Виталий Аширов — поэт, прозаик. Родился в 1982 году в Перми. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Публиковался в журналах «Урал», «Юность», «Нева», «Homo Legens», «Здесь», в альманахе «Вещь» и других изданиях.
Автор книги «Скорбящий киборг. Диаманда Галас за пределами ультрамодернизма», 2019.
Живёт в Перми.
Три метаморфозы Виктора Колядкина
1
Я знал Колядкина с детства. Не то, чтобы мы были большими друзьями, но часто встречались во дворе, шпарили в мяч, ходили на рельсы, где один раз, на подъеме, нашли кладбище бабочек: простушки с оборванными крыльями валялись в серой куче, и неизвестно кто сгреб их, взрослые или мальчишки, но впечатление произведенное на нас этими обломками небесных парусников сохранилось надолго, и уже будучи студентом, Витя порой вспоминал, как мы зачем-то по локоть засовывали руки в хрусткую кучу, резким движением разрывали ее, и мертвые тушки легко разлетались в синем сумраке детства. Смеркалось; накрапывал дождь; Витя придумал бежать без остановки до самого верха земляной кручи, откуда открывался вид на город, и выдыхаясь, нажимая из последних сил, все-таки приходил первым, и эта счастливая колотьба в груди, и дрожь в коленях, и отдаленный лай встревоженных собак, все это навсегда осталось во мне, сформировав костяк моей личности. Были дни и даже месяцы, когда мы не виделись. Летом Колядкина забирали на дачу и там он, смурной и вялый, проводил неделю или две, чтобы заболеть, спешно быть вывезенным в Керчь, лежать в постели и гундосо подпевать телевизионному певцу, с тоской глядя в окно: мяч переходит из ног в ноги, с силой укатывается под машину, гомон и галдеж, и суетливая мать с пузырьками лекарств.
Доподлинно известно, что Колядкин был очень настойчивым, и если впереди начинала маячить лакомая цель, пускал в ход любые средства, чтобы ее достичь. И чем старше становился, тем более тонкими делались средства. По ночам зажигались уличные фонари, гасли окна многоэтажек, и только его светилось: Витя зубрил. Поставив целью закончить школу на отлично, он ощутил, что особых способностей не имеет, однако справедливо посчитал, что оные можно заменить зубрежкой. Расчеты оказались верны, одна четверка по химии была у него в аттестате, когда он, подвыпивший, хвастался перед всеми, и даже мне удалось мельком взглянуть в бледно-зеленую книжицу, которой он сначала восторженно размахивал, а потом раскрыл и положил на парту.
К тому времени как Виктор с гордо поднятой головой вступил в старшие классы, мы практически не общались. Я шел в параллели и круг моих приятелей незаметно сузился до пары человек, Колядкин, напротив, был распахнутым для всех, он всюду бывал, все хотел испытать. Вокруг десятиклассника вились смазливые птушницы, и дискотечные огни пронизывали ритмичным светом тот бурный и быстро кончившийся период жизни.
Судьба забросила нас в разные училища, его в политехническое, меня в пед. Погрузившись с головой в маленькие интрижки и глупые проблемы, я оборвал нить общения с приятелем, и только обиняками доходили до меня слухи о том, что на первом курсе Колядкин женился, на третьем успел развестись, после чего дал зарок никогда не позволять женщинам морочить себе голову и погрузился в учебу.
Просвещение принесло прекрасные плоды: после третьего курса выпустился не Витя Колядкин, а отличный токарь, амбициозный и горящий желанием стать профессионалом. Отправившись на завод ЖБИ, он зарекомендовал себя человеком ответственным и всецело сосредоточенным на работе. Виктор не выпивал, не прогуливал, строго выполнял распоряжения начальства и с каждым днем все больше любил и понимал свое дело — обточку металлических форм.
Если в первые дни выходил большой процент брака, металл упорно сопротивлялся неуклюжим рукам, то со временем токарь нашел верный подход, работа ускорилась, качество выросло. Витя получал награды и поощрительные премии за перевыполнение плана, был отмечен в торжественной статье «Герои наших дней» в газете «Вечерняя Керчь», где говорилось, что «…любо-дорого смотреть, как льется серебристая стружка из-под крепких рук этого паренька… <> Сколько таких коренастых крепышей добросовестно трудятся на благо отечества! Они по праву должны называться тихими героями наших дней!» Воодушевленный токарь стал еще усердней трудиться.
Подруга (миновало два года, приятель жил с девушкой и завел ребенка) жаловалась, что он говорит только о работе и больше ничем не интересуется; идет на завод как на праздник и дома от скуки не находит себе места: «Если вы зайдете к Вите в период летнего отпуска, то увидите его поникший взгляд, опущенные плечи; он вял, ни на что не реагирует, сидит, уткнувшись в телевизор, и отчаянно ждет возвращения на работу». «Притащил списанный станок, занявший половину комнаты, и любовно поглаживает холодные хромированные поверхности». «Пистоны, валы и сверла теперь у нас повсюду, а на книжных полках прочное место заняли инструкции. Как поэмы или священное писание, он читает эти кондовые тексты, однако давно заучил их наизусть. »
Через пять лет кропотливой деятельности Колядкин стал самым профессиональным токарем на заводе. Он мог с закрытыми глазами выполнять любые действия, связанные с заточкой и шлифовкой. Сложные детали беспрекословно слушались могучей воли. Перенимать опыт приходили из соседних производств; отряды подмастерий рвались к нему — по профильным училищам из уст в уста передавались легенды о мастере, и всем хотелось набраться знаний у истинного профессионала.
Вскоре Виктор переселился в подсобку, потому что не мог проводить долгое время в отдалении от станка. Пассия, не выдержав вынужденного одиночества, ушла и прихватила малыша. Токарь словно не заметил исчезновения подруги, постоянная близость цехов заставляла трудиться усерднее и качественней, питала невероятными силами и возможностями. Однажды он проработал несколько смен без перерыва на сон, и понял, что может сделать больше, непрестанный ритм будто давал все необходимое, и организм не требовал ничего, кроме бесконечного изготовления деталей. Перестав выходить из цеха, он принимал пищу за станком, а впоследствии совсем от нее отказался, ибо не испытывал голода, только жгучее желание продолжать выполнение плана. Усталости Колядкин не чувствовал, сонливости тоже, поэтому смелая попытка проработать неделю, не отходя от рабочего места, вылилась в месяц, и в два, а через год все привыкли к тому, что в токарном цехе неутомимо трудится энергичный мужчина в засаленной спецовке. Он никогда не ест, не спит, не отвлекается на разговоры, его руки слаженно действуют, производя рекордное количество продукции.
Постепенно он перестал нуждаться и в дыхании; плоть огрубела, металлическая пыль плотно въелась в мельчайшие поры, тело сделалось стальным. Начальник участка, довольный метаморфозой, произошедшей с Виктором, велел отрубить ему ноги, и встроить рабочего в автоматизированную линию, чтобы его рвение нашло максимальную отдачу.
2
Вторая глава осталась ненаписанной. Автор, как гласит википедия: «погиб при невыясненных обстоятельствах», и критикам остались скудные черновые наброски, из которых сложно понять, в какую сторону творец хотел направить «корабль повествования». Общепринятая теория базируется на интерпретации заглавия, как отражения гегелевской триады. Вторая часть знаменитой троицы должна, соответственно, указывать на события второй главы. Тезисом являлось доведенное до абсурда превращение человека в «профессионала». Антиподом должна служить трансформация в «тунеядца». Если бы мы захотели воссоздать текст второй главы, то для полноты картины включили бы в него сохранившиеся авторские материалы и собственные вариации.
«Я не знал Колядкина в детстве», но сошелся с ним в период студенчества. Мы разделяли разные убеждения, однако круг общих знакомых сближал нас. Он был человеком безынициативным и вялым, часто брался за что-нибудь, и тут же бросал, предпочитая социальной деятельности пьяные прогулки с гитарой или блаженное лежание на старом продавленном диване.
