Алина Дадаева

Родилась в 1989 году в городе Джизаке (Узбекистан). По образованию журналист. В настоящее время проживает в Мехико. Работает переводчиком в Центре Влади (русско-мексиканского художника Владимира Кибальчича).

Стихи, проза и переводы публиковались в журналах «Звезда», «Новая Юность», «День и Ночь» (Россия), «Интерпоэзия» (Россия-США), «Звезда Востока» (Узбекистан), «Палисадник» (Украина), «Asymptote» (CША), «Modern Poetry in Translation» (Великобритания); коллективных сборниках «Новые писатели» (Россия), «Буквы на камнях» (Россия-Армения), «Междуречье» (Узбекистан). В 2014 году Союзом Писателей Узбекистана был издан сборник стихов «В узелки заплетая шарады».

Принимала участие в Форуме молодых писателей России и Международной писательской программе университета Айовы (США). Лауреат литературного конкурса «Русский Гофман», переводческих конкурсов «Читающий Петербург», «Евразия», «1917-2017». Финалист Волошинского конкурса и премии имени Дмитрия Горчева (в номинации «Малая проза»).

Стихи переводились на английский и армянский языки.

Редакция благодарит Вадима Муратханова за предоставленные фотографии.

НА ТРЕТЬЕЙ ЛИНИИ ПЕСКОВ

О стихах Влада Соколовского (1971 – 2011)

1 декабря 2017 года в Культурном Центре Фонда «Новый мир» состоялось подведение итогов конкурса «Уйти. Остаться. Жить» на лучшее эссе о молодом поэте из ушедших в 80-е годы XX века и в постперестроечное время. Награждение лауреатов прошло в рамках Пятых Литературных чтений «Они ушли. Они остались», которые в этом году были посвящены памяти культуртрегера, соорганизатора первых Чтений «Они ушли. Они остались» Ирины Медведевой (1946 – 2016) и её сына, поэта, журналиста, музыканта Ильи Тюрина (1980 – 1999). На чтениях прозвучало более 25-ти рассказов о поэтах, ушедших молодыми в 80-е годы XX века. Каждый конкурсный материал оценивался членами жюри – Владимиром Коркуновым, Борисом Кутенковым, Мариной Кудимовой, Николаем Милешкиным, Еленой Семёновой, Ольгой Снежко, Николаем Тюриным – по пятибалльной системе. Эссе участников распределились по разным изданиям: информационные спонсоры конкурса – портал «Сетевая Словесность», международный альманах «Среда», журнал Национального Фонда поддержки правообладателей «Прямая речь», газета «НГ Ex Libris», журнал «Лиterraтура» и присоединившийся к ним наш портал «Textura». Публикуем эссе лауреата III места – Алины ДАДАЕВОЙ (Ташкент) о Владе СОКОЛОВСКОМ (1971 – 2011), одном из героев антологии «Уйти. Остаться. Жить», поэте, прозаике, переводчике и эссеисте из Ташкента. Член жюри, литературовед Марина Кудимова признала, что материал Дадаевой – «замечательная работа на важнейшую тему рассеяния русского литературного пространства».

Песок поглощает звуки. Глас вопиющего в пустыне не слышен никому, кроме самой пустыни. Но пустыни («шириной на тысячу лет», где «…начнётся песчаная буря / Занесет нас, закроет, закрутит») близ Ташкента нет. Есть степи – акварельные (короткой весной), угрюмые (короткой зимой), унылые (шестимесячным летом, жарким, жухлым, сухим, серым). Солнце над этими степями висит, как раскалённый бубен. И если, не дай бог (Аллах? Ахурамазда?), оказаться там в полдень, то принимай солнечный удар, солнечный нокаут. И что хуже: под таким солнцем сразу всё выцветает: деревья, цветы, трава, слова. Русские слова.

Так уж сложилось, что узбекской русской литературы на землях бывшего Маверанахра не сложилось. Сложилась русская литература в УзССР (Александр Файнберг). Сложилась европейская литература на русском языке (Ферганская школа поэзии). Сложилась русская литература с восточным вкусом (Ташкентская школа поэзии). Не привкусом, как со времён Есенина водилось в традиции «торговли восточной экзотикой», но именно вкусом: специфическим, глубинным, глубоким.

Влад Соколовский был, пожалуй, наименее экзотичным из всех ташкентских «школьников». До конца своих стихов не отказался от русской просодии. И уже по первым публикациям было заметно: узбекская земля для поэта – не ойкумена, но ориентир; не территория внутреннего бытования, но желанный оазис, мираж, марево над раскалённой пылью.

Родиться и жить в стране физически – не значит ментально. Пальма, в тропическом младенчестве пересаженная на русскую почву, не вырастет берёзой. Русский человек, существующий на узбекской земле, не становится узбеком лишь по факту своего рождения. Русский поэт еврейской крови не становится евреем лишь по факту своего происхождения. Остаётся ли он при этом русским? Отчасти. Остаётся ли при этом поэтом? Безусловно.

