Александра Приймак
Поэт, литературный критик. Студент-культуролог (University College London). Участница XVI совещания молодых писателей Союза писателей Москвы. Статьи публиковались в журналах «Лиterraтура» и «Новый мир». С 2012 года живёт в эмиграции.
Без разрешения, без спроса
(О книге: Мария Степанова. Памяти памяти. – М., Новое издательство, 2017)
Книга Марии Степановой – феномен, выходящий за рамки русского культурного контекста. Отказывающийся от его ограничений, как и от благоговейного отношения к прошлому, как и от эпического нарратива, свойственного семейным хроникам. Более того, Степанова отказывается от бинарных оппозиций, от привычки видеть историю России отдельно от истории мировой.
Смещение в сторону западного канона, смешение с ним заметно в первую очередь по списку упоминаемых имён и отсылок: Сьюзан Зонтаг и В. Г. Зебальд занимают в книге место не менее важное, чем Владимир Набоков или Осип Мандельштам. Место действия – не только Россия, но и Европа. Работы Роберта Корнелла сравниваются с секретиками, специфическим опытом детей советского и постсоветского пространства. Кульминация слияния русского и европейского – в самом языке: «understatement», «stills», «wishful thinking» и многие другие заимствования преображают текст, занимая в нем своё, кажется, вполне законное место. Причём всё это слова живого, современного английского. Русский выигрывает от таких заимствований так же, как от неологизмов вроде «развидеть». Степанова даже отвлекается от повествования, чтобы признаться в любви этому слову – именно такое внимание к языку позволяет назвать «Памяти памяти», помимо прочего, и лингвистическим исследованием.
Книга на удивление современна не только на лингвистическом уровне, но и тематически, несмотря на то, что Степанова вынашивала её замысел с самого детства. Она комментирует актуальные реалии, не отдавая предпочтений ни России, ни зарубежью: книга протестует против «попыт[ок]…стать great again» и того, что в русском контексте принято называть имперскими комплексами. Государственной памяти Степанова противопоставляет личную память, которую (как выясняется) не обязательно вписывать в устоявшуюся парадигму. Иногда Степанова позволяет себе быть непочтительной к прошлому, но именно это позволяет ей написать искреннюю книгу о любви ко вполне конкретным людям, а не панегирик грандиозным событиям истории. В этом, с одной стороны, присущая русской литературе любовь к маленькому человеку, с другой – personal over communal, европейская самоценность личности: «в домашнем нарративе деду отводилась роль щепки в водовороте, все это никак не ложилось в русло хорового отчета о войне и победе. В общем, у всех родственники были фигурантами истории – а мои квартирантами».
«Памяти памяти» – невероятно честная книга ещё и потому, что её автор не собирается делать вид, что знает погибших лучше них самих. Степанова открыто принимает на себя ответственность за риск обидеть бесправное мёртвое меньшинство (как она его называет), не способное больше протестовать против реинтерпретаций собственных судеб. Показательны её слова в интервью Андрею Архангельскому: «[Д]ать слово тем, кто не успел сказать, нельзя, невозможно. И верить в то, что мы можем сделать это за них, – это тёплая иллюзия… Мы не можем говорить за них, мы говорим – хорошо или плохо, уместно или нет – вместо них, без разрешения, без спроса»[1]. Понимает она и то, что предшествующие поколения вряд ли хотели бы видеть свои письма опубликованными. «Но у мёртвых не спрашивают».
Впрочем, Степанова выбирает таких свидетелей, что возможность своевольного истолкования прошлого исключена. В ракурсе появляются лайковые перчатки, дубовые кресла, старые дневники, письма. Вещь, по Бродскому, приобретает метафизические свойства. Только эти незначительные предметы быта способны повествовать о настоящей жизни их бывших обладателей: без прикрас. Степанова говорит: «мы ходим по их улицам, пьем из их чашек, полощем рот их словами». И самое важное, пожалуй, в том, что диалог с Вещами не только удаётся автору, он еще и обогащает язык роман(с)а. Лев Оборин заметил, что это мёртвые меняют язык Степановой. Но именно Вещи становятся посредниками, mediators, творящими вечную память, передающие отмершие формы общения и мышления – настоящему. Вещи-долгожители, в отличие от своих обладателей, уцелели и стали теперь хранителями памяти, а «спаси и сохрани значат одно и то же». В этом же смысле члены семьи, сумевшие создать о себе легенду, спасены от исчезновения семейным фольклором: миф переживает своего героя.
Тем не менее, интересно отметить, что отношение Степановой к меморабилиям кардинально меняется, когда её внимание переключается на современность. Электронное бессмертие цифровых, неосязаемых фотографий – это бессмертие «страшное», почти насильственное, вышедшее из-под контроля. Степанова настаивает, что фотографии и остальные мультимедиа-файлы, сумевшие остановить мгновение, должны проходить естественный отбор, иначе деталей становится слишком много, чтобы видеть картину целиком. Более того, они тривиализируют смерть: «километры селфи, отснятые человечеством и выложенные в коммунальный доступ, выглядят для меня как реверс, оборотная сторона: как хроника смерти, происходящей на миру и давно уже никому не интересной».
С выводами можно спорить, но неоспоримо, что перемена, произошедшая в способах человеческого восприятия за последние несколько десятилетий, не получила должного внимания в русскоязычной среде. Обращение к этой незаслуженно обойдённой теме в очередной раз подчеркивает, что Степанова – автор, игнорирующий пределы отечественной традиции. Её книга, задумывавшаяся как реквием по близким людям, это реквием и по самой памяти, и по канонизированным способам о памяти писать.
Мария Степанова сделала русской литературе большой подарок – она экспортировала в неё новый жанр. Обложка гласит: «романс». Англоязычные ресурсы называют книгу «a book-length study in the field of cultural history». Истина, как обычно, где-то посередине. «Памяти памяти» – это смешение лирики, эссеистики, научной работы, элементов семейной саги, etc. Жанровое смешение дополняется переплетением языков и культурных ассоциаций. Ирина Шевеленко заметила, что Степанова отказывается от «иде[и] сингулярности, партикулярности, ни-с-чем-не-сравнимости собственного исторического опыта [которая] срослась с языком русских культурных автоописаний». Именно это отречение делает книгу революционной. Русская история наконец-то вписана в общемировой контекст. То, что роман(с) сложно вписать в устоявшуюся традицию – жертва незначительная. В конце концов, у Степановой есть все шансы основать новую традицию.
____________________
См. также: Мария Закрученко. Произнести по именам. О презентации книги Марии Степановой в НИУ ВШЭ // Textura.club, 3 февраля 2018. – Прим. ред.