Я был другим. На третьем курсе, будучи секретарем комсомольской организации, вступил в партию и принялся нещадно бороться с пережитками прошлого в лице лоботрясов и хулиганов. Активно выступал на собраниях, громогласно доказывая свою позицию, держал шефство над детским садом и проводил митинги на селе. Меня несколько раз переизбирали секретарем комсомольской ячейки и даже наградили «За верность идеалам». Я ни словом, ни делом не опозорил чести института и даже преумножал его духовное богатство, ибо часто общался с безыдейными и вялыми ребятами, убеждая их заняться преобразованиями общества и самих себя. «Равнодушие мертвит и отупляет», говорил я, «Только тот называется настоящим человеком, кто идет к великой цели.»
Многие менялись после общения со мной, только не Колядкин. С ним произошел серьезный затык. На прямой разговор он не выходил, слушал вполуха, отвечал односложно, мямлил что-то утвердительное. На другой день все повторялось. Виктор валялся на диване, грыз семечки, смотрел виновато, дескать, «как-то не задалось». Взявшись за него крепко, я водил парня на завод, показывал сверкающие детали, в ярких красках описывал самоотверженный труд токарей, знакомил с рабочими. «В конце концов про тебя напишут в газетах и ты прославишься!» — восклицал я, — «разве не хочется прочитать про себя такие строки: ″любо-дорого смотреть, как льется серебристая стружка из-под крепких рук этого паренька″?» Соглашаясь с моими доводами, внутренне он оставался отчужденным и продолжал бездельничать. Бросить начатое не позволяла совесть, и полгода каждый день я появлялся на пороге общежитской комнаты, где проживал Колядкин. Тащил парня в библиотеку, брал на туристический слет, водил по музеям и выставкам, учил вождению и однажды даже отправился с Витей на полигон. Мы по очереди стреляли по мишеням, на обратном пути он вдруг вздохнул и стал жаловаться, что «я мешаю ему жить», пересыпая слова отборным матом. И тогда я совершил ошибку — отступился от него, позволив слабому характеру всецело завладеть личностью Колядкина.
Кое-как закончив училище, он устроился на токарный завод. Не прельстили его ни высокая зарплата, ни сверкающие поверхности станков, ни дружный коллектив. Спустя рукава отработав положенные часы, он мчался домой, чтобы предаться бесформенным грезам на диване или бессмысленно пялиться в телевизор. Он опаздывал, грубил мастеру, выпускал рекордное количество брака, совершал перерывы длиной в полсмены или вовсе не являлся. Его песочили на собраниях, давали жесткие выговоры, лишали премии, даже урезали зарплату — ничто не могло урезонить Колядкина. «Вот не хочу работать, и всё!» — открыто заявлял он, — «тошнит меня от завода!» Пытаясь повлиять на него, прораб перевел юношу в другой цех, на менее напряженную должность, но ничего не изменилось. С каждым днем новичок сильнее наглел, пока полностью не перестал появляться на работе. После скандала его уволили.
Несколько месяцев о лоботрясе ничего не было слышно. Я попытался связаться с ним и нашел Витю в ужасном состоянии. В одном носке, небритый и грязный, валялся бывший друг на диване и вяло отколупывал обои. Комната находилась в полном беспорядке, пахло, как в общественном туалете. «Спасать надо парня!» — подумал я и решил, что раз «от завода тошнит», нужно найти гуманитарную специальность. Воспользовавшись связями, выхлопотал непыльное место в начальной школе, причем, обязанности можно было варьировать — хочешь, преподавай труд, нет — перебирай бумажки. Я был уверен, что Колядкин образумится, но ничего подобного не произошло. Он кричал на детей матом, запирался в подсобке и пил, опаздывал, прогуливал — в общем, повторилась та же история.
В конце концов, Виктор уволился и стал жить на спорадическую помощь родственников. Его редко видели на улице, лентяй предпочитал лежать на диване и равнодушно смотреть в телевизор. Впрочем, и тот быстро наскучил. Колядкин спал по пятнадцать часов, мылся все реже, пока совсем не прекратил, с людьми не общался, его ничто не интересовало, кроме приемов пищи. Через два года такой жизни он опустился окончательно: справлял нужду в комнате, оброс и опух, сильно обрюзг, почти забыл человеческую речь и вместо членораздельных звуков издавал невнятное бормотание и вой. Он выл по ночам так часто, что соседи вызвали милицию, и когда дверь взломали, картина, представшая глазам оторопевших служителей порядка, была омерзительной: в луже собственных нечистот копошилось угрюмое животное.
3
В «Диптихе» ты переврал многое, нарочито выставив меня в неблагоприятном свете. Спешу реабилитироваться в глазах просвещенного читателя, и, трансформировав твой текст в Триптих, сообщаю: я был не карикатурой, а человеком. Доводить до абсурда отдельные качества (профессионализм, лень) легко, но если взглянуть здраво, становится ясно, что в человеке наличествует и то и другое. Именно объединение разнородного и делает человека человеком. Не машина и не животное, он все это вместе, и как бы ты, Таня (пожалуй, раскрою тебя, женушка) не пыталась редуцировать меня до состояния абстрактного свойства, вот он я, тут, во всей сложности своего характера, и сейчас читатель узнает правду.
Как же мы познакомились? «Взвилась снежная буря, дорогу замело незамедлительно». Влага леденела на ресницах; по колено увязая в сугробе, ты брела в сторону туманной мглы. Ты потерялась в бесконечном пространстве, я подбежал, схватил за руку и буквально потащил за собой, потому что ты находилась в истеричном, помраченном состоянии. Неподалеку жил мой дед, в его бедной хате мы переждали катаклизм, едва перекинувшись парой незначительных слов. Отогрев дрожащие руки, ты пригубила горячий чай, поперхнулась, заметила, что во дворе царит таинственная белоснежная тишина, попрощалась и ушла.
Я не видел тебя десять лет. Многое изменилось. Я вырос, вернулся из армии, завел девушку, успел поссориться, кутил со старыми друзьями, нашел новых, йоу, попадал в мусарню, покупал модные шмотки, делился с братом ништяками, разгребал проблемы и на высоких тонах общался с родоками, свалил в общагу, в одних штанах сидел возле окна и курил по вечерам, весна, лето пролетело незаметно тоже, и я, взрослый лоб, задумался о жизни, боже, о том, кто я такой, и понял, что в гроб отправимся все мы, и чтобы уйти от этой темы, скучной дилеммы, надо взяться за ум, и вот я поступаю в училище. Мастера положительно отзывались о моих достижениях и выдали отличную рекомендацию, благодаря которой я смог попасть на денежную заводскую специальность. Мы встретились в ночном ресторане, ты была официанткой, впрочем, тебе удивительно шел белый фартук, и красивое лицо сбросило расплывчатые юные черты, и голос обзавелся очаровательными грудными нотками. Детская память необычайно цепка на мелочи, я первым делом взглянул на ладонь: на том же месте, между большим и указательным, находилась крошечная родинка.
Через полгода мы поженились. Потекла обычная размеренная жизнь со своими радостями и невзгодами. Работал я с удовольствием, мне нравилась сверкающая чистота станков, ровный гул двигателей, атмосфера товарищества. На завод я шел как на праздник и получал истинное отдохновение от бытовых проблем, которых с рождением ребенка возникало все больше. Вы требовали внимания, а меня дома все чаще охватывала апатия. Я мог часами сидеть перед телевизором, не перемолвившись с тобой ни словом, я забывал кормить сына, готовить обед, прибираться, в то время как на работе мной восхищались, ставили в пример, премировали. Ты ушла с малышом, когда поняла, что я никогда не изменюсь. Словно не заметив вашего отсутствия, я продолжал погружаться в сонное безразличие. Какая-то часть во мне тянулась к заводу, к энергичной деятельности, к развитию профессиональных навыков, другая стремилась к бездумному времяпрепровождению, бесконечному лежанию на продавленном диване. Вместо того, чтобы изгнать негативную наклонность, я решил поддаться обеим страстям, ибо не мог выбрать, какая мне ближе.
На заводе дела пошли настолько хорошо, что план я перевыполнял в три, а то и в четыре раза, при этом стал работать исключительно одной рукой, потому что вторая ленилась и всячески саботировала процесс. Вторую ногу пришлось даже подвязывать к станку, поскольку она проявляла явные побуждения уйти вместе со мной. Дома происходило тоже самое, только наизнанку — ленивые части блаженствовали, активные рвались на завод. Через полгода ленивая половина опустилась окончательно, достигнув уровня животного, а энергичная приблизилась к машинному совершенству. Ты представлял собой удивительный контраст: всклокоченные волосы на половине головы, сальные, завшивленные; рваная, нестиранная половина одежды, из-под которой выглядывало давно немытое тело, зеленоватое от грязи; на другой половине идеальный, ни складки, ни пылинки, костюм, на правой части головы модный пробор, напомаженные, красиво уложенные кудри, и хромированная сталь вместо плоти.