В русских стихах большинства узбекистанских стихотворцев не дует «ветер с востока». Страх быть раздавленным под колёсами ишак-арбы или отравиться рахат-лукумом; неспособность или нежелание понять и принять чужое мировосприятие (русский характер даже в таких условиях не отличается гибкостью) приводит к тому, что отчий – географически – край лишается в текстах всяких психологических примет. В текстах Влада Соколовского, может, и проглядывают рысьи глаза твои, Азия, но аутентичного Востока в них тоже нет. Зато во многих стихах есть попытка приближения к нему: иногда ироничная, иногда отчаянная; попытка приближения к дому, которого при жизни поэт на тамошних просторах не обретёт. Разве что по ту сторону:

Мой брат Харон, свези меня туда, 
Где есть автобус в сторону Нукуса. 

Куда в 2011 году увёз Влада Соколовского Харон, неизвестно (древнегреческому перевозчику не стоит обижаться на фамильярность, обращение «брат» в Узбекистане – повсеместное и маркирует не развязность, но уважение). Вряд ли он доставил поэта в Нукус: Аральское море, некогда волновавшееся близ этого города, давно превратилось в Аральскую пустыню. От недавней стихии – одна соль, разъедающая скелеты рыб, скелеты кораблей, скелеты воспоминаний. Река забвения в действительности становится таковой только когда пересыхает:

Автобус по пустыне поползёт
По берегам великой Аму-Леты. 

Поэт ностальгирует не по прошлому. Поэт по-настоящему (не по Вознесенскому – по Соколовскому) ностальгирует по настоящему. Которое у него, выросшего на узбекской земле, могло случиться. Но не случилось, как у большинства пишущих русскоязычных (некоторые не терпят этого определения, но на постсоветском пространстве оно принципиально). В отличие от поэтов Ташкентской поэтической школы, Соколовский не стремится к поэтизации детства, к осмыслению утраченного инородного (родного!) пространства. Если Вадим Муратханов в поисках потерянного узбекского рая часто обращается к самому себе в дописьменную эпоху, туда, когда деревья были большими, узбекские дворики – соседскими, а сознание ещё не отяготилось концептами культуры, религии и самоидентификации, то Влад Соколовский почему-то решает оставить «дома груз воспоминаний», даром что обещает: «…в топку памяти подброшу кирпичи» – кирпичи не самое благодатное топливо.

Соколовский пытается нащупать родство с миром, который, возможно, никогда не существовал. Или существовал, но в выдуманной истории, в мифологической истерии, в сказках, гораздо более соотносимых с поэтикой «Тысячи и одной ночи», нежели с узбекским фольклором. Миром, «…Где корабли пустыни, сдавши кассу, / Швартуются у саксаула снов», «…И караван-баши зовет в дорогу. / Уходит за барханы караван».

Дальней дорогой, долгим путём (не дольним – заасфальтированным) поэт идет – о, как желает прийти! – к постижению странной Отчизны, которую любит странною любовью. Евгений Абдуллаев, он же поэт и прозаик Сухбат Афлатуни, писал в очерке о покойном друге, что тот много ездил по Узбекистану, словно открывая его для себя. «В ту пору, – рассказывает Абдуллаев, – в начале «нулевых», и была написана большая и, на мой взгляд, лучшая часть его стихов. Ироничная игра с цитатами и аллюзиями отходила на второй план, проступала «”почва и судьба”». («Когда мы станем тихим белым эхом…» // Иерусалимский журнал, 2011, № 40)

Но чужую почву не так-то просто вспахать. Хотя Соколовский часто старается перековать русские образы на узбекские орала. Но саксаул в его стихах, кажется, отпочковался от русской берёзки. Вереница верблюдов при ближнем рассмотрении смахивает на гусей крикливых караван, а майна на черешневом дереве, вероятно, вылупилась в гнезде чёрного ворона. При этом Соколовский вовсе не пытается обмануть доверчивого российского читателя, для которого Узбекистан – этакая девочка с сорока косичками, спрятанными под паранджой, поедающая плов в ресторане «Чайхана» в окружении московских дворников. Соколовский пытается обмануть себя и сам же поверить в обман, что тьмы низких истин нам дороже. Нам, русским узбекистанцам, среди которых недавно числился и он.

А низкая истина в том, что у русского стихотворца в Узбекистане болит голова. Потому что, по сути, Родина для него – та же девочка с сорока косичками, разве что без паранджи; та же чайхана, только в категории существительного нарицательного, а не собственного. Но, в отличие от своего российского читателя (которого, разумеется, нет) русский стихотворец в Узбекистане чувствует, что за спиной у этой девочки прячется нечто большое, экзистенциальное. Чего он, поэт, не видит: слишком иная у него оптика, слишком усердно настраивал он свой глаз на русских архетипах.

