюшной коже, едва ли не мгновенно впитывался – Серёжа потом, в одиночестве, даже посмотрел внимательно на изнанку оленьей шкуры, соприкасавшейся с ногой, но та была суха и чиста.
Первое время он чувствовал перед Светланой некоторую неловкость – всё же та не могла не догадываться, чем они тут по ночам с её дочерью занимаются, однако Светлана ни взглядом, ни словом не выдавала своего знания, а тем более недовольства. Не было в её глазах и надежды, которая обычно появляется в глазах матери, смирившейся с появлением в жизни дочери нового мужчины, на которого можно строить какие-то далеко идущие планы. Да и вообще, она больше молчала и, проделав необходимые лечащие процедуры, быстро исчезала.
Ещё несколько дней здорового питания, ухаживания Светланы за его ногой и ночного любовного оздоровления с Валей настолько привели Серёжу в чувство, что ему срочно, буквально вот прямо сейчас захотелось на волю – глотнуть свежего воздуха.
Валя застала его сидящим на краю лежанки и натягивающим на ноги кисы. Она протянула ему его зелёный пуховик и шапку, и они вышли из дома.
Мартовский воздух здесь был ещё зимним, весной ещё совсем не пахло. Но воздух был чудесен и вкусен. Серёжа, опираясь больше на здоровую ногу и поддерживаемый с другой стороны под руку Валей сделал несколько шагов от порога и огляделся.
Несколько утонувших по самые окна бревенчатых домиков под двускатными крышами стояли вразброс, вне всякого уличного порядка. Между ними змеились тропинки. Возле каждого, чуть в стороне, высились лабазы на ножках – под одним Серёжа даже разглядел перевёрнутую вверх дном лодку, в загоне сгрудилось с десяток оленей.
К ним подбежала крупная, сине-серая лайка с прохладными, но любопытными голубыми глазами – та самая, что заглядывала к Серёже в окно и докладывала Вале о его пробуждении.
– Орик! – представила его Валя. – Я знаю его с самого детства. Это он нас разыскал в лесу.
Серёжа благодарно погладил пса по загривку – тот, не особо ластясь, ему это позволил, да и то лишь получив – глаза в глаза – согласие от Вали.
Они в сопровождении Орика пошли не к ближайшему домику, а ровно наоборот, куда вела одинокая тропинка – вроде как в никуда.
Там, где тропинка совсем кончалась, возвышалась пара идолов, вытесанных из цельных сосновых брёвен с довольно условными человекоподобными лицами и несколько, на отдалении друг от друга, маленьких домиков-амбарчиков, укреплённых на тонких, но прочных голых столбах – святилища духов, как догадался Серёжа. Эти домики-амбарчики напоминали те, что он во множестве видел в Таиланде, конечно же, без тамошней избыточной и детальной яркости.
– Дальше нам с тобой нельзя. Там те, кто дошёл до Кынь-лунга, — придерживая Серёжу за локоть, сказала Валя.
Видимо, за священным местом, куда его всё же допустили, простиралось родовое кладбище, куда всуе нельзя женщинам и посторонним. И спрашивать лишнего тоже было нельзя. Но он не смог промолчать:
– А если б и я дошел? Меня бы тоже здесь положили?
– Не знаю, – задумавшись, ответила Валя. – Руть-ики у нас тут ещё никогда не умирал. Ты мог быть первым, – очень жизнеутверждающе просто сообщила она. Серёже захотелось её поцеловать хотя бы в висок, но она и такого соприкосновения не позволила, правда, не нарочито, а легко, отклонившись всем телом и даже едва ли не улыбнувшись.
Когда вернулись в дом, стало ясно, что пора собираться восвояси, хотя об этом никем и не было сказано ни слова.
Пришла и Светлана.
Хоть о чём-то, казавшемся очень важным, спросить всё же очень хотелось. Валя деликатно оставила их со Светланой наедине.
Светлана привычно уселась на табуретку возле стола и опустила руки на колени. Серёжа присел на свой топчан и долго смотрел на Светлану, пока та, наконец, не подняла глаза.
– Почему мы не видим во сне духов?
– Потому что вы в них не верите.