Игра
Чикатило возлагал на игру большие ожидания. В одиночке он просидел полтора года и полностью отупел от нахождения наедине с самим собой. Ему ничего не хотелось. Он тупо смотрел в потолок или в стену, потом засыпал. Убийства, совершенные им, все больше скрадывались мутным туманом, и он уже путался в деталях и не мог вспомнить одно преступление целиком. Он лежал на жесткой доске и сосал палец, или ходил из угла в угол. Ложился на пол и подставлял глаза сквознякам. Маньяк пробовал читать, но чтение утомляло, гораздо проще было спать. Во сне ничего интересного не являлось, просто тени и пятна. Он ел скудный ужин, и прислушивался к голосам в коридоре. Иногда кто-то кричал. Чикатило облизывал губы и плотнее вжимался ухом в стену, воображая подробности, и снова все пропадало. Ходил, сосал палец. И считал морщины на ладонях. 112.
Игра — вот что могло дать надежду. Однако их давно не проводили, был даже негласный запрет, и все-таки то здесь, то там среди заключенных вспыхивали слухи, и он, ловящий каждое случайное слово, постоянно слышал намеки, и предвкушая, уже заранее дышал воздухом свободы. Он хотел только освободиться. Для чего — Чикатило и сам не знал. Казалось, выйди на волю — и все будет иначе, он увидит в ином ракурсе Землю, поймет про нее что-то потрясающее. Тюрьма засасывала в себя, не давала дышать. Организм медленно разрушался. Десна кровоточили, зубы выпали. Желудок побаливал. Кожа приобрела землистый оттенок. Он не знал, что с ним происходит. Может быть, уже заразился чем-нибудь, внутреннее гниение захватывает организм, и вот-вот даст о себе знать — кровохарканием, обмороками. Погруженный в тяжелое оцепенение, он ни о чем не думал, и сосал палец, и только когда за ним пришли господа в штатском, Чикатило почувствовал, что чаяния могут сбыться.
Его с завязанными глазами повели по коридору, в котором он ориентировался на слух очень хорошо — будто видел все перед собой. В кабинете майора ничего не изменилось, все та же яркая лампа, и желтая занавеска, и кактус в горшке. Майор представил ведущего. Суетливый, маленький человек пытался что-то объяснять, но Чикатило его остановил, дав понять, что отлично знает правила.
Они банальны, известны каждому гражданину, и не меняются долгие годы. В закрытый город (город — название условное, всего полсотни незаселенных хрущевок, пустых и черных), обмотанный колючей проволокой по периметру, выпускают двух заключенных, отбывающих пожизненный срок за жестокие преступления — маньяков, террористов. Вооружают ножом и снайперской винтовкой. И вот они охотятся друг за другом под пристальным наблюдением телекамер. В живых должен остаться один. Он получает свободу. Конечно, жить будет под надзором, но это все-таки свобода.
За весь период существования игры победителями выходили разные личности. Например, никто не мог предугадать, что тщедушный омский педофил, интеллигент в толстых очках, с легкостью устранит огромного киллера из банды 90-х. Или что американский каннибал окажется слабее медсестры-детоубийцы.
О создателе игры, Андреасе Шольхоффе, сановитом немце из Берлина, который после 60-ти занялся коммерцией, ходили легенды. Одни утверждали, что старец преуспел только потому, что украл идею игры у замученного им еврея, другие, что идея пришла ему во сне, третьи намекали, что он как-то связан со спецслужбами, но весь этот бред нимало не умалял значения игры для всего мира. Однажды ворвавшись на экраны, она быстро заменила популярные ток-шоу Колесо Фортуны и Дом-2, и несмотря на возмущения отдельных пацифистов, стала наиболее рейтинговой. При путинском религиозном олигархате игра попала под запрет — церковные батюшки нашли в священных книгах места, где прямо указывалось на недопустимость подобных игрищ. И долго после путинской власти отношение к игре оставалось как к чему-то условно разрешенному, хотя давно по ящикам снова шли состязания. Камеры работали круглые сутки.
Чикатило знал, что перед началом им устроят очную встречу с противником, и когда увидел Спесивцева, то совсем не удивился. Из крупных маньяков, пожалуй, только они остались в России, все остальные или казнены, или отпущены как победители. Их поставили тет-а-тет, фотографы защелкали. Саша смотрел исподлобья. Андрей Романович сверху вниз, с блуждающей улыбкой. Чем-то нравился ему этот депрессивный паренек.
Потом нужно было расписаться, получить оружие и — на вертолетную площадку. Для них приготовлены два вертолета, чтобы одновременно выпустить маньяков в противоположных концах городка.
На подлете Чикатило заметил: площадь довольно большая, спрятаться будет легко — домики, заброшенный завод, водоканал. Город один, легендарный. Изощренно сделанный. Расположен в области Таджикистана. Туда свозят всех маньяков.
Его оставили на широком бетонном поле, без слов удалились. Он качнул винтовкой и побрел по направлению к хрущевкам. Где-то далеко тоже самое сделал и Спесивцев. Чикатило не сомневался, что легко справится с ним, но сначала нужно его найти, а это может занять недели. Быстрейшая игра произошла 10 лет назад. Бразильский мясник за полчаса расправился с французским хирургом. Но там случайное стечение обстоятельств сыграло ему на руку. Целый год гонялись друг за другом бывшие бандиты из группировки Арслана Наримбекова. Бывали и ничейные исходы, когда умирали обе стороны. Ни разу не было так, чтобы выжили оба. Таков контингент.
Чикатило добрел до хрущевки и уставился в оптический прицел. Мир слегка расплывался через мутное стекло, и фокус удалось поймать не сразу. Перед ним была мусорка с пустыми баками, детская площадка, клочок снежного поля, и дальше все мелькало при малейшем смещении дула. Чикатило подумал: нужно залезть повыше, тем более один во дворе он отличная мишень, наверняка Спесивцев уже выцеливает его. Озираясь, боком отошел к хрущевке и юркнул в выбитые двери.
По камерам прокатилась рябь.
Везде был строительный шлак, куски гипсокартона, расколотые кирпичи. Пахло кошачьей мочой, хотя, по сути, никаких кошек тут быть не могло. Чикатило помчался по лестнице. Шаги отдавались гулким эхо. В окна без стекол со свистом влетал ветер. Поднялся по ржавой лестнице, миновал затхлое чердачное помещение, и вышел на крышу. Было скользко, ветер сносил с ног. Чикатило подполз к краю и приладил снайперку. Внизу бушевала метель. Снежинки хаотично прыгали и пропадали. Чувствуя, что замерзает, Чикатило целый час лежал и всматривался в тусклую даль. На него напало странное оцепенение. Он словно уже был на свободе, и не знал, что делать с этой свободой, навалившейся внезапно и отчаянно. Ветер стих, и воздух сгустился. И впервые за все время, проведенное среди кирпича и мусора, Чикатило заметил шевеление.
Рябь усилилась до такой степени, что полностью скрыла происходящее в городе. Техники недоумевали, но поправить барахлящую систему не могли.
Он пристально уставился в прорезь. Палец напрягся. Стрелять Ч. не стал. Это был не Спесивцев. По дорожке вдоль подъезда шла баба, в пальто, в серой шали. Добрела до последнего п., скрылась в черном провале. Чикатило запомнил, где она исчезла и побежал туда. Как женщина оказалась в оцепленном бутафорском городе? Кто-то из персонала? В любом случае, Чикатило был удивлен, что он в городе не один на один с врагом, что есть и другие. Он хотел ее расспросить, поглядеть на нее, потрогать ее щеки и веки, убедиться, что женщины еще не потеряли осязаемую материальность, пока он сидел в тюрьме.
Осторожно проник в нужный подъезд и начал было подниматься, как вдруг услышал снизу тихое пение. Cпустился к подвальной дверце и, пригнувшись, проник в сырую темноту. В тоскливом пении нельзя было разобрать ни слова, все с. б. на незнакомом языке. Двинулся по коридору вдоль влажного переплетения труб, и когда показался свет, замедлил шаги.