Русский стихотворец в Узбекистане традиционно не говорит по-узбекски. Даже теперь, когда узбекский язык стал единственным языком общения для девяноста процентов населения. Русскому стихотворцу в Узбекистане не нравятся переводы узбекской литературы. Русский стихотворец в Узбекистане сердечно дружит с представителями узбекской интеллигенции, но от узбекского народа он дальше, чем декабристы – от русского. Русский стихотворец в Узбекистане гордится своим чистым, незамутнённым великим и могучим, опирающийся на нормы московской орфоэпии, и отсутствием местного «суржика» (удивительно: за полтора века соседства двух языков диффузия между ними даже не наметилась).

Но в том-то и беда – человеческая – что талантливый Влад Соколовский, не в пример многим, не мог не понимать: русский язык в его стране скорее мёртв, чем жив. Стагнация языка – начало конца, а не лингвистическое благо, как до сих пор полагают консервативные филологи. На дистиллированном языке не создаётся литература. Не звучит поэзия. Можно притвориться городом и написать об этом письмо султану Текишу. Можно увериться, что лежишь уже «восемь с лишним веков», когда литературная усталость положит тебя на лопатки. Можно писать о хорезмийских крепостях, минаретах и мавзолеях с голубой лазурью – всё равно они в конечном итоге накроются «хрустальной горкой». Горкой земли. Хрустальным гробом над мёртвой царевной.

Вновь ухожу из обжитого мира
В песок, буран, заносы и пургу.
Прощай, моя уютная квартира.
Я оставаться больше не могу. 

Спасение, как правило, находится. Как правило – по ту сторону границы. Влад, рифмуя «границу» с «птицами», знает: оная, маркируемая последними, а не постами, особенная, зыбкая. Не всегда географическая, но всегда культурная. Так стали московскими писателями его поэтические «одноклассники» Сухбат Афлатуни, Вадим Муратханов и Санджар Янышев (последние – фактически, по месту проживания). Так стал европейским поэтом Шамшад Абдуллаев. Так стал суфийским мыслителем самый восточный из русскоязычных писателей Узбекистана – Сабит Мадалиев. Влад Соколовский еврейским писателем – а в 2002 году он переехал в Иерусалим, – видимо, не стал.

Хотя историческая Родина охотно его приняла. «Семья, учёба, работа – все успевал, все получалось, жаль, что только стихов становилось меньше», – пишет Евгений Абдуллаев в уже упомянутом очерке. Сам Соколовский пишет о том же: «…И вот ещё: почти пять лет, а все ни строчки». Зато записалась проза: поэт даже стал в 2005 году лауреатом Фестиваля молодых литераторов Израиля. Ну а переводами еврейских авторов он занимался и раньше. По воспоминаниям зрителей, на Ташкентском фестивале поэзии в 2006 году большую часть своего выступления Соколовский посвятил стихам израильских поэтов. А в 2009, на последнем для Влада – да и для Ташкента – фестивале прочёл собственное:

Сто пятьдесят страниц стихов мне вдруг прислали.
А не моих. На почитать. Как на вокзале,
Где версты, литры и года в одном флаконе…

(…)

«Сто пятьдесят чужих стихов на мониторе», – так заканчивалось это стихотворение. Чужих – только ли оттого, что написаны не самим Соколовским? Или потому что написаны поэтами совсем иной формации (израильской? российской?) Поэтами, живущими на другом языке? Или на русском, но тоже – другом? Не потому ли что этнически родное иноязычие на деле оказалось таким же чужим? Ташкентский поэт «ферганской» стилистики Евгений Олевский однажды заметил: «Нашему еврею нужно приехать в Израиль, чтобы понять, что он – русский». Чувствовал ли подобное Соколовский? Не знаю.

В Ташкенте редко вспоминают о Владе Соколовском. Новые поэты всё чаще читают только себя. Новые поколения всё чаще не читают совсем. Зато его стихи остались на страницах, ставших едва ли не каноническими в истории русской литературы Узбекистана: в альманахах «Малый шёлковый путь» и «Ark», журнале «Звезда Востока», покуда та ещё была в зените. И сквозь эти стихи виден сам поэт: куда-то всё время (всё бремя!) бредущий, чуть ироничный, чуткий, прислушивающийся, присутствующий – на третьей линии песков, на линии, разъединяющей и связующей три страны, три локуса, три логоса.

«Рука болит от многих расставаний», – написал он, когда главное расставание было ещё впереди. Хочется добавить, что стихи не умирают, а рукописи в конверте не переправляет Аиду даже Харон. Но, наверное, прозвучит пафосно. А впрочем, что за небо без луны, что за Восток – без пафоса?

Оставь, Судьба, не надо, не ищи.
Наш мир так мал. А встреча нереальна.
Тебе от дома я отдам ключи.
А сам уйду в песок дождём случайным.