Женщина в серой шали стояла на коленях, закрыв глаза, простерев руки вверх, и пела. Рядом — старинная книга, потемневшая от времени, закапанная стеарином. И вокруг — чадят и тускло светят черные свечи. Ч. почувствовал, что е. охватывает странная робость и с., но уйти не было никакой возможности, о. оцепенел, онемел и не м. пошевелиться, так на него действовали звуковые волны голоса, которые плавно колебали пространство. Она п., будто жалуясь на что-то, переходила на плач, потом на шепот и речитатив, и Ч. помимо своей воли выбрался из темного закоулка, на негнущихся ногах приближаясь к е. О. д. не в. на н., продолжая бормотать и петь, пахло сладко и приторно, будто в свечи подмешали конфет.
По коже побежали мурашки, п. е. стало колоть изнутри мелкими иголками, о. опустился на колено, б. запела громче, запричитала быстрее, торжество слышалась теперь в г., и ч., не в силах сопротивляться мутному дурману, рухнул на пол, по т. пробежала судорога, о. затрясся и ощутил к. скелет рвет и крутит п. р. к. и уже с. т. и в. ж. г. л. Б. ц. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. во рту к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. и постоянно м. у. ю. п. о. ужас п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. г. рев м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. б. собрала ритуальные принадлежности, и ретировалась.
Он лежал на холодном бетоне и хрипло дышал. Теперь у него не было рук, ног, головы, и прочих частей человеческого тела. Морда с оскаленной пастью, когтистые лапы, куцый хвост. Он был волком и ничего не мог сказать по этому поводу. Homo сознания у него не б., привычные нам значения слов о. уже не понимал, мир простирался перед ним новый, лишенный простых утилитарных смыслов, наполненный загадочными знаками и запахами. Он отряхнулся, м. хвостом, вырвался из п., и затерялся с. д.
После того, как пропала связь, руководители проекта направили в город группу быстрого реагирования, но следов Чикатило и Спесивцева обнаружено не было, а видеосигнал восстановился сам собой. Согласно официальной версии, оба преступника застрелили друг друга, поэтому победителя нет, а помехи связаны с ремонтными работами.
В откровенную липу почти никто не верил. Просачивались слухи один страшнее другого. В целом народ остановился на той версии, что оба маньяка каким-то образом вошли в контакт, испортили сеть, вдвоем сумели сбежать, и находятся на свободе, занимаясь жутью. Пока они пробавляются проститутками и бомжами, но когда-нибудь осмелеют и переключатся на обычных граждан.
Вскоре после этого происшествия проект заморозили. Игра, залитая в архивы, доступна пользователям интернета, ностальгирующим по былым временамтило ежился от холода, но все равно продолжал всматриваться в прицел винтовки. Сильно мело, снежные пласты скрывали проходы к подъездам. Неожиданно он заметил копошение. Какой-то темный во вьюге ком сгибался, разгибался, колыхался, и не сразу Чикатило признал в нем человеческую фигуру. Это был мужчина в растянутых на коленях трениках, в тапочках на босую ногу. Он выбивал ковер. Ухал, со всей силы бил по нему.
Снег улегся, будто его и не было. Сугробы куда-то делись. По улице ходили обычные люди, хотя их определенно не должно здесь быть. Удивленный Чикатило спустился в подъезд и осторожно выглянул. В глаза ударило солнце. Зазвучал плаксивый голос маленькой девочки, выпрашивающей у матери мороженое. Маньяк долго бродил по улицам в полном недоумении. И почему-то его странный вид, в пальто, с винтовкой наперевес, не вызывал вопросов у горожан. Выйти за пределы города, впрочем, нельзя было — вышки и колючая проволока никуда не делись. Спесивцев где-то тут, думал Чикатило, не зная, что предпринять.
До вечера он выслеживал соперника, и увязнув в бесплодных поисках решил найти ночлег. Дома оказались обитаемыми, маньяк заговорил с первой попавшейся старушкой, и она со странной легкостью впустила его переночевать. Она говорила с ним так, будто знает его много лет, и на прямой вопрос ответила откровенно: конечно, здесь и живем. А что — городу пустовать, что ли? Ну убивцы бегают. Так ведь друг за другом, не за нами. Нет, не трогают. Не до того вам. Правду говорю? Чикатило соглашался. Он не испытывал желания убивать, только хотел заснуть.
Если бы маньяк знал, что больше никогда не проснется, то постарался бы отказаться от сна. Ничего не подозревающий человек выпил отвар из каких-то листьев — от усталости — и вскоре заснул. Его разум затуманился странными видениями, таких ярких и диких снов он никогда не видел. Чикатило был голый в глыбе льда, и наблюдал за тем, как пряжка ремня по миллиметру ползет сквозь лед к его глазам. Ел, сношался и одновременно ходил по столу чужими ногами. В другом сне крутил палец на ноге, и не мог из-за этого завернуть кран, потому что кран поворачивался в противоположную сторону. Краем ума Чикатило осознавал, что эти действия не связаны, но сильно болела голова, и давило на затылок, и через пять дней беспробудного сна он умер от истощения.
Тело позеленело, стало разлагаться. Сновидения, однако, продолжали сниться, и сделались даже более нормальными. Он гулял по городу, наблюдал закат, ездил на автомобиле, убил Спесивцева, выпивал с друзьями, и лишь замечая, что друзья на одно лицо — понимал: спит. Помыслить о том, что нужно проснуться, не приходило в голову. Чикатило даже женился во сне — на древесном скрипе. Тело его между тем сгнило, было сожрано червями, остатки развеялось по ветру.
Сны по инерции продолжали (на месте тела) сниться еще много лет, пока кровать не перенесли, не сдвинули мебель в комнате, что-то не нарушили большой уборкой. Замелькали совсем призрачные видения, не умея оформиться в слова и вещи, и когда совсем растворились — что-то все-таки осталось. Не сон и не сознание и даже не бессознательное. Какая-то чепуха. Старуха завернула это в тряпочку, подписала черным маркером: “Ч.” и вынесла во двор, за гаражи.
Среди пустых бутылок и окурков в пожухлой траве на небольшом деревянном возвышении уже лежали подобные свертки: ц. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. Ч. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. через десять лет она стала совсем седой, у нее развилась болезнь альцгеймера. Родные дети, напуганные старостью, перестали навещать ее. Скончалась в постели, легко и тихо.
Похоронив бабку, сын, статный, физически развитый молодой человек, отправился на войну, где показал себя отличным, мужественным бойцом. Однажды его отряд попал в оцепление, чтобы обойти врагов, нужно было двигаться через лес, и там в гнилом полуразвалившемся сарае увидел оборванную девушку с желтыми глазами. После войны смог ее найти и женился на ней, у них пошли дети. Трех мальчиков родила Ивонна, прежде чем исчезнуть в небытии. Первый в день своего десятилетия попал в автомобильную катастрофу, спасти несчастного не удалось. Второй родился с параличом обеих ног, и родители от него отказались. Третий был полностью здоровым, но отличался лютой злобой, вешал кошек и бил сверстников. Врач назначил ему нейролептики, которые через несколько лет привели к тому, что ребенок почувствовал сильную тоску и покончил с собой. Подростку шел пятнадцатый год…
Оскорбленная Ивонна написала в программу “Пусть говорят”, изложила проблему, во всем обвинила врачей. И спустя полгода встретилась с обидчиками на передаче. Один из редакторов не хотел, чтобы программа выходила в эфир, потому что во время съемки произошло что-то очень странное, но рейтинги нужно было повышать, и передача вышла.
На первый взгляд все было цивильно. Женщина досконально разъяснила свою позицию, ей разумно и с аргументами отвечали врачи. Она настаивала, плакала. Народ, конечно, выступил на ее стороне. Но доводы ответчиков постепенно переломили ситуацию, и оказалось, что ей уже никто не верит, что она одна против всего мира. Тогда женщина просто плюнула и ретировалась за кулисы.
Внезапно погас свет, студию заволокло дымом (все думали, что развивается сценарий шоу). А когда дым рассеялся, появился еще один человек, неприметный на первый взгляд. Но вахтеры внимательно следили за зрительным залом, при первом подозрении дали сигнал в дирекцию. Безбилетника полагалась выгнать немедленно. Из-за халатности и разгильдяйства охраны он досидел до конца, а потом тихонько ушел. Камерам удалось зафиксировать его лицо.
Это был Александр Спесивцев, серийный убийца, который много лет назад участвовал в какой-то старинной передаче — название уже никто не мог вспомнить, и даже детали мало кому были известны. В архивах отыскались фрагменты шоу — последнего, потому что после него последовало обрушение рейтингов, и программу пришлось закрыть. Видеозаписи были испорчены мощными помехами, но современные технологии позволяли удалить помехи, и то, что увидели люди в этих файлах, не поддавалось никакому логическому анализу.
Колыхалось и колебалось пустое пространство, будто беснуется кто-то невидимый, с краю — стенка из мешочков с написанными буквами, вразброс, без всякого смысла: ц. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. а вдалеке на лавочке сидел Спесивцев и оживленно беседовал с кем-то, кто выглядывал из фортки.
Оперативники сумели выяснить, кто был тот скрытый человек — Игорь Лазаренко, частный предприниматель, один из организаторов шоу “Игра”. Непонятно, что делал он в закрытом городе и почему так весело болтал с маньяком.
Еще более странными оказались кадры с последнего файла. Там видно, что Лазаренко крадется с пистолетом по ночной улице и выцеливает кого-то между домов, потом несколько раз стреляет в окно на первом этаже и бросается прочь. Через минуту из окна выпрыгивает огромная окровавленная горилла. Обезьяна напугана. Мечется туда и сюда, крушит мусорный бак и падает замертво. Прозвучали смелые гипотезы относительно ее появления в городе — сбежала из зоопарка, забыта индийскими рабочими… Эксперты, впрочем, считают, что в костюме животного был загримированный человек (по некоторым признакам это угадывалось).
Отложив две эти загадки, управление вплотную занялось Спесивцевым — не дело, чтобы маньяки по улицам расхаживали. Быстро выяснили, что Спесивцев находится в Ялте, снимает комнату у старушки в деревянном домике возле моря и подрабатывает продажей мороженого. Чтобы не привлекать к истории лишнее внимание, было решено нейтрализовать его с помощью новейшей разработки — боевых отравляющих газов. Пока маньяк спал к форточке подключили специальный насос и накачали в комнату немного газа. Газ действовал не моментально, требовалось каждую ночь увеличивать дозу.
На протяжении трех месяцев спецслужбы накачивали Спесивцева газом. Он постепенно терял всякий интерес к жизни, перестал ходить на работу, читать книги и смотреть телевизор. Целыми днями лежал, уставившись в стену, и ни одной мысли в его голове не мелькало. Скоро к нему вернутся когнитивные способности, но физическое здоровье его сильно пошатнется.
После финального сеанса Спесивцев ослеп. Он ощутил, что его вновь интересуют мир, общество, люди и деньги, и был абсолютно слеп. Сначала маньяк метался как зверь, не веря, что это произошло, потом стал думать, как можно себя реализовать, будучи инвалидом. Благодаря случайному стечению обстоятельств, он побывал у мудрого старичка, который исповедовал буддизм и посоветовал поехать в Тибет, где есть полезные монастыри.
Продав свое имущество, Спесивцев отправился в Тибет и несколько лет жил в монастыре. Он не избавился от слепоты, но так хорошо научился ориентироваться в пространстве по звуку, что казался зрячим для всех, кто его видел впервые (в черных очках). По малейшему шороху, неслышимому для простого человека, он определял предмет перед собой. Мог даже распознать цвет и объем. От всего, говорил Спесивцев, исходят звуковые волны. Если научиться их слышать, зрение будет не нужно.
С этим учением он приехал обратно в Крым, и начал вести проповеди. Люди поверили и пошли за ним. За полтора года маньяк набрал сотни приверженцев. Они смотрели ему в рот и записывали каждое его слово. Учитель был воплощением чуда. Вскоре ему удалось взять под контроль весь Крым и везде утвердить своих ставленников. На каждом углу продавались брошюры с кратким описанием новой доктрины. Учитель разносил в пух и прах несправедливое устройство общества и обещал вечную жизнь. Для этого нужно было приблизиться к Нему. То есть выколоть себе глаза и открыть уникальные способности организма. Так поступали преданнейшие из паствы. Впрочем, нет никаких свидетельств, что у кого-то получалось “видеть” слухом также отчетливо, как это делал Спесивцев. Многие новообратившиеся погружались в пучины депрессии и кончали с собой.
Органы не сразу заметили нездоровую активность, а когда заметили, стали бить тревогу. Секта попала в списки запрещенных. Крым оцепили солдаты гвардии. Сектантов массово увозили в автозаках.
Спесивцеву удалось бежать и спрятаться в российской глубинке. Оставшись один, без любящих членов братства что за хуйню я пишу он затаил глубокую обиду на управление, и долго вынашивал планы мести, прежде чем отважился перейти к их исполнению. Он знал, что управлением, по сути, руководит один теневой человек по имени Игорь, нужно только устранить его и вся система рухнет как карточный домик. К сожалению, когда-то давно их с Игорем связывали гомосексуальные отношения и до сих пор что-то теплое возникало в сознании маньяка, когда он думал о нем. Руководителя нельзя просто так взять и убить, нужно подстроить несчастный случай. Но и его Спесивцев не мог помыслить. Он надолго погрузился в медитацию.
Через две недели истощенный мужчина придумал хорошую идею, однако реализовать уже не мог, потому что находился в ужасном состоянии. Весил всего 20 килограммов. Его увезли в больницу. Бдительные нянечки опознали в пациенте неуловимого маньяка и передали в руки властям.
Игорь не мог подвергать опасности своего бывшего любовника. Он уговаривал его сбежать, и Спесивцев в отчаянии говорил: я тебя ненавижу, я тебя люблю, я не знаю, что я такое.
Устав от полубезумных речей, Игорь пошел на крайнее средство. Он признался, что пережил в детстве автомобильную катастрофу, в результате которой остался без ног и без рук. Родители не могли позволить себе купить ребенку импортные протезы, и он безвольным чурбаном валялся годами на кровати, пока случай не свел его с женщиной-ведуньей. Прослышав, что в такой-то семье есть урод, она пришла якобы прочитать молитву, и оставшись с ним наедине, схватила дитя, сунула в полиэтиленовый пакет и в окно вымахнула на дорогу. Родители не искали пропажу — напротив, с облегчением перевели дух. Он жил с этой женщиной до семнадцати лет. Она научила его многим полезным вещам, и прежде всего в буквальном смысле подняла на ноги. Научила особым техникам воображения, позволяющим не просто представлять, что ноги и руки у него есть, но и убеждать в этом окружающих. Поверив в себя, Игорь сумел подняться на воображаемые ноги и задвигал воображаемыми руками. Годы ушли на то, чтобы заставить народ поверить в их наличие. Несмотря на то, что я инвалид, я смог занять высокий пост в обществе. Ты тоже по-своему уникален, друг. Нам нужно держаться вместе. Я помогу тебе бежать.
Спесивцев дал себя провести. Используя подброшенный ключ, открыл дверь камеры, выскользнул в холодную ночь. Добравшись до условленного места, битый час прождал Игоря, но так и не дождался (Лазаренко был схвачен прокуратурой и давал показания).
От скуки побрел гулять по округе и зашел в маленький мусорный лесок. Там был сарай, в нем неопрятная женщина неопределенного возраста расставляла тряпочки с нанесенными на них буквами: ц. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. от одиночества и злости в нем проснулся маньяк. Он бросился на нее и овладел ею сзади, а потом камнем проломил жертве голову.
Опьяненный запахом крови, Спесивцев ходил по сараю и сжимал кулаки.
Затем стал составлять из тряпочек разные слова. Золото, оселок, собака, горилла. Ладонь, зима, порода, настил. Осмысленные слова скоро надоели, он стал составлять бессмысленные: ыалопралп, ываолрсав, ывдлаорв, нждглпжчдр, ывпдрлоавдлп, вабплоадлп, ыадлпвы, ывдларвдлоа, ывадлповдл. И всматриваясь в каждый набор букв, видел что-то смутно и зловеще знакомое. Одно слово было похоже на горжетку, другое на ядовитую гусеницу, третье на школьный пенал. Особенно его поразило “нждглпжчдр”. Вглядываясь в это слово, Спесивцев понял, что больше всего его тревожит буква “ч”. Он как будто впервые увидел эту простую литеру. И вынул ее из комплекта. Тревога усилилась. Он не мог объяснить того, что с ним происходит, но продолжал смотреть, со страшной силой притягиваясь к “ч”. И крючок и палочка задевали потаенные струны сознания.
Утром он, взяв в собой только эту букву, отбыл в далекий северный город, где его влечение к “ч” превысило все мыслимые пределы. Спесивцев прибил ее к потолку в своей крохотной каморке, начал читать книги о тайне букв, ничего не узнал полезного, и повинуясь какой-то высшей воле, принялся выполнять ч-ритуалы. Старался все делать на “ч”. Читал, чихал, чинил чайник, чистил чоботы, и если действие было на другую букву, все равно ее вставлял в структуру. Например, мыть посуду означало чить чосуду, и так обозначив это будничное действие, относился к нему иначе, будто никто и никогда его не совершал, был восторженно нежен и трепетен, так что даже тарелки выскальзывали из рук. Я чою чосуду! И никто в целом мире… Чожу ча чрогулку. Чмотрю челевизор. Чиключаю чвет. И это было не просто выключение электричества, а прикосновение к тайне погасшей звезды.
В чапани и чарках гулял по округе. На лице то и дело появлялась блаженная улыбка. Он знал, что его ищут, знал, что малодушный Игорь раскололся, но длил свои дни рядом с “ч”, хотел исчерпать ее до дна.
Однажды пришел в местный тату-салон и попросил, чтобы ему сделали татуировку — “ч” на всю спину. В салоне работал словоохотливый старик. Они разговорились. Спесивцев рассказал о влечении. Поразмыслив, старик ответил, что ему не нужна татуировка, она приведет к еще большей тоске. И посоветовал найти человека на “ч”. Определенного. Как-то связанного с этой буквой. А татуировку ты все-таки сделай, гнида, спокойно произнес Спесивцев и не дождавшись положительного ответа, прирезал несчастного старика. Теперь он понял, что всю оставшуюся жизнь обречен искать этого человека.
Опасаясь разоблачения, маньяк в тот же вечер отбыл на пароходе. В каюте доставал тряпочку с Ч, целовал и дрожащими руками складывал в карман. Человек на “ч” не приходил в голову. Вспомнился только Че Гевара, но он был мертв. Может быть, в этом и крылась суть — прийти к могиле революционера, и там настанет прозрение.
Долго и муторно описывались злоключения главного героя. Спесивцев никак не мог найти Ч, все время между ними возникала какая-то преграда. Несколько раз он попадал в руки полиции, но чудом бежал. Проходя мимо банка, где совершалось ограбление, был убит шальной пулей, и восстановлен из кусочков безумным ученым, укравшим тело из морга. Новый Спесивцев оказался уравновешенным мужчиной, с обывательскими взглядами на мир. Он никого не искал и тихо закончил жизнь в рабочем поселке на окраине N.
Сюжетные линии с гориллой, Лазоренко и буквой Ч повисли в воздухе. Саша Шустерман морщилась. Нужно писать комплиментарную рецензию, но текст показался сырым, рыхлым и недоделанным. Рассказ отправило на рецензирование важное военное ведомство, т. е. обязательно настучит по шапке, если редактор сочтет его неудачным.
Вшептывать лезгинку в почку облака Саша умела как никто другой. И принялась изгаляться. Похвалила фантазию автора (кстати, кто этот Чикатило такой — в премиальных списках не значится, хотя фамилия смутно знакомая), умение преображать действительность опыта в опыт действительности, нашла самобытной визионерскую оптику и определила текст как значимый кейс в метаконтексте травестированных практик спекулятивного мифоцентризма.
Это была ее 118-я рецензия за год.
Она пошла сдавать работу утром в понедельник, но по дороге поняла, что не может больше выносить женское обличие, потому что она, в сущности, мужчина, просто в юбке, и не дойдя каких-то пять шагов до редакции, бросилась на операцию по смене пола. Операция прошла успешно, однако в сутолоке нескольких месяцев восстановления, рецензия затерялась и найти ее Саша не смог. Дома распечатал заново и опять побежал в редакцию. Но по дороге его стали одолевать сомнения. Нужно сдать обязательно оригинал, но является ли оригиналом вот эта копия, и если нет, то чем она менее оригинальна, нежели первая распечатка? Нужно решить, какая из двух одинаковых распечаток — подлинник.
Вопрос был достаточно сложный, и Саша, задумавшись, наступил в лужу. Грязная вода забрызгала джинсы, от злости он наступил еще раз. И еще раз. Мужчина должен любить всякую мерзость, подумал Саша, и так ему стало тоскливо, что, не доходя трех шагов до редакции, он опрометью помчался в больницу и слезно умолял вернуть женский облик.
Врачи сумели сделать невозможное, через полгода Саша снова стала женщиной, и должна была возвратить рецензию, потому что редактор звонил и недоумевал. В ведомстве-де уже волнуются. Если еще промедлишь — примут суровые меры. Критикесса помчалась со всех ног. Впрочем, вопрос об оригинале не давал покоя. И пока она рассуждала и рассусоливала — по каким критериям следует проводить размежевание, ее десять раз обхамили, пять раз непристойно посмотрели в ее сторону и дважды дискриминировали ее права по женскому признаку. Этого она вытерпеть не смогла. Не дойдя и шага до редакции, девушка побежала в больницу, умоляя превратить ее обратно в мужчину.
Врачи сделали невероятное. Через год Саша огрубел, засинел густой бородой, и собрался в редакцию. Главред тайно передал: его ищет представитель ведомства, некий Лазоренко. Он даже поставил ультиматум: если через два дня оригинала рецензии не будет — придется редакцию закрыть, всех посадить в тюрьму. Но что такое оригинал, когда речь о двух копиях? Первичная — оригинал? И чем она отличается от вторичной? Решая этот неподъемный вопрос, Саша не спал всю ночь, он то собирался нести оба варианта (но они же идентичны!), то нести третью распечатку, то вытащить (вырезать ножовкой?) из монитора электромагнитное излучение на том месте экрана, где был визуально размещен файл, озаглавленный “Рецензия №118”. Последний вариант, конечно, был идеальным, однако мозг, измученный перевоплощениями, плохо соображал в последнее время. Он то считал себя девушкой, то снова парнем, и опять девушкой, руки тряслись как у запойного пьяницы, в голове плыли безумные видения.
К исходу второго дня Саша совершил убийство. Как-то даже и незаметно. Всего лишь убил свою бабушку. Свернул шею как котенку. Почувствовал облегчение, радость. Это состояние ему понравилось. Саша стал маньяком. Ему нравилось убивать всех подряд. Особенное удовольствие доставляли маленькие дети. Он даже испытывал приливы умиления и нежности, когда резал им шейки. И убеждал себя, что это и есть тот самый материнский инстинкт, который, наконец-то, у нее развился (хотя и в другом теле). Пусть мне не довелось пережить счастье материнства, зато я отдаю всего себя чужим детям!
Десять лет он зверствовал и озорничал, покамест не попался в ловушку, подстроенную полковником Лазаренко. Подбегая к очередной жертве, Саша наступил в лужу, куда был загодя установлен заостренный металлический штырь, так, что целиком скрывался в воде. От боли потерял равновесие и растянулся на асфальте. Оперативники с криками выскочили из-за кустов и скрутили его. Начался мучительный процесс, который длился несколько лет. Осужденный на пожизненное, Саша был водворен в одиночную камеру.
Жизнь скрашивали ему только книги. В тюремной библиотеке имелось много изданий на шумерском языке. Собственно, родной Сашин язык был патагонский. Считается, что наши далекие предки говорили по-шумерски, но, во-первых, это были совсем дикие люди, во-вторых, шумерский язык за все пятнадцать лет своего существования, быстро пройдя исторические этапы формирования, редуцировался в священное слово: билять, как сообщают археологи, доставшие из-под завалов древние залежи книг. Слова стягивалась, уменьшались, лишние звуки выбрасывались. Данной семантической единицей при помощи особого интонирования выражались все нужды и потребности шумерцев. В книгах тоже повторялось множество раз это единственное слово. Кажется, дикость. Как можно читать одно и тоже сакральное слово сотни тысяч раз? Но они, мысленно интонируя и ритмизируя тексты, находили книги занимательными и увлекательными, поучительными, смешными, печальными, страшными. К сожалению, сейчас это качество утрачено. Найденные книжные реликвии разместили по тюремным библиотекам — все равно непонятно, что с ними делать. А преступникам будет над чем поломать мозги.
Саша долго не мог приноровиться к чтению “билять”. В первые разы вовсе бросал трудоемкое занятие. А потом как-то приспособился. И пошло. Теперь томительные часы в тюремной камере не казались томительными. Они стали томными. Саша задумывался, млел над страницами, перед внутренним взором проплывали диковинные картины.
Библиотекарь догадался, что маньяк понимает содержание книг и, сильно испуганный, позвонил Лазоренко, главному спецу по убийцам. Он сказал: никто в целом мире не знает, о чем написано в шумерских книгах. А Саша знает. Последствия могут быть непредсказуемыми. Нельзя позволить маньяку внаглую читать то, что никому в мире не ясно. Вдруг там описание бомбы, гомосексуализма или подготовки к восстанию.
Полковник запил. На второй неделе запоя у него родилась сумасшедшая идея. Он прибыл в каземат и проследил, чтобы старые книги были разрезаны на отдельные буквы, и добавлены для усложнения еще другие буквы, и все это тщательно перемешано: п. р. к. с. т. и в. ж. г. л. Б. ц. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. г. м. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. Он лично распорядился переписать буквы на тряпочку и выдать маньяку.
Недовольное начальство вызвало Лазоренко на ковер, гневно отчитало его — нельзя портить культурное наследие. Игорь лишился статуса полковника и был с позором уволен.
Жизнь потеряла для него смысл. Очень тихо он превратился в полуживотное. Ходил по улицам допоздна, спал где придется, перестал за собой следить и убираться в комнате. Однажды к нему нагрянули черные риелторы. Он остался без квартиры и долго бродил по стране, пока не попал в какой-то закрытый городок (оборванные мотки колючей проволоки). Там в заброшенной хрущевке устроил жилье, питался мясом голубей и бродячих кошек. Обрюзг. Был издалека похож на старуху в плаще.
Маньяк тем временем пытался что-то понять в тряпочках и не сумел. От скуки стал громко петь по ночам и надрывным пением досаждал надзирателям. Прежние уволились через неделю. Новые не выдерживали и тоже увольнялись.
Начальство подселило к Саше киллера, но от многолетней отсидки маньяк стал бледный и тонкий как девушка. От плохого воздуха и ужасной пищи черты его лица облагородились. От узника исходило сияние детской нежности. Киллер отказался убивать. Второй тоже. Третий покончил с собой в камере, пока Саша спал. В предсмертной записке написал: “стыдно перед ним, перед таким”.
Тогда начальство придумало хитрый способ избавиться от Саши. Была возобновлена игра. Вновь пустили рекламу по телеканалам. И разные слухи замелькали в недрах пенитенциарных заведений.
Взволнованный Саша ждал. Он понимал: больше подобного шанса не повторится. В комнате с желтым торшером пожилой следователь объявил, что он будет в паре с Чикатило, Саша принял эту новость не моргнув глазом. Кроме них, в стране не осталось крупных маньяков.
Уже готовясь к высадке с вертолета, он вдруг похолодел. Ведь Чикатило на “ч”, именно про него говорил старый татуировщик. То есть встреча будет чрезвычайно ответственной. И прежде чем убивать соперника, нужно узнать у него про “ч”. А если убийство и есть ответ?
Его оставили на широком бетонном поле, без слов удалились. Он качнул винтовкой и побрел по направлению к хрущевкам. И обнаружил, что закрытый город, оказывается, густо заселен. На площадках играли дети, по тротуарам ходили деловитые мужчины.
Остановился возле обшарпанного дома. В форточку зашептала какая-то бабка. Саша спросил: что нужно. Она стала зазывать в свою квартиру. Маньяк послушался. В квартире обезумевший Лазоренко, в голове которого смутными тенями мелькали отрывки прежней жизни, набросился на него, прижал к полу, тяжело дыша, захрипел: наконец, я тебя поймал! Приплясывая от радости, приковал Сашу наручниками к батарее. И куда-то ушел. Больше он не появится, потому что по дороге наступил на крышку незакрепленного люка, упал в канализацию и умер от кровопотери.
Саша четырнадцать дней просидел, пристегнутый наручниками. На исходе второй недели в комнату вошла незнакомая старуха, и проведя магический ритуал с черными свечами, ретировалась. А Саша превратился в огромную волосатую гориллу. С легкостью сорвал наручники, вырвал окно и прыгнул на улицу. Ему было дико и странно, он ничего не понимал, и не мог назвать ничего. Голова кружилась от невероятных возможностей. Он до ночи бродил по городу, выгребая мусорные баки и переворачивая лавочки.
В темном переулке ему на грудь бросился большой волк. Саша разорвал ему брюхо, но враг успел достать клыками до шеи. Истекая кровью, он куда-то пополз и, прежде чем его сознание растворилось в дорожной пыли и облачной влаге, увидел, что вдалеке из рукава фигуры, кружащейся в безумном танце, с потрясающей быстротой вылетают объемные буквы п. р. к. т. и в. ж. г. л. Б. ц. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. г. м. щ. з. к. я. м. у. ю. п. о. п. к. р. д. с. г. м. п. р. ц. щ. з. к. я. м. у. ю. п., и, вырастая до гигантских размеров, уничтожая весь видимый материальный мир, складываются в осмысленные предложения.
Неясное томление
Вдруг, как из густой колодезной тьмы, с неба, укутанного напластованиями толстых туч, повалил снег. Широкие снежинки, вполовину ее ладошки, медленно, будто завязнув в призрачной паутине, опускались на круглые лица ребятишек, на ветхие покосившиеся избы, на воротник дедушкиного пальто, и таяли в блестящих лужах, оборачивались легкими льдинками. Маша прижималась к деду, она знала — дорога предстоит долгая, поэтому пыталась привести себя в сонное состояние и заснуть, чтобы в блаженной пустоте провести томительные часы путешествия.
Лошадка бойко шла, звеня колокольчиком, из-за оград там и сям выглядывали любопытные глаза, глухо брехали злые собаки.
Они ехали неспешно, знакомые окрестности постепенно пропадали, сменяясь новыми пространствами.
Она вспомнила Катьку. С ней было интересно. Они могли прыгать по трухлявым крышам соседских сараев, забираться на высоченные деревья, выгуливать слепых котят.
Теперь все это поблекло, подернулось плотной пеленой, и Маша в оцепенении наблюдала за тем, как скрывается в мутной призрачной дали знакомый луг, где летом растут пушистые одуванчики, а осенью в зловонной влаге скачут скользкие лягушки; как постепенно пропадают крайние избы, где уже давно никто не живет, и утвари нет, и крыши разобраны, лишь мальчишки иногда забираются жечь высокий костер, хлещущий в ночные небеса искристым хвостом пламени, и дико плясать, взрываясь неприличным гоготом от случайно брошенной шутки; как проплывают мимо веревочные качели, в незапамятные времена устроенные отцом между двух столетних лип, и она до сих пор помнит чувство первобытного страха, когда ее, трехлетнюю, раскачивал пьяный сторож, восторженно дергая веревку, и земля надвигалась с устрашающей скоростью, и слабый плач смешивался с гулким шумом ветра в ушах.
Неясное томление ощущала Маша, и была рада, когда, наконец, удалось рухнуть в короткий, но насыщенный сновидениями сон. Снилось ромашковое поле, мать, еще живая, сидела на коленях в колючих травах, ловко плела изумрудный венок, и, словно лаская кого-то словом, тихо напевала про «милёнка». Маша во сне находилась в матери и смотрела через крошечные дырочки в ее зрачках. Руки и ноги увязали в горячем и влажном месиве, она едва держалась, чтобы не поскользнуться и не сверзиться целиком во мрак. Неожиданно небо скрыла черная туча, половина дали вмиг почернела, и стало казаться, что оттуда идет кто-то непостижимый и тоже черный, но сколько ни вглядывалась, Маша не могла его разглядеть, а вот мать видела отлично, потому что вдруг бросила венок, порывисто поднялась и побежала, сминая белые головки цветов. Девочка не удержалась в колышущемся телесном мешке, пальцы разжались, и она сползла в бесконечную дородовую тьму.
Старик растолкал внучку и сухим узловатым пальцем указал на то, что светилось впереди. Он придержал лошаденку, Маша спрыгнула с повозки. Перед ней на равном расстоянии друг от друга находились три люка, первый защищала золотая перекладина, второй — серебряная, на третьем лежала деревянная. Девочка прыгнула к первому и со всей силы ударила лбом в нежно светивший желтый металл, отозвавшийся низким гудением. Потом как веселый котенок прыгнула к серебряной перекладине и повторила действие. Металл загудел мягко и сладко, точно женщина под шубой. Тогда она метнулась к деревянной и, крепко зажмурившись, со всей силы ударила головой. Прогнившая доска с тяжким хрустом развалилась, из люка хлынул ослепительный столб света, чуть не обдав вовремя отступившую Машу солнечными брызгами. Девочка залезла в повозку, старик удовлетворенно кивнул, на суровых губах его заиграло подобие улыбки.
Повозка покатила дальше. Понуро брела усталая лошаденка, и все также разматывалась в беспредельной дали пыльная лента дороги, будто и не было ничего, но Маша во все глаза, чтобы не забыть, глядела назад и видела, как из земли вздымается яркий столб света и проницает слоистые тучи.
Послышалась приглушенная музыка, такая тоскливая и печальная, что у Маши заныло в груди, и пристально уставившись в заснеженную мглу, она поняла, что приближается похоронная процессия.
Дедушка остановил лошадку, и они почтительно ждали, пока мимо проходят сосредоточенные люди, закутанные в траурные одежды, неясные и призрачные в бессолнечной мути, проплывает открытый гроб, заваленный пышными цветами. Лицо мертвеца казалось смутно знакомым: резко очерченные скулы, пустые ввалившиеся глаза, багровые пятна на молочно-бледном лбу, похожие на кровоподтеки. Маша вспомнила, что такие же глаза были у матери в ту ночь, когда пришло письмо, и то, как она механически разворачивала его, и то, как читала, будто не глядя на лист, исписанный мелким почерком, и то, как безучастно молчала в сумрачной тишине спальни, все пронизывала глубокая неотвязная печаль, как и это неспешное шествие.
Сон снова одолел внучку, она начала соскальзывать в дремоту, и порывистый ветер играл с ее расплетенными волосами. Дорога шла мимо леса, откуда то и дело раздавался тонкий птичий крик, и слышался широкий шелест ветвей. Звуки смешивались с мыслями сонной девочки и становились образами, крик превращался в долговязого человека, стоявшего на кукурузном поле, очень высокого, так что растения доходили до голенища хромированных сапог, он поднимал руку, которая немыслимо удлинялась, и касался белого облака; треск становился высокой зернистой массой, застывшей в центре поля невероятным архитектурным сооружением, не предназначенным для людей, в нем не было окон и дверей, только нескончаемый ряд балконов. Если внимательно приглядеться, можно было заметить, как балконы периодически лопаются серой пылью и тут же со скоростью сверхзвукового полета вырастают новые. Внезапно какой-то мистический перелом произошел в самой атмосфере, и с резким щелчком высокий человек ощетинился тысячей железистых игл, вошедших в боковину каменного здания. Балконы стали лопаться беспокойнее, Маша подумала, что из этих отрывистых звуков несложно составить алфавиты новых миров, еще не открытых в космической бездне. Из игл во все стороны, как из материнской груди, закапало молоко, и девочка поняла, что здание наполняется молоком, и оно бурлит внутри, разрушая перегородки и наполняя скрытые комнаты спокойной и сильной белой массой. С тревогой она ощутила, как плывет в сломанных недрах дома, и молоко вливается в ноздри, заливает глаза и уши, но это было не самое страшное, в центре здания находился кто-то еще, он желто светился сквозь блеклую пелену; расплывчатая фигура вызывала первобытный ужас, какой Маша испытала единственный раз в раннем детстве, когда забралась на подоконник и выглянула с восьмого этажа, и в животе захолонуло, к горлу подступила тошнота, площадку заволокло туманное марево. «Молоко», прошептал кто-то близкий. «Мы около», перевела Маша и неимоверным усилием воли разрушила мир влаги, и выплыла в темную явь, пронзенную яростными булавками звезд.
Дом путевого обходчика, старого приятеля дедушки, выступил из-за голого куста сирени, он сам стоял на пороге, такой же, каким запомнился Маше, низенький пузатый человечек в армяке, с мятой кепкой, надвинутой задом наперед, обутый в соломенные лапти. Он улыбался и приветливо махал рукой, девочка и старик махнули ответно, затем возница остановил повозку, и вдвоем с обходчиком они отправили лошадь в конюшню, где измученное животное ждала кормушка, полная свежего сена.
В доме было натоплено, жарко. Маша стянула пальто и принялась играть с веселой кошкой Мусей, а старики проследовали на кухню. Возле мойки хлопотала жена хозяина, бледная, сморщенная, сухонькая, со слезящимися глазами. Она чистила рыбу, и пальцы дрожали. За окном сгустилась звездная мгла, и комнаты освещались керосиновыми лампами, оставлявшими на лицах красноватые отблески. Мужчины затянули долгий разговор, непонятный Маше, да и старуха, скорей всего мало их понимала, она лишь изредка пыталась вслушаться, оттопыривая ухо, и кивала, если слышала знакомые слова и положения, но чаще всего отмахивалась ладонью, как от назойливого комара и неподвижно сидела, тупо уставясь на столешницу, где стояла початая бутылка водки и тарелки с горячей ухой.
Машу разморило, она сделалась вялая, забралась на печку. Там в пестрых тряпках, как в капустных листьях, лежал младенец и сонно чмокал бескровными губами, Маша обняла его и сомкнула глаза, опять проваливаясь в ничто. Старик укрыл ее простыней, а вскоре и сам лег рядом. Погасли лампы, все уснули, лишь кошка, поблескивая в потемках зеленью очей, прыгала за юркими мышами. Они разбегались кто куда и, притаившись за комодом, за ножками постели, напряженно ждали и вслушивались в насыщенную звуками тишь, сотканную из мерных дыханий, пронзительного воя ветра за окном, поскрипывания половиц, и вкрадчивых шуршаний Муси. Под утро запел сверчок, но внезапно перестал, будто испугался чего-то. Маше не снились сны, словно она провалилась в колодец времени и выпала в новый день.
Дед вывел и запряг лошаденку. За ночь прошел сильный дождь, и глинистые колеи были полны воды. Обходчик с трудом облачил старика в латы и шлем рыцаря и вручил меч. Дед, сгибаясь под тяжестью одеяния, забрался на повозку. Маша легко заскочила и опустилась рядом. Посвежевшая за ночь лошаденка всхрапнула, топнула копытом, и после того, как старики коротко простились, потащилась вперед, увязая в размокшей почве. Благо, ехать было недалеко, а то бы они целую вечность тащились в слякоти, под липкой моросью, в бессолнечной пустоте новорожденного дня.
До поляны, полной рыцарских лат, пришлось идти пешком. В середине кто-то уже набросал хвороста, но за ночь он основательно вымок. Дед предусмотрительно захватил сена, хранившегося в повозке за толстой рогожей. Они нашвыряли его в кучу, потом старик опустился на колени, пробормотал что-то неразборчиво и протянул меч на вытянутых руках. Девочка поцеловала мокрую сталь, и принялась бегать, раскидывая солому, запыхалась и плюхнулась в жестяной ворох старинных лат. Старик взглядом поторопил ее. Маша высоко закинула голову и увидела, как безразлично проносятся над жителями земли густые как патока тучи. Забросав деда, замершего в одной позе, пахучими охапками сена, она подожгла сначала одну травинку, от нее моментально занялась вторая, и вскоре дед оказался точно покрытым огненной шубой, в которой было так жарко и душно, что он, как избалованная женщина, корчился и стонал, пока не кончился изнутри, и когда огонь унялся, шел густой иссиня-черный дым от железной кучи того, что некогда являлось дедом. И сразу хлынул снег.